Мы уже сказали выше, что Петр Васильич ужасно завидовал дикому счастью Мыльникова и громко роптал по этому поводу. В самом деле, почему богатство «прикачнулось» дураку, который пустит его по ветру, а не ему, Петру Васильичу?.. Сколько одного страху наберется со своей скупкой хищнического золота, а прибыль вся Ястребову. Тут
было о чем подумать… И Петр Васильич все думал и думал… Наконец он придумал, что было нужно сделать. Встретив как-то пьяного Мыльникова на улице, он остановил его и слащаво заговорил...
Неточные совпадения
— Не ты, так другие пойдут… Я тебе же добра желал, Родион Потапыч. А
что касается Балчуговских промыслов, так они
о нас с тобой плакать не
будут… Ты вот говоришь,
что я ничего не понимаю, а я, может, побольше твоего-то смыслю в этом деле. Балчуговская-то дача рядом прошла с Кедровской — ну, назаявляют приисков на самой грани да и
будут скупать ваше балчуговское золото, а запишут в свои книги. Тут не разбери-бери… Вот это какое дело!
Старик не понял и того, как неприятно
было Карачунскому узнать
о затеях и кознях какого-то Кишкина, — в глазах Карачунского это дело
было гораздо серьезнее,
чем полагал тот же Родион Потапыч.
Батюшка,
о. Акакий,
был еще совсем молодой человек, которого недавно назначили в Балчуговский приход, так
что у него не успели хорошенько даже волосы отрасти.
Мысль
о том,
что теперь нужно
будет платить каждому рабочему, просто возмущала его.
Ровно через неделю Кожин разыскал, где
была спрятана Феня, и верхом приехал в Фотьянку. Сначала, для отвода глаз, он завернул в кабак, будто собирается золото искать в Кедровской даче. Поговорил он кое с кем из мужиков, а потом послал за Петром Васильичем. Тот не заставил себя ждать и, как увидел Кожина, сразу смекнул, в
чем дело. Чтобы не выдать себя, Петр Васильич с час ломал комедию и сговаривался с Кожиным
о золоте.
В сущности, бабы
были правы, потому
что у Прокопия с Яшей действительно велись любовные тайные переговоры
о вольном золоте. У безответного зыковского зятя все сильнее въедалась в голову мысль
о том, как бы уйти с фабрики на вольную работу. Он вынашивал свою мечту с упорством всех мягких натур и затаился даже от жены. Вся сцена закончилась тем,
что мужики бежали с поля битвы самым постыдным образом и как-то сами собой очутились в кабаке Ермошки.
— А ежели она у меня с ума нейдет?.. Как живая стоит… Не могу я позабыть ее, а жену не люблю. Мамынька женила меня, не своей волей… Чужая мне жена. Видеть ее не могу… День и ночь думаю
о Фене. Какой я теперь человек стал: в яму бросить — вся мне цена. Как я узнал,
что она ушла к Карачунскому, — у меня свет из глаз вон. Ничего не понимаю… Запряг долгушку, бросился сюда, еду мимо господского дома, а она в окно смотрит.
Что тут со мной
было — и не помню, а вот, спасибо, Тарас меня из кабака вытащил.
Известие
о бегстве Фени от баушки Лукерьи застало Родиона Потапыча в самый критический момент, именно когда Рублиха выходила на роковую двадцатую сажень, где должна
была произойти «пересечка». Старик
был так увлечен своей работой,
что почти не обратил внимания на это новое горшее несчастье или только сделал такой вид,
что окончательно махнул рукой на когда-то самую любимую дочь. Укрепился старик и не выдал своего горя на посмеянье чужим людям.
Карачунский отвечал машинально. Он
был занят тем,
что припоминал разные случаи семейной жизни Родиона Потапыча,
о которых знал через Феню, и приходил все больше к убеждению,
что это сумасшедший, вернее — маньяк. Его отношения к Яше Малому, к Фене, к Марье — все подтверждало эту мысль.
Особенно озлобился Матюшка, которого подзуживал постоянно Петр Васильич, снедаемый ревностью. Матюшка запил с горя и не выходил из кабака. Там же околачивались Мина Клейменый и старый Турка. Теперь только и
было разговоров
что о Богоданке. Недавние сотрудники Кишкина припомнили все мельчайшие подробности, как Кишкин надул их всех, как надул Ястребова и Кожина и как надует всякого.
Постройкой приходилось торопиться, потому
что зима
была на исходе, — только успеют вывезти бревна из лесу, а поставят сруб
о Великом посте.
Из допросов следователя Карачунский понимал,
что, кроме доноса Кишкина,
был еще чей-то дополнительный донос прямо
о нем, и подозревал,
что его сделал Оников.
Вот
о чем задумывался он, проводя ночи на Рублихе. Тысячу раз мысль проходила по одной и той же дороге, без конца повторяя те же подробности и производя гнетущее настроение. Если бы открыть на Рублихе хорошую жилу, то тогда можно
было бы оправдать себя в глазах компании и уйти из дела с честью: это
было для него единственным спасением.
Так Мыльников ничего и не сказал Кожину, движимый своей мужицкой политикой, а
о поручении Фени припомнил только по своем возвращении в Балчуговский завод, то
есть прямо в кабак Ермошки. Здесь, пьяный, он разболтал все,
что видел своими глазами. Первым вступился, к общему удивлению, Ермошка. Он поднял настоящий скандал.
— И еще как, дедушка… А перед самым концом как будто стишала и поманила к себе, чтобы я около нее присел. Ну, я, значит, сел… Взяла она меня за руку, поглядела этак долго-долго на меня и заплакала. «
Что ты, — говорю, — Окся: даст Бог, поправишься…» — «Я, — грит, — не
о том, Матюшка. А тебя мне жаль…» Вон она какая
была, Окся-то. Получше в десять раз другого умного понимала…
Неточные совпадения
Городничий (в сторону).
О, тонкая штука! Эк куда метнул! какого туману напустил! разбери кто хочет! Не знаешь, с которой стороны и приняться. Ну, да уж попробовать не куды пошло!
Что будет, то
будет, попробовать на авось. (Вслух.)Если вы точно имеете нужду в деньгах или в
чем другом, то я готов служить сию минуту. Моя обязанность помогать проезжающим.
Артемий Филиппович.
О! насчет врачеванья мы с Христианом Ивановичем взяли свои меры:
чем ближе к натуре, тем лучше, — лекарств дорогих мы не употребляем. Человек простой: если умрет, то и так умрет; если выздоровеет, то и так выздоровеет. Да и Христиану Ивановичу затруднительно
было б с ними изъясняться: он по-русски ни слова не знает.
Городничий. Полно вам, право, трещотки какие! Здесь нужная вещь: дело идет
о жизни человека… (К Осипу.)Ну
что, друг, право, мне ты очень нравишься. В дороге не мешает, знаешь, чайку
выпить лишний стаканчик, — оно теперь холодновато. Так вот тебе пара целковиков на чай.
Почтмейстер. Нет,
о петербургском ничего нет, а
о костромских и саратовских много говорится. Жаль, однако ж,
что вы не читаете писем:
есть прекрасные места. Вот недавно один поручик пишет к приятелю и описал бал в самом игривом… очень, очень хорошо: «Жизнь моя, милый друг, течет, говорит, в эмпиреях: барышень много, музыка играет, штандарт скачет…» — с большим, с большим чувством описал. Я нарочно оставил его у себя. Хотите, прочту?
Стародум.
О сударыня! До моих ушей уже дошло,
что он теперь только и отучиться изволил. Я слышал об его учителях и вижу наперед, какому грамотею ему
быть надобно, учася у Кутейкина, и какому математику, учася у Цыфиркина. (К Правдину.) Любопытен бы я
был послушать,
чему немец-то его выучил.
