Неточные совпадения
Татьяна Власьевна была удивлена этой поездкой
не менее Зотушки
и ждала, что Гордей Евстратыч сам ей скажет, зачем едет в Полдневскую, но он ничего
не говорил.
То он видел пред собой Шабалина в его круглой шапочке
и начинал ему завидовать; то припоминал разные случаи быстрого обогащения «через это самое золото», как
говорил Зотушка; то принимался «сумлеваться», зачем он тащится такую даль; то строил те воздушные замки, без которых
не обходятся даже самые прозаические натуры.
— А у Вукола вон какой домина схлопан — небось,
не от бедности! Я ехал мимо-то, так загляденье, а
не дом. Чем мы хуже других, мамынька, ежели нам Господь за родительские молитвы счастье посылает… Тоже
и насчет Маркушки мы все справим по-настоящему, неугасимую в скиты закажем, сорокоусты по единоверческим церквам, милостыню нищей братии, ну,
и ты кануны будешь
говорить. Грешный человек, а душа-то в нем христианская. Вот
и будем замаливать его грехи…
— Уж это что
говорить, милушка… Вукол-то
не стал бы молиться за него. Только все-таки страшно…
И молитва там,
и милостыня,
и сорокоуст — все бы ничего, а как подумаю об золоте, точно что у меня оборвется. Вдруг-то страшно очень…
Крискент никогда ничего
не говорил нового, а только соглашался
и успокаивал уже одним своим видом.
Никто лучше
не знал распорядков, свычаев
и обычаев старинного житья-бытья, которое изобрело тысячи церемоний на всякий житейский случай,
не говоря уже о таких важных событиях, как свадьбы, похороны, родины, разные семейные несчастия
и радости.
Вообще невестками своими, как
и внуками, Татьяна Власьевна была очень довольна
и в случае каких недоразумений всегда
говорила: «Ну, милушка, час терпеть, а век жить…» Но она
не могла того же сказать о невитом сене, Нюше, характер которой вообще сильно беспокоил Татьяну Власьевну, потому что напоминал собой нелюбимую дочь-модницу, Алену Евстратовну.
Приспособляли Зотушку к разным занятиям, но из этого ничего
не вышло,
и Зотушка остался просто при домашности,
говоря про себя, что без него, как без поганого ведра, тоже
не обойдешься…
— Ох,
не говорите, Пелагея Миневна: враг горами качает, а на золото он
и падок… Я давеча ничего
не сказала Агнее Герасимовне
и Матрене Ильиничне — ну, родня, свои люди, — а вам скажу. Вот сами увидите… Гордей Евстратыч
и так вон как себя держит высоко; а с тысячами-то его
и не достанешь. Дом новый выстроят, платья всякого нашьют…
— Молодец, если умел Сила Пазухина поучить… —
говорил на другой день Сила Андроныч, подавая Ворону стакан водки из собственных рук. — Есть сноровка… молодец!.. Только под ребро никогда
не бей: порешишь грешным делом… Я-то ничего, а другому, пожиже,
и не дохнуть. Вон у тебя какие безмены.
—
И хорошо, что
не в отца пошел, —
говорила она, — с таким бойцом жить — без ребрышка ходить… А нам
не дорога его-то разгулка, а дорога домашняя потребность.
— Я бы теперь же сделал заявку жилки, мамынька, —
говорил Гордей Евстратыч перед отъездом, — да все еще сумлеваюсь насчет Маркушки…
Не надул ли он меня? Объявишь жилку, насмешишь весь мир, а там, может, ничего
и нет.
Скуластое красное лицо Шабалина совсем расплылось от улыбки; обхватив гостя за талию, он потащил его к столу. Липачек
и Плинтусов загремели стульями, Варвара Тихоновна уставилась на гостя прищуренными глазами, Порфир Порфирыч соскочил с дивана, обнял
и даже облобызал его. Все это случилось так вдруг, неожиданно, что Гордей Евстратыч растерялся
и совсем
не знал, что ему
говорить и делать.
Ведь с ним никто
и никогда
не говорил, да он
и не в состоянии был слушать такие благочестивые разговоры, потому что представлял собой один сплошной грех.
— Велико кушанье… —
говорила она даже вслух. — Уж Липачка
и Плинтусова
не боюсь, а Порфира Порфирыча
и подавно… Ну
не даст золото мыть — проживем
и без золота, как раньше жили.
— Ну
и пусть дуются, —
говорил он матери, — я им ничего
не сделал…
Бойкая
и красивая, с светло-русой головкой
и могучей грудью, эта девушка изнывала под напором жизненных сил, она дурачилась
и бесилась, как
говорила Татьяна Власьевна,
не зная устали, хотя сердце у ней было доброе
и отходчивое.
— Что вы это
говорите, Татьяна Власьевна?.. У вас теперь
и замениться есть кем: две снохи в доме… Мастерицы-бабочки,
не откуда-нибудь взяты! Особенно Ариша-то… Ведь Агнея Герасимовна первая у нас затейница по всему Белоглинскому, ежели разобрать. Против нее разе только у вас состряпают, а в других прочих домах далеко
не вплоть.
— Клятва — другое, мамынька… Мы за него вечно будем Богу молиться, это уж верно. А насчет харчу
и всякого у нас
и клятвы никакой
не было… Так я
говорю, мамынька?
В конце этого психологического процесса Маркушка настолько сросся с своей идеей, что существовал только ею
и для нее. Он это сам сознавал, хотя никому
не говорил ни слова. Удивление окружавших, что Маркушка так долго тянет, иногда даже смешило
и забавляло его,
и он смотрел на всех как на детей, которые
не в состоянии никогда понять его.
— Вот что, братцы, вы завтра робить
не ходите… —
говорил Маркушка. — Я хочу беспременно поглядеть на Смородинку… так вы меня туда
и снесите.
Горные инженеры, техники, доктора, купцы, адвокаты — всех одинаково тянуло к всесильному магниту,
не говоря уже о бедности, которая поползла к брагинскому дому со всех углов, снося сюда в одну кучу свои беды, напасти
и огорчения…
— Гляжу я на тебя
и ума
не могу приложить: в кого ты издалась такая удалая, —
говорила иногда Татьяна Власьевна, любуясь красавицей Феней. — Уж можно сказать, что во всем
не как наша Анна Гордеевна.
— Только, ради истинного Христа, Аришенька, ничего
не говори Дуняше, — упрашивала Агнея Герасимовна, утирая лицо платочком, — бабочка на сносях, пожалуй, еще попритчится что… Мы с Матреной Ильиничной досыта наревелись об вас. Может,
и зря люди болтают, а все страшно как-то… Ты, Аришенька,
не сумлевайся очень-то: как-нибудь про себя износим. Главное —
не доведи до поры до времени до большаков-то, тебе же
и достанется.
— Нет уж, Марфа Петровна, начала — так все выкладывай, — настаивала Татьяна Власьевна, почерневшая от горя. — Мы тут сидим в своих четырех стенах
и ничем-ничего
не знаем, что люди-то добрые про нас
говорят. Тоже ведь
не чужие нам будут — взять хоть Агнею Герасимовну… Немножко будто мы разошлись с ними, только это особь статья.
— Ну, Ариша, так вот в чем дело-то, — заговорил Гордей Евстратыч, тяжело переводя дух. — Мамынька мне все рассказала, что у нас делается в дому. Ежели бы раньше
не таили ничего, тогда бы ничего
и не было… Так ведь? Вот я с тобой
и хочу
поговорить, потому как я тебя всегда любил… Да-а. Одно тебе скажу: никого ты
не слушай, окромя меня,
и все будет лучше писаного. А что там про мужа болтают — все это вздор… Напрасно только расстраивают.
— Хорошо… Ну, что муж тебя опростоволосил, так это опять — на всякий чох
не наздравствуешься… Ты бы мне обсказала все, так Михалко-то пикнуть бы
не смел… Ты всегда мне
говори все… Вот я в Нижний поеду
и привезу тебе оттуда такой гостинец… Будешь меня слушаться?
Какие-то, господь их знает, шаромыжники
не шаромыжники, а в том же роде, хотя Гордей Евстратыч
и говорит, что это
и есть самая настоящая компания
и все эти господа всё нужный народ.
Татьяна Власьевна вслушивалась в этот разговор,
и ей
не нравился тот тон, каким
говорил Гордей Евстратыч о своем новом доме
и о том, что он еще в силах, точно он хвастался перед Нилом Поликарпычем; потом старухе
не понравилось, как себя держала модница Алена Евстратьевна с молодой хозяйкой, точно она делала ей какой экзамен.
В восемь часов был подан ужин, потому что в Белоглинском заводе все ложатся очень рано. Стряпня была своя домашняя,
не заморская, но гости находили все отличным
и говорили нехитрые комплименты молодой хозяйке, которая так мило конфузилась
и вспыхивала ярким румянцем до самой шеи. Гордей Евстратыч особенно ласково поглядывал сегодня на Феню
и несколько раз принимался расхваливать ее в глаза, что уж было совсем
не в его характере.
— Я
и не знал, что твоя Феня такая хозяйка, —
говорил он Нилу Поликарпычу, поглаживая бороду. — Вон у меня их трое, молодых-то, в дому, а толку, пожалуй, