Неточные совпадения
— Я-то и хотел поговорить с
тобой, Родион Потапыч, — заговорил Кишкин искательным тоном. — Дело, видишь, в чем. Я ведь тогда на казенных ширфовках был, так одно местечко заприметил: Пронькина вышка называется. Хорошие знаки оказывались…
Вот бы заявку там хлопотнуть!
— Не
ты, так другие пойдут… Я
тебе же добра желал, Родион Потапыч. А что касается Балчуговских промыслов, так они о нас с
тобой плакать не будут…
Ты вот говоришь, что я ничего не понимаю, а я, может, побольше твоего-то смыслю в этом деле. Балчуговская-то дача рядом прошла с Кедровской — ну, назаявляют приисков на самой грани да и будут скупать ваше балчуговское золото, а запишут в свои книги. Тут не разбери-бери…
Вот это какое дело!
— Скажи, а мы
вот такими строгалями, как
ты, и будем дудки крепить, — ответил за всех Матюшка. — Отваливай, Михей Павлыч, да кланяйся своим, как наших увидишь.
— Скоро вода тронется, Андрон Евстратыч, так не больно страшно, — ответил Матюшка. — Сказывают, Кедровская дача на волю выходит…
Вот делай заявку, а я местечко
тебе укажу.
— Ах, дура-голова!..
Вот и толкуй с
тобой…
— Неужто правда, андел мой? А? Ах, божже мой… да, кажется, только бы
вот дыхануть одинова дали, а то ведь эта наша конпания — могила. Заживо все помираем… Ах, друг
ты мой, какое
ты словечко выговорил! Сам, говоришь, и бумагу читал? Правильная совсем бумага? С орлом?..
— Да я… как гвоздь в стену заколотил:
вот я какой человек. А что касаемо казенных работ, Андрон Евстратыч, так будь без сумления: хоша к самому министру веди — все как на ладонке покажем. Уж это верно… У меня двух слов не бывает. И других сговорю. Кажется, глупый народ, всего боится и своей пользы не понимает, а я всех подобью: и Луженого, и Лучка, и Турку. Ах, какое
ты слово сказал…
Вот наш-то змей Родивон узнает, то-то на стену полезет.
— А это
ты правильно, Яша… Ни баба, ни девка, ни солдатка наша Феня… Ах, раздуй их горой, кержаков!.. Да
ты вот что, Яша, подвинься немного в седле…
— Бог не без милости, Яша, — утешал Кишкин. — Уж такое их девичье положенье: сколь девку ни корми, а все чужая…
Вот что, други, надо мне с вами переговорить по тайности: большое есть дело. Я тоже до Тайболы, а оттуда домой и к
тебе, Тарас, по пути заверну.
—
Вот что, Феня, — заговорил Яша, — сегодня родитель с Фотьянки выворотится, и всем нам из-за
тебя без смерти смерть…
Вот какая оказия, сестрица любезная. Мамушка слезьми изошла… Наказала кланяться.
— А
ты выдела требуй, Яша, — советовал Мыльников. — Слава богу, своим умом пора жить… Я бы так давно наплевал: сам большой — сам маленький, и знать ничего не хочу.
Вот каков Тарас Мыльников!
— Он за баб примется, — говорил Мыльников, удушливо хихикая. — И достанется бабам… ах как достанется! А
ты, Яша, ко мне ночевать, к Тарасу Мыльникову. Никто пальцем не смеет тронуть…
Вот это какое дело, Яша!
— Молчи, Марья! — окликнула ее мать. —
Ты бы
вот завела своего мужика да и мудрила над ним… Не больно-то много ноне с зятя возьмешь, а наш Прокопий воды не замутит.
— Родителю… многая лета… — бормотал Мыльников, как-то сдирая шапку с головы. — А мы
вот с Яшей, значит, тово… Да
ты говори, Яша!
