Неточные совпадения
В первое мгновение Зыков
не поверил
и только посмотрел удивленными глазами на Кишкина,
не врет ли старая конторская крыса, но тот
говорил с такой уверенностью, что сомнений
не могло быть. Эта весть поразила старика,
и он смущенно пробормотал...
—
Не ты, так другие пойдут… Я тебе же добра желал, Родион Потапыч. А что касается Балчуговских промыслов, так они о нас с тобой плакать
не будут… Ты вот
говоришь, что я ничего
не понимаю, а я, может, побольше твоего-то смыслю в этом деле. Балчуговская-то дача рядом прошла с Кедровской — ну, назаявляют приисков на самой грани да
и будут скупать ваше балчуговское золото, а запишут в свои книги. Тут
не разбери-бери… Вот это какое дело!
Напустив на себя храбрости, Яша к вечеру заметно остыл
и только почесывал затылок. Он сходил в кабак, потолкался на народе
и пришел домой только к ужину. Храбрости оставалось совсем немного, так что
и ночь Яша спал очень скверно,
и проснулся чуть свет. Устинья Марковна поднималась в доме раньше всех
и видела, как Яша начинает трусить. Роковой день наступал. Она ничего
не говорила, а только тяжело вздыхала. Напившись чаю, Яша объявил...
—
И поговорим,
и даже очень
поговорим, — уверенно ответил Акинфий Назарыч. —
Не первая Федосья Родионовна
и не последняя.
— Он за баб примется, —
говорил Мыльников, удушливо хихикая. —
И достанется бабам… ах как достанется! А ты, Яша, ко мне ночевать, к Тарасу Мыльникову. Никто пальцем
не смеет тронуть… Вот это какое дело, Яша!
Доносившийся из кабинета молодой хохот
не говорил о серьезных занятиях,
и Зыков велел доложить о себе.
— Может,
и будет, да говорить-то об этом
не след, Степан Романыч, — нравоучительно заметил старик. —
Не таковское это дело…
— Ничего я
не знаю, Степан Романыч… Вот хоша
и сейчас взять: я
и на шахтах, я
и на Фотьянке, а конторское дело опричь меня делается. Работы были такие же
и раньше, как сейчас. Все одно… А потом путал еще меня Кишкин вольными работами в Кедровской даче. Обложат, грит, ваши промысла приисками, будут скупать ваше золото, а запишут в свои книги. Это-то он резонно
говорит, Степан Романыч. Греха
не оберешься.
Баб
не трогал, ни-ни, потому,
говорит, «сам я женатый человек,
и нехорошо чужих жен обижать».
— Понапрасну погинул, это уж что
говорить! — согласилась баушка Лукерья, понукая убавившую шаг лошадь. — Одна девка-каторжанка издалась упрямая
и чуть его
не зарезала, черкаска-девка… Ну, приходит он к нам в казарму
и нам же плачется: «Вот, —
говорит, — черкаска меня ножиком резала, а я человек семейный…» Слезьми заливается. Как раз через три дня его
и порешили, сердешного.
Совещания составлявшейся компании
не представляли тайны ни для кого, потому что о Мутяшке давно уже
говорили как о золотом дне,
и все мечтали захватить там местечко, как только объявится Кедровская дача свободной.
Он прошел наверх к Ермошке
и долго о чем-то беседовал с ним. Ермошка
и Ястребов были заведомые скупщики краденого с Балчуговских промыслов золота. Все это знали; все об этом
говорили, но никто
и ничего
не мог доказать: очень уж ловкие были люди, умевшие хоронить концы. Впрочем, пьяный Ястребов — он пил запоем, — хлопнув Ермошку по плечу, каждый раз
говорил...
—
И в кого ты у нас уродилась, Окся, — часто
говорила Татьяна, наблюдая дочь. — Ровно у нас таких неуворотных баб
и в роду
не бывало. Дерево деревом.
Ну, старец-то принял наказание, перекрестился
и Разова благословил… «Миленький, —
говорит, — мне тебя жаль,
не от себя лютуешь».
Надо, —
говорит, — чтобы невинная девица обошла сперва место то по три зари, да ширп бы она же указала…» Ну, какая у нас в те поры невинная девица, когда в партии все каторжане да казаки; так золото
и не далось.
Ровно через неделю Кожин разыскал, где была спрятана Феня,
и верхом приехал в Фотьянку. Сначала, для отвода глаз, он завернул в кабак, будто собирается золото искать в Кедровской даче.
Поговорил он кое с кем из мужиков, а потом послал за Петром Васильичем. Тот
не заставил себя ждать
и, как увидел Кожина, сразу смекнул, в чем дело. Чтобы
не выдать себя, Петр Васильич с час ломал комедию
и сговаривался с Кожиным о золоте.
— Вот что, Акинфий Назарыч, золото-то ты свое уж оставь, — обрезала баушка Лукерья. — Захотел Феню повидать? Так
и говори… Прямое дерево ветру
не боится. Я ее сейчас позову.
Разговор оказался короче воробьиного носа: баушка Лукерья
говорила свое, Кожин свое. Он
не стыдился своих слез
и только смотрел на старуху такими страшными глазами.
— Эх, кабы раздобыть где ни на есть рублей с триста! — громко
говорил Матюшка, увлекаясь несбыточной мечтой. — Сейчас бы сам заявку сделал
и на себя бы робить стал…
Не велики деньги, а так
и помрешь без них.
— А откуда Кривушок золото свое брал, Степан Романыч?.. Сам мне покойник рассказывал: так,
говорит, самоваром жила
и ушла вглубь… Он-то пировал напоследях, ну, дудка
и обвалилась. Нет, здесь верное золото,
не то что на Краюхином увале…
Всю жизнь прожила баушка Лукерья
и не видала денег в глаза, как сама
говорила.
— Гляди, потужит, потоскует да
и женится на своей тайболовской кержанке, —
говорила она сквозь слезы. — Молодой он, горе-то скоро износит… Такая на меня тоска нападает под вечер, что
и жизни своей
не рада.
— Пали
и до нас слухи, как она огребает деньги-то, — завистливо
говорила Марья, испытующе глядя на сестру. — Тоже, подумаешь, счастье людям… Мы вон за богатых слывем, а в другой раз гроша расколотого в дому нет. Тятенька-то
не расщедрится… В обрез купит всего сам, а денег ни-ни. Так бьемся, так бьемся… Иголки
не на что купить.
— Ну, сказывали, что
и тебе тоже перепадает… Мыльников как-то завернул
и говорит: «Фене деньги повалили — тот двугривенный даст, другой полтину…» Побожился, что
не врет.
— Да, да… Догадываюсь. Ну, я пошутил, вы забудьте на время о своей молодости
и красоте,
и поговорим как хорошие старые друзья. Если я
не ошибаюсь, ваше замужество расстроилось?.. Да? Ну, что же делать… В жизни приходится со многим мириться. Гм…
— Да
говори ты толком… — приставал к нему Мыльников. — Убегла, значит, наша Федосья Родивоновна. Ну, так
и говори…
И с собой ничего
не взяла, все бросила. Вот какое вышло дело!
Мыльников с намерением оставил до следующего дня рассказ о том, как был у Зыковых
и Карачунского, — он рассчитывал опохмелиться на счет этих новостей
и не ошибся. Баушка Лукерья сама послала Оксю в кабак за полштофом
и с жадным вниманием прослушала всю болтовню Мыльникова, напрасно стараясь отличить, где он
говорит правду
и где врет.
— Значит, Феня ему по самому скусу пришлась… хе-хе!.. Харч, а
не девка: ломтями режь да ешь. Ну а что было, баушка, как я к теще любезной приехал да объявил им про Феню, что, мол, так
и так!.. Как взвыли бабы, как запричитали, как заголосили истошными голосами — ложись помирай.
И тебе, баушка, досталось на орехи. «Захвалилась, —
говорят, — старая грымза, а Феню
не уберегла…» Родня-то, баушка, по нынешним временам везде так разговаривает. Так отзолотили тебя, что лучше
и не бывает, вровень с грязью сделали.
— Вот что я тебе скажу, Родион Потапыч:
и чего нам ссориться? Слава богу, всем матушки-земли хватит, а я из своих двадцати пяти сажен
не выйду
и вглубь дальше десятой сажени
не пойду. Одним словом, по положению, как все другие прочие народы… Спроси,
говорю, Степан-то Романыча!.. Благодетель он…
— Хуже… Тарас-то Мыльников ведь натакался на жилу. Верно тебе
говорю… Сказывают, золото так лепешками
и сидит в скварце, хоть ногтями его выколупывай. Этакой жилки, сказывают, еще
не бывало сроду. Окся эта самая робила в дудке
и нашла…
— А что Феня? — тихо спросил он. — Знаете, что я вам скажу, Марья Родионовна:
не жилец я на белом свете. Чужой хожу по людям…
И так мне тошно, так тошно!.. Нет, зачем я это
говорю?.. Вы
не поймете, да
и не дай бог никому понимать…
У Мыльникова сложился в голове набор любимых слов, которые он пускал в оборот кстати
и некстати: «конпания», «руководствовать», «модель»
и т. д. Он любил
поговорить по-хорошему с хорошим человеком
и обижался всякой невежливостью вроде той, какую позволила себе любезная сестрица Анна Родионовна. Зачем же было плевать прямо в морду? Это уж даже совсем
не модель, особенно в хорошей конпании…
— Ведь скромница была, как жила у отца, — рассказывала старуха, — а тут девка из ума вон. Присунулся этот машинист Семеныч, голь перекатная, а она к нему… Стыд девичий позабыла, никого
не боится, только
и ждет проклятущего машиниста. Замуж,
говорит, выйду за него… Ох, согрешила я с этими девками!..
— Ох,
и говорить-то страшно… Считай: двадцать тысяч за пуд золота, за десять пудов это выйдет двести тысяч, а за двадцать все четыреста. Ничего, кругленькая копеечка… Ну, за работу придется заплатить тысяч шестьдесят,
не больше, а остальные голенькими останутся. Ну, считай для гладкого счета — триста тысяч.
— На что тебе расписка-то: ведь ты неграмотная. Да
и не таковское это дело, баушка… Уж я тебе верно
говорю.
— Ах, старый пес… Ловкую штуку уколол. А летом-то, помнишь, как тростил все время: «Братцы, только бы натакаться на настоящее золото — никого
не забуду». Вот
и вспомнил… А знаки,
говоришь, хорошие были?
— Все это правда, Родион Потапыч, но
не всякую правду можно
говорить. Особенно
не любят ее виноватые люди. Я понимаю вас, как никто другой,
и все-таки должен сказать одно: ссориться нам с Ониковым
не приходится пока. Он нам может очень повредить… Понимаете?.. Можно ссориться с умным человеком, а
не с дураком…
—
И как еще напринималась-то!.. — соглашался Мыльников. — Другая бы тринадцать раз повесилась с таким муженьком, как Тарас Матвеевич… Правду надо
говорить. Совсем было измотал я семьишку-то, кабы
не жилка…
И удивительное это дело, тещенька любезная, как это во мне никакой совести
не было. Никого, бывало,
не жаль, а сам в кабаке день-деньской, как управляющий в конторе.
— Видал я господ всяких, Степан Романыч, а все-таки
не пойму их никак…
Не к тебе речь говорится, а вообще. Прежнее время взять, когда мужики за господами жили, — правильные были господа, настоящие: зверь так зверь, во всю меру, добрый так добрый, лакомый так лакомый. А все-таки
не понимал я, как это всякую совесть в себе загасить… Про нынешних
и говорить нечего: он
и зла-то
не может сделать, засилья нет, а так, одно званье что барин.
— Разве так работают… —
говорил Карачунский, сидя с Родионом Потапычем на одном обрубке дерева. — Нужно было заложить пять таких шахт
и всю гору изрыть — вот это разведка. Тогда уж золото
не ушло бы у нас…
— Ну, это невелика беда, —
говорил он с улыбкой. — А я думал,
не вскрылась ли настоящая рудная вода на глуби. Беда, ежели настоящая-то рудная вода прорвется: как раз одолеет
и всю шахту зальет. Бывало дело…
— А еще однокашники, — продолжал Илья Федотыч. — Скоро, пожалуй, на улице встретит
и не узнает… Вот тебе
и дружба. Хе-хе… А еще
говорят, что старая хлеб-соль впереди.
—
Не корыстна еще девчонка, а ему любопытно. Востроглазая,
говорит… С баушкой-то у него свои дела. Она ему все деньги отвалила
и проценты получает…
Кишкин часто любовался красавицей
и начинал
говорить глупости, совсем
не гармонировавшие с его сединами.
— Это все Тарас… —
говорила серьезно Наташка. — Он везде смутьянит. В Тайболе-то
и слыхом
не слыхать, чтобы золотом занимались. Отстать бы
и тебе, тятька, от Тараса, потому совсем он пропащий человек… Вон жену Татьяну дедушке на шею посадил с ребятишками, а сам шатуном шатается.
О своих планах
и намерениях он, конечно,
не желал
говорить никому, а всех меньше Матюшке.
В восемьдесят лет у Родиона Потапыча сохранились все зубы до одного,
и он теперь искренне удивлялся, как это могло случиться, что вышибло «диомидом» сразу четыре зуба. На лице
не было ни одной царапины. Другого разнесло бы в крохи, а старик поплатился только передними зубами. «Все на счастливого», как
говорили рабочие.
— Верно тебе
говорю… Спустился я ночью в шахту, пошел посмотреть штольню
и слышу, как он идет за мной. Уж я ли его шаги
не знал!..
— Передохнуть завернул, баушка, — весело
говорил он,
не снимая картуза. — Да
и лошадям надо подобрать мыло. Запозднился малым делом… Дорога лесная, пожалуй, засветло
не доберусь до своей Богоданки.
Баушка Лукерья угнетенно молчала. В лице Родиона Потапыча перед ней встал позабытый старый мир, где все было так строго, ясно
и просто
и где баба чувствовала себя только бабой. Сказалась старая «расейка», несшая на своих бабьих плечах всяческую тяготу. Разве можно применить нонешнюю бабу, особенно промысловую? Их точно ветром дует в разные стороны. Настоящая беспастушная скотина…
Не стало, главное, строгости никакой, а мужик измалодушествовался. Правильно
говорит Родион-то Потапыч.