Неточные совпадения
— На брезгу Родион Потапыч спущался в шахту
и четыре взрыва диомидом сделал, а потом на Фотьянку ушел. Там старатели борта домывают,
так он их зорит…
Кишкин как-то укоризненно посмотрел на сурового старика
и поник головой. Да, хорошо ему теперь бахвалиться над ним, потому что
и место имеет,
и жалованье,
и дом полная чаша. Зыков молча взял деревянной спицей горячую картошку
и передал ее гостю. Незавидное кушанье дома, а в лесу первый сорт: картошка
так аппетитно дымилась,
и Кишкин порядком-таки промялся. Облупив картошку
и круто посолив, он проглотил ее почти разом. Зыков
так же молча подал вторую.
В первое мгновение Зыков не поверил
и только посмотрел удивленными глазами на Кишкина, не врет ли старая конторская крыса, но тот говорил с
такой уверенностью, что сомнений не могло быть. Эта весть поразила старика,
и он смущенно пробормотал...
— Известно, золота в Кедровской даче неочерпаемо, а только ты опять зря болтаешь: кедровское золото мудреное — кругом болота, вода долит, а внизу камень. Надо еще взять кедровское-то золото. Не об этом речь. А дело
такое, что в Кедровскую дачу кинутся промышленники из города
и с Балчуговских промыслов народ будут сбивать. Теперь у нас весь народ как в чашке каша, а тогда
и расползутся… Их только помани. Народ отпетый.
— Я-то
и хотел поговорить с тобой, Родион Потапыч, — заговорил Кишкин искательным тоном. — Дело, видишь, в чем. Я ведь тогда на казенных ширфовках был,
так одно местечко заприметил: Пронькина вышка называется. Хорошие знаки оказывались… Вот бы заявку там хлопотнуть!
—
Так я насчет компании… Может,
и ты согласишься. За этим
и шел к тебе… Верное золото.
— Не ты,
так другие пойдут… Я тебе же добра желал, Родион Потапыч. А что касается Балчуговских промыслов,
так они о нас с тобой плакать не будут… Ты вот говоришь, что я ничего не понимаю, а я, может, побольше твоего-то смыслю в этом деле. Балчуговская-то дача рядом прошла с Кедровской — ну, назаявляют приисков на самой грани да
и будут скупать ваше балчуговское золото, а запишут в свои книги. Тут не разбери-бери… Вот это какое дело!
Кишкин ударил себя кулаком в грудь,
и мелкие старческие слезинки покатились у него по лицу. Это было
так неожиданно, что Зыков как-то смущенно пробормотал...
Жалованье я же сочинял
таким служащим, каких
и на свете не бывало.
— Взорвет? Божья воля… Только ведь наше дело привычное. Я когда
и сплю,
так диомид под постель к себе кладу.
Собственно, Зыков мог заставить рабочих сделать крепи, но все они были
такие оборванные
и голодные, что даже у него рука не поднималась.
— Скажи, а мы вот
такими строгалями, как ты,
и будем дудки крепить, — ответил за всех Матюшка. — Отваливай, Михей Павлыч, да кланяйся своим, как наших увидишь.
Кишкин подсел на свалку
и с час наблюдал, как работали старатели. Жаль было смотреть, как даром время убивали… Какое это золото, когда
и пятнадцать долей со ста пудов песку не падает.
Так, бьется народ, потому что деваться некуда, а пить-есть надо. Выждав минутку, Кишкин поманил старого Турку
и сделал ему таинственный знак. Старик отвернулся, для видимости покопался
и пошабашил.
— У нас не торговля, а кот наплакал, Андрон Евстратыч. Кому здесь
и пить-то… Вот вода тронется,
так тогда поправляться будем. С голого, что со святого, — немного возьмешь.
Как ни бился Кишкин, но
так ничего
и не мог добиться: Турка точно одеревенел
и только отрицательно качал головой. В промысловом отпетом населении еще сохранился какой-то органический страх ко всякой форменной пуговице: это было тяжелое наследство, оставленное еще «казенным временем».
— Да я… как гвоздь в стену заколотил: вот я какой человек. А что касаемо казенных работ, Андрон Евстратыч,
так будь без сумления: хоша к самому министру веди — все как на ладонке покажем. Уж это верно… У меня двух слов не бывает.
И других сговорю. Кажется, глупый народ, всего боится
и своей пользы не понимает, а я всех подобью:
и Луженого,
и Лучка,
и Турку. Ах, какое ты слово сказал… Вот наш-то змей Родивон узнает, то-то на стену полезет.
Нагорные особенно гордились этой церковью,
так как на Низах своей не было
и швали должны были ходить молиться в Нагорную.
В нем, по глубокому убеждению всей семьи
и всех соседей, заключались несметные сокровища, потому что Родион Потапыч «ходил в штейгерах близко сорок лет», а другие наживали на
таких местах состояние в два-три года.
Из всей семьи Родион Потапыч любил только младшую дочь Федосью, которой уже было под двадцать, что по-балчуговски считалось уже девичьей старостью: как стукнет двадцать годков,
так и перестарок.
С первой дочерью Марьей, которая была на пять лет старше Федосьи,
так и случилось: до двадцати лет все женихи сватались, а Родион Потапыч все разбирал женихов: этот нехорош, другой нехорош, третий
и совсем плох.
Федосья убежала в зажиточную сравнительно семью; но, кроме самовольства, здесь было еще уклонение в раскол, потому что брак был сводный. Все это
так поразило Устинью Марковну, что она, вместо того чтобы дать сейчас же знать мужу на Фотьянку, задумала вернуть Федосью домашними средствами, чтобы не делать лишней огласки
и чтобы не огорчить старика вконец. Устинья Марковна сама отправилась в Тайболу, но ее даже не допустили к дочери, несмотря ни на ее слезы, ни на угрозы.
Прокопий, по обыкновению, больше отмалчивался. У него всегда выходило как-то
так, что
и да
и нет. Это поведение взорвало Яшу. Что, в самом-то деле, за все про все отдувайся он один, а сами, чуть что, —
и в кусты. Он напал на зятя с особенной энергией.
— Дураки вы все, вот что… Небось, прижали хвосты, а я вот нисколько не боюсь родителя… На волос не боюсь
и все приму на себя.
И Федосьино дело тоже надо рассудить: один жених не жених, другой жених не жених, — ну
и не стерпела девка. По человечеству надо рассудить… Вон Марья из-за родителя в перестарки попала, а Феня это
и обмозговала: живой человек о живом
и думает.
Так прямо
и объясню родителю… Мне что, я его вот на эстолько не боюсь!..
Напустив на себя храбрости, Яша к вечеру заметно остыл
и только почесывал затылок. Он сходил в кабак, потолкался на народе
и пришел домой только к ужину. Храбрости оставалось совсем немного,
так что
и ночь Яша спал очень скверно,
и проснулся чуть свет. Устинья Марковна поднималась в доме раньше всех
и видела, как Яша начинает трусить. Роковой день наступал. Она ничего не говорила, а только тяжело вздыхала. Напившись чаю, Яша объявил...
Дорога в Тайболу проходила Низами,
так что Яше пришлось ехать мимо избушки Мыльникова, стоявшей на тракту, как называли дорогу в город. Было еще раннее утро, но Мыльников стоял за воротами
и смотрел, как ехал Яша. Это был среднего роста мужик с растрепанными волосами, клочковатой рыжей бороденкой
и какими-то «ядовитыми» глазами. Яша не любил встречаться с зятем, который обыкновенно поднимал его на смех, но теперь неловко было проехать мимо.
— Хо-хо!.. Нашел дураков… Девка — мак,
так ее кержаки
и отпустили. Да
и тебе не обмозговать этого самого дела… да. Вон у меня дерево стоеросовое растет, Окся; с руками бы
и ногами отдал куда-нибудь на мясо — да никто не берет. А вы плачете, что Феня своим умом устроилась…
— Бог не без милости, Яша, — утешал Кишкин. — Уж
такое их девичье положенье: сколь девку ни корми, а все чужая… Вот что, други, надо мне с вами переговорить по тайности: большое есть дело. Я тоже до Тайболы, а оттуда домой
и к тебе, Тарас, по пути заверну.
— Только припасай денег, Андрон Евстратыч, а уж я тебе богачество предоставлю! — хвастался Мыльников. — Я в третьем году шишковал в Кедровской,
так завернул на Пронькину-то вышку…
И местечко только!
— Шишка
и есть: ни конца ни краю не найдешь. Одним словом, двухорловый!.. Туда же, золота захотел!.. Ха-ха!..
Так я ему
и сказал, где оно спрятано. А у меня есть местечко… Ох какое местечко, Яша!.. Гляди-ка, ведь это кабатчик Ермошка на своем виноходце закопачивает? Он… Ловко. В город погнал с краденым золотом…
Двор был крыт наглухо,
и здесь царила
такая чистота, какой не увидишь у православных в избах. Яша молча привязал лошадь к столбу, оправил шубу
и пошел на крыльцо. Мыльников уже был в избе. Яша по привычке хотел перекреститься на образ в переднем углу, но Маремьяна его оговорила...
Вошла Феня, высокая
и стройная девушка, конфузившаяся теперь своего красного кумачного платка, повязанного по-бабьи. Она заметно похудела за эти дни
и пугливо смотрела на брата
и на зятя своими большими серыми глазами, опушенными
такими длинными ресницами.
— Вот что, господа, — заговорил он, прикрывая жену собой, — не женское дело разговоры разговаривать… У Федосьи Родионовны есть муж, он
и в ответе.
Так скажите
и батюшке Родиону Потапычу… Мы от ответа не прячемся… Наш грех…
— Что же вера? Все одному Богу молимся, все грешны да Божьи…
И опять не первая Федосья Родионовна по древнему благочестию выдалась: у Мятелевых жена православная по городу взята, у Никоновых ваша же балчуговская… Да мало ли!.. А между прочим, что это мы разговариваем, как на окружном суде… Маменька, Феня, обряжайте закусочку да чего-нибудь потеплее для родственников. Честь лучше бесчестья завсегда!..
Так ведь, Тарас?
— А ты выдела требуй, Яша, — советовал Мыльников. — Слава богу, своим умом пора жить… Я бы
так давно наплевал: сам большой — сам маленький,
и знать ничего не хочу. Вот каков Тарас Мыльников!
Яшей овладело опять
такое малодушие, что он рад был хоть на час отсрочить неизбежную судьбу. У него сохранился к деспоту-отцу какой-то панический страх… А вот
и Балчуговский завод,
и широкая улица, на которой стояла проваленная избенка Тараса.
Устинья Марковна
так и обомлела: она сразу узнала голос пьяного Яши… Не успела она опомниться, как пьяные голоса уже послышались во дворе, а потом грузный топот шарашившихся ног на крыльце.
Родион Потапыч точно онемел: он не ожидал
такой отчаянной дерзости ни от Яши, ни от зятя. Пьяные как стельки —
и лезут с мокрым рылом прямо в избу… Предчувствие чего-то дурного остановило Родиона Потапыча от надлежащей меры, хотя он уже
и приготовил руки.
— Правильно, Яша! — поощрял Мыльников. — У меня в суседях место продается, первый сорт. Я его сам для себя берег, а тебе, уж
так и быть, уступаю…
В этот момент выскочила из задней избы Наташа
и ухватила отца за руку, да
так и повисла.
— Ну
так слушай… Ты вот Тараса за дурака считал
и на порог не пускал…
Значит, как я в те поры на Фотьянке в шорниках состоял, ну
так он
и меня записал.
Прямо
так и говорит: «Всех в Сибирь упеку».
— Достаточно по твоему великому уму…
И Шишка дурак, что с
таким худым решетом, как ты, связывается!..
— А уж что Бог даст… Получше нас с тобой, может, с сумой в другой раз ходят. А что касаемо выдела,
так уж как волостные старички рассудят,
так тому
и быть.
— Пора мне
и свой угол завести, — продолжал Яша. — Вот по весне выйдет на волю Кедровская дача,
так надо не упустить случая… Все кинутся туда, ну
и мы сговорились.
Старик редко даже улыбался, а как он хохочет — Яша слышал в первый раз. Ему вдруг сделалось
так страшно,
так страшно, как еще никогда не было, а ноги сами подкашивались. Родион Потапыч смотрел на него
и продолжал хохотать. Спрятавшаяся за печь Устинья Марковна торопливо крестилась: трехнулся старик…
Устинья Марковна
так и замерла на месте. Она всего ожидала от рассерженного мужа, но только не проклятия. В первую минуту она даже не сообразила, что случилось, а когда Родион Потапыч надел шубу
и пошел из избы, бросилась за ним.
— Сурьезное дело есть…
Так и скажи, — наказывал он с обычной внушительностью. — Не задержу…
Зыков опять повалился в ноги, а Карачунский не мог удержаться
и звонко расхохотался. Что же это
такое? «Парнишке» шестьдесят лет,
и вдруг его драть… На хохот из кабинета показались горный инженер Оников, бесцветный молодой человек в форменной тужурке,
и тощий носатый лесничий Штамм.
Карачунский повел его прямо в столовую. Родион Потапыч ступал своими большими сапогами по налощенному полу с
такой осторожностью, точно боялся что-то пролить. Столовая была обставлена с настоящим шиком: стены под дуб, дубовый массивный буфет с резными украшениями, дубовая мебель, поставец
и т. д. Чай разливал сам хозяин. Зыков присел на кончик стула
и весь вытянулся.