Неточные совпадения
— Я-то и хотел поговорить с тобой, Родион Потапыч, — заговорил Кишкин искательным тоном. — Дело, видишь, в чем. Я ведь тогда на казенных ширфовках был,
так одно местечко заприметил: Пронькина вышка называется. Хорошие знаки оказывались…
Вот бы заявку там хлопотнуть!
— Не ты,
так другие пойдут… Я тебе же добра желал, Родион Потапыч. А что касается Балчуговских промыслов,
так они о нас с тобой плакать не будут… Ты
вот говоришь, что я ничего не понимаю, а я, может, побольше твоего-то смыслю в этом деле. Балчуговская-то дача рядом прошла с Кедровской — ну, назаявляют приисков на самой грани да и будут скупать ваше балчуговское золото, а запишут в свои книги. Тут не разбери-бери…
Вот это какое дело!
— Скоро вода тронется, Андрон Евстратыч,
так не больно страшно, — ответил Матюшка. — Сказывают, Кедровская дача на волю выходит…
Вот делай заявку, а я местечко тебе укажу.
— У нас не торговля, а кот наплакал, Андрон Евстратыч. Кому здесь и пить-то…
Вот вода тронется,
так тогда поправляться будем. С голого, что со святого, — немного возьмешь.
— Да я… как гвоздь в стену заколотил:
вот я какой человек. А что касаемо казенных работ, Андрон Евстратыч,
так будь без сумления: хоша к самому министру веди — все как на ладонке покажем. Уж это верно… У меня двух слов не бывает. И других сговорю. Кажется, глупый народ, всего боится и своей пользы не понимает, а я всех подобью: и Луженого, и Лучка, и Турку. Ах, какое ты слово сказал…
Вот наш-то змей Родивон узнает, то-то на стену полезет.
—
Вот вы все
такие, зятья! — ругался Яша. — Вам хоть трава не расти в дому, лишь бы самих не трогали…
— Дураки вы все,
вот что… Небось, прижали хвосты, а я
вот нисколько не боюсь родителя… На волос не боюсь и все приму на себя. И Федосьино дело тоже надо рассудить: один жених не жених, другой жених не жених, — ну и не стерпела девка. По человечеству надо рассудить… Вон Марья из-за родителя в перестарки попала, а Феня это и обмозговала: живой человек о живом и думает.
Так прямо и объясню родителю… Мне что, я его
вот на эстолько не боюсь!..
— Бог не без милости, Яша, — утешал Кишкин. — Уж
такое их девичье положенье: сколь девку ни корми, а все чужая…
Вот что, други, надо мне с вами переговорить по тайности: большое есть дело. Я тоже до Тайболы, а оттуда домой и к тебе, Тарас, по пути заверну.
— Медведица… — проговорил Мыльников, указывая глазами на дверь, в которую вышла старуха. — Погоди,
вот я разговорюсь с ней по-настоящему…
Такого холоду напущу, что не обрадуется.
—
Вот что, господа, — заговорил он, прикрывая жену собой, — не женское дело разговоры разговаривать… У Федосьи Родионовны есть муж, он и в ответе.
Так скажите и батюшке Родиону Потапычу… Мы от ответа не прячемся… Наш грех…
— А ты выдела требуй, Яша, — советовал Мыльников. — Слава богу, своим умом пора жить… Я бы
так давно наплевал: сам большой — сам маленький, и знать ничего не хочу.
Вот каков Тарас Мыльников!
Яшей овладело опять
такое малодушие, что он рад был хоть на час отсрочить неизбежную судьбу. У него сохранился к деспоту-отцу какой-то панический страх… А
вот и Балчуговский завод, и широкая улица, на которой стояла проваленная избенка Тараса.
— Ну
вот… — проговорил Яша
таким покорным тоном, как человек, который попал в капкан. — Ну что я теперь буду делать, Тарас? Наташка, отцепись, глупая…
— Ну
так слушай… Ты
вот Тараса за дурака считал и на порог не пускал…
— Пора мне и свой угол завести, — продолжал Яша. —
Вот по весне выйдет на волю Кедровская дача,
так надо не упустить случая… Все кинутся туда, ну и мы сговорились.
— Да
так… Не любит она, шахта, когда здря про нее начнут говорить. Уж я замечал…
Вот когда приезжают посмотреть работы, да особливо который гость похвалит, — нет того хуже.
— Ничего я не знаю, Степан Романыч…
Вот хоша и сейчас взять: я и на шахтах, я и на Фотьянке, а конторское дело опричь меня делается. Работы были
такие же и раньше, как сейчас. Все одно… А потом путал еще меня Кишкин вольными работами в Кедровской даче. Обложат, грит, ваши промысла приисками, будут скупать ваше золото, а запишут в свои книги. Это-то он резонно говорит, Степан Романыч. Греха не оберешься.
— Парня я выдеру сам в волости, а
вот девку-то выворотить… Главная причина — вера у Кожиных другая. Грех великий я на душу приму, ежели оставлю это дело
так…
Обыкновенно, там, в Расее-то, и слыхом не слыхали, что
такое есть каторга, а только словом-то пугали: «
Вот приведут в Сибирь на каторгу,
так там узнаете…» И у меня сердце екнуло, когда завиделся завод, а все-таки я потихоньку отвечаю Марфе Тимофеевне: «Погляди, глупая, вон церковь-то…
—
Вот ты, Лукерья, про каторгу раздумалась, — перебил ее Родион Потапыч, — а я
вот про нынешние порядки соображаю… Этак как раскинешь умом-то,
так ровно даже ничего и не понимаешь. В ум не возьмешь, что и к чему следует. Каторга была
так каторга, солдатчина была
так солдатчина, — одним словом, казенное время… А теперь-то что?.. Не то что других там судить, а у себя в дому, как гнилой зуб во рту… Дальше-то что будет?..
— Ох, горе ты мое, Окся! — стонала Татьяна. — Другие-то девки
вот замуж повыскакали, а ты
так в девках и зачичеревеешь… Кому тебя нужно, несообразную!
— Уж этот уцелеет… Повесить его мало… Теперь у него с Ермошкой-кабатчиком
такая дружба завелась — водой не разольешь. Рука руку моет… А что на Фотьянке делается: совсем сбесился народ. С Балчуговского все на Фотьянку кинулись… Смута
такая пошла, что не слушай, теплая хороминка. И этот Кишкин тут впутался, и Ястребов наезжал раза три… Живым мясом хотят разорвать Кедровскую-то дачу. Гляжу я на них и дивлюсь про себя:
вот до чего привел Господь дожить. Не глядели бы глаза.
— Ох, не спрашивай… Канпанятся они теперь в кабаке
вот уж близко месяца, и конца-краю нету. Только что и будет… Сегодня зятек-то твой, Тарас Матвеич, пришел с Кишкиным и сейчас к Фролке: у них одно заведенье. Ну,
так ты насчет Фени не сумлевайся: отвожусь как-нибудь…
—
Вот что, друг милый, — заговорил Петр Васильич, — зачем ты приехал — твое дело, а только смотри, чтобы тихо и смирно. Все от матушки будет: допустит тебя или не допустит.
Так и знай…
—
Вот что, Акинфий Назарыч, золото-то ты свое уж оставь, — обрезала баушка Лукерья. — Захотел Феню повидать?
Так и говори… Прямое дерево ветру не боится. Я ее сейчас позову.
Когда-то заветной мечтой Кишкина было попасть в это обетованное место, но
так и не удалось: «золотой стол» находился в ведении одной горной фамилии
вот уже пятьдесят лет и чужому человеку здесь делать было нечего.
—
Вот тебе и пес…
Такой уж уродился. Раньше-то я за вами ходил, а теперь уж вы за мной походите. И походите, даже очень походите… А пока что думаю заявочку в Кедровской даче сделать.
— Кабак тут не причина, маменька… Подшибся народ вконец,
вот из последних и канпанятся по кабакам. Все одно за конпанией-то пропадом пропадать… И наше дело взять: какая нам
такая печаль до Родиона Потапыча, когда с Ястребова ты в месяц цалковых пятнадцать получишь.
Такого случая не скоро дождешься… В другой раз Кедровскую дачу не будем открывать.
— Было бы что скупать, — отъедается Ястребов, который в карман за словом не лазил. — Вашего-то золота кот наплакал… А
вот мое золото будет оглядываться на вас. Тот же Кишкин скупать будет от моих старателей…
Так ведь, Андрон Евстратыч? Ты ведь еще при казне набил руку…
— А ты видел, как я его скупаю?
Вот то-то и есть… Все кричат про меня, что скупаю чужое золото, а никто не видал. Значит, кто поумнее,
так тот и промолчал бы.
— На Фотьянской россыпи больше ста пудов добыли, — повторял Зыков, точно хотел этим унизить благонадежность Дернихи. —
Вот ужо Рублиха наша ахнет,
так это другое дело…
— Ваше высокоблагородие, ничего я в этих делах не знаю… — заговорил Родион Потапыч и даже ударил себя в грудь. — По злобе обнесен
вот этим самым Кишкиным… Мое дело маленькое, ваше высокоблагородие. Всю жисть в лесу прожил на промыслах, а что они там в конторе делали — я не известен. Да и давно это было… Ежели бы и знал,
так запамятовал.
— Чего она натерпелась-то? Живет да радуется. Румяная
такая стала да веселая. Ужо
вот как замуж выскочит… У них на Фотьянке-то народу теперь нетолченая труба… Как-то целовальник Ермошка наезжал, увидел Феню и говорит: «Ужо
вот моя-то Дарья подохнет,
так я к тебе сватов зашлю…»
— Туда же расхрабрился, ворона! — выкрикивала она. —
Вот тятенька узнает,
так он тебе покажет.
— Да говори ты толком… — приставал к нему Мыльников. — Убегла, значит, наша Федосья Родивоновна. Ну,
так и говори… И с собой ничего не взяла, все бросила.
Вот какое вышло дело!
— Воду на твоей Оксе возить —
вот это в самый раз, — ворчала старуха. — В два-то дня она у меня всю посуду перебила… Да ты, Тарас, никак с ночевкой приехал? Ну нет, брат, ты эту моду оставь… Вон Петр Васильич поедом съел меня за твою-то Оксю. «Ее, — говорит, — корми, да еще родня-шаромыжники навяжутся…»
Так напрямки и отрезал.
— В лесу починивать?.. Ну будет, не валяй дурака… А ты купи маленькие вески, есть
такие, в футляре. Нельзя же с безменом ходить по промыслам. Как раз влопаешься.
Вот все вы
такие, мужланы: на комара с обухом. Три рубля на вески пожалел, а головы не жаль… Да смотри, моего золота не шевели: порошину тронешь — башка прочь.
— Ну-ну, без тебя знаю, — успокоил его Кишкин. — Только
вот тебе мой сказ, Петр Васильич… Видал, как рыбу бреднем ловят: большая щука уйдет, а маленькая рыбешка вся тут и осталась.
Так и твое дело… Ястребов-то выкрутится: у него семьдесят семь ходов с ходом, а ты влопаешься со своими весами как кур во щи.
— Эй, Родион Потапыч, не плюй в колодец! — кричал вслед ему Мыльников. — Как бы самому же напиться не пришлось… Всяко бывает. Я
вот тебе
такое золото обыщу, что не поздоровится. А ты, Окся, что пнем стала? Чему обрадовалась-то?
Так вот какое дело выпадает, а ты: «жирно будет».
—
Так едем… Жилку у Тараса поглядим.
Вот именно, что дуракам счастье… И Окся эта самая глупее полена.
— Нет… Я про одного человека, который не знает, куда ему с деньгами деваться, а пришел старый приятель, попросил денег на дело,
так нет. Ведь не дал… А школьниками вместе учились, на одной парте сидели. А дельце-то какое: повернее в десять раз, чем жилка у Тараса. Одним словом, богачество… Уж я это самое дело
вот как знаю, потому как еще за казной набил руку на промыслах. Сотню тысяч можно зашибить, ежели с умом…
— Пять катеринок…
Так он, друг-то, не дал?.. А
вот я дам… Что раньше у меня не попросил? Нет, раньше-то я и сам бы тебе не дал, а сейчас бери, потому как мои деньги сейчас счастливые… Примета
такая есть.
— Да не дурак ли… а? Да ведь тебе, идолу, башку твою надо пустую расшибить
вот за
такие слова.
Он припоминал своих раскольничьих старцев, спасавшихся в пустыне, печальные раскольничьи «стихи», сложенные
вот по
таким дебрям, и ему начинал казаться этот лес бесконечно родным, тем старым другом, к которому можно прийти с бедой и найти утешение.
Баушку Лукерью взяло
такое раздумье, что хоть в петлю лезть: и дать денег жаль, и не хочется, чтобы Ермошке достались дикие денежки.
Вот бес-сомуститель навязался… А упустить
такой случай — другого, пожалуй, и не дождешься. Старушечья жадность разгорелась с небывалой еще силой, и баушка Лукерья вся тряслась, как в лихорадке. После долгого колебания она заявила...
— А
такая!..
Вот погляди ты на меня сейчас и скажи: «Дурак ты, Петр Васильич, да еще какой дурак-то… ах какой дурак!.. Недаром кривой ерахтой все зовут… Дурак, дурак!..»
Так ведь?.. а?.. Ведь мне одно словечко было молвить Ястребову-то,
так болото-то и мое… а?.. Ну не дурак ли я после того? Убить меня мало, кривого подлеца…
«
Вот это
так сказал, как ножом обрезал… — думал Родион Потапыч, возвращаясь от Карачунского. — Эх, золотая голова, кабы не эта господская слабость…»
—
Вот это
так орел… — заметил наконец кричавший давеча голос. — Как топором зарубил Матюшку-то!.. Ловко… Сразу компанейским песиком сделался. Ужо жалованье тебе положат четыре недели на месяц.
— А
так, голубь мой сизокрылый… Не чужие, слава богу, сочтемся, — бессовестно ответил Мыльников, лукаво подмигивая. — Сестрице Марье Родивоновне поклончик скажи от меня… Я, брат, свою родню
вот как соблюдаю. Приди ко мне на жилку сейчас сам Карачунский: милости просим — хошь к вороту вставай, хошь на отпорку. А в дудку не пущу, потому как не желаю обидеть Оксю.
Вот каков есть человек Тарас Мыльников… А сестрицу Марью Родивоновну уважаю на особицу за ее развертной карахтер.