— А
вот это самое… Будет
тебе надо мной измываться. Вполне даже достаточно… Пора мне и своим умом жить… Выдели меня, и конец тому делу. Купи мне избу, лошадь, коровенку, ну обзаведение, а там я сам…
— И
ты тоже хорош, — корил Яша своего сообщника. — Только языком здря болтаешь… Ступай-ка
вот, поговори с тестем-то.
— А дело есть, Родивон Потапыч…
Ты вот Тараса Мыльникова в шею, а Тарас Мыльников к
тебе же с добром, с хорошим словом.
— Ну так слушай…
Ты вот Тараса за дурака считал и на порог не пускал…
— Какой
тебе выдел, полоумная башка?.. Выгоню на улицу в чем мать родила,
вот и выдел
тебе. По миру пойдешь с ребятами…
—
Вот что, дедушка, снимай шубу да пойдем чай пить, — заговорил Карачунский. — Мне тоже необходимо с
тобой поговорить.
— Да уж четвертые сутки…
Вот я и хотел попросить
тебя, Степан Романыч, яви
ты божецкую милость, вороти девку… Парня ежели не хотел отодрать, ну, бог с
тобой, а девку вороти. Служил я на промыслах верой и правдой шестьдесят лет, заслужил же хоть что-нибудь? Цепному псу и то косточку бросают…
— У
тебя все причина… А
вот я не погордилась и сама к
тебе приехала. Угощай гостью…
—
Вот что я
тебе скажу, Родион Потапыч, — заговорила старуха серьезно, — я к
тебе за делом…
Ты это что надумал-то? Не похвалю твою Феню, а тебя-то вдвое. Девичья-то совесть известная: до порога, а
ты с чего проклинать вздумал?.. Ну пожурил, постращал, отвел душу — и довольно…
— Да
ты слушай, умная голова, когда говорят…
Ты не для того отец, чтобы проклинать свою кровь. Сам виноват, что раньше замуж не выдавал.
Вот Марью-то заморил в девках по своей гордости. Верно
тебе говорю.
Ты меня послушай, ежели своего ума не хватило. Проклясть-то не мудрено, а ведь
ты помрешь, а Феня останется. Ей-то еще жить да жить… Сам, говорю, виноват!.. Ну, что молчишь?..
— Золото хотят искать… Эх, бить-то их некому, баушка!.. А я
вот что
тебе скажу, Лукерья: погоди малость, я оболокусь да провожу
тебя до Краюхина увала. Мутит меня дома-то, а на вольном воздухе, может, обойдусь…
— Тьфу!.. — отплюнулся Родион Потапыч, стараясь не глядеть на проклятое место. —
Вот, баушка, до чего мы с
тобой дожили: не выходит народ из кабака… Днюют и ночуют у Ермошки.
— Я сама себя осудила, Родион Потапыч, и горше это было мне каторги.
Вот сыночка
тебе родила, и его совестно. Не корил
ты меня худым словом, любил, а я все думала, как бы мы с
тобой век свековали, ежели бы не моя злосчастная судьба.
— Шел бы
ты домой, Тарас, — часто уговаривал его Ермошка, — дома-то, поди, жена
тебя вот как ждет. А по пути завернул бы к тестю чаю напиться. Богатый у
тебя тестюшка.
— А
тебе завидно? И напьемся чаю, даже
вот как напьемся.
— Ах
ты, курицын сын!.. Да я, может, весь Балчуговский завод куплю и выворочу его совершенно наоборот…
Вот я каков есть человек…
— Ох, горе
ты мое, Окся! — стонала Татьяна. — Другие-то девки
вот замуж повыскакали, а
ты так в девках и зачичеревеешь… Кому
тебя нужно, несообразную!
— Ох, не спрашивай… Канпанятся они теперь в кабаке
вот уж близко месяца, и конца-краю нету. Только что и будет… Сегодня зятек-то твой, Тарас Матвеич, пришел с Кишкиным и сейчас к Фролке: у них одно заведенье. Ну, так
ты насчет Фени не сумлевайся: отвожусь как-нибудь…
—
Вот что, друг милый, — заговорил Петр Васильич, — зачем
ты приехал — твое дело, а только смотри, чтобы тихо и смирно. Все от матушки будет: допустит
тебя или не допустит. Так и знай…
—
Вот что, Акинфий Назарыч, золото-то
ты свое уж оставь, — обрезала баушка Лукерья. — Захотел Феню повидать? Так и говори… Прямое дерево ветру не боится. Я ее сейчас позову.
— А
вот это самое… Думаешь, мы и не знаем? Все знаем, не беспокойся. Кляузы-то свои пора
тебе оставить.
—
Вот что, Илья Федотыч, — заговорил Кишкин деловым тоном, — теперь уж поздно нам с
тобой разговаривать. Сейчас только от прокурора.
— Кабак тут не причина, маменька… Подшибся народ вконец,
вот из последних и канпанятся по кабакам. Все одно за конпанией-то пропадом пропадать… И наше дело взять: какая нам такая печаль до Родиона Потапыча, когда с Ястребова
ты в месяц цалковых пятнадцать получишь. Такого случая не скоро дождешься… В другой раз Кедровскую дачу не будем открывать.
— А я
тебе вот что скажу, Никита Яковлевич, — ответила старуха, — жить живи себе на здоровье, а только боюсь я…
—
Вот что, Мыльников, валяй и
ты в Фотьянку, — шепнул Кишкин, — может, скорее придешь… Да не заплутайся на Маяковой слани, где повертка на кордон.
— Я
вот покажу
тебе Матюшку, оборотню! — пригрозил Кишкин. — Лупи во все лопатки…
— Вставай,
ты, барышня… Возьму
вот орясину да как примусь
тебя обихаживать.
— Ах и нехорошо, Андрон Евстратыч! Все вместе были, а как дошло дело до богачества — один
ты и остался. Ухватил бы свинью, только
тебя и видели.
Вот какая твоя деликатность, братец
ты мой…
— Было бы что скупать, — отъедается Ястребов, который в карман за словом не лазил. — Вашего-то золота кот наплакал… А
вот мое золото будет оглядываться на вас. Тот же Кишкин скупать будет от моих старателей… Так ведь, Андрон Евстратыч?
Ты ведь еще при казне набил руку…
— А
ты видел, как я его скупаю?
Вот то-то и есть… Все кричат про меня, что скупаю чужое золото, а никто не видал. Значит, кто поумнее, так тот и промолчал бы.
— Это что же, по твоей, видно, жалобе? — уныло спросил Петр Васильич, почесывая в затылке. —
Вот так крендель, братец
ты мой… Ловко!
—
Ты бы хоть избу себе новую поставил, — советовал Фролка, — а то все пропьешь, и ничего самому на похмелье не останется. Тоже
вот насчет одежи…
—
Вот уж это
ты совсем глупая… Баушка Лукерья свое возьмет, не беспокойся, обжаднела она, сказывают, а
ты ей всего-то не отдавай. Себе оставляй… Пригодятся как-нибудь. Не век
тебе жить с баушкой Лукерьей…
— Чего она натерпелась-то? Живет да радуется. Румяная такая стала да веселая. Ужо
вот как замуж выскочит… У них на Фотьянке-то народу теперь нетолченая труба… Как-то целовальник Ермошка наезжал, увидел Феню и говорит: «Ужо
вот моя-то Дарья подохнет, так я к
тебе сватов зашлю…»
— Эк
тебе далась эта Фотьянка, — ворчала Устинья Марковна, отмахиваясь рукой от пустых слов. — Набежала дикая копейка —
вот и радуются. Только к дому легкие-то деньги не больно льнут, Марьюшка, а еще уведут за собой и старые, у кого велись.
—
Вот затощал
ты, Яшенька, это-то я вижу… Ох и прокляненное ваше золото, ежели разобрать. А где Мыльников-то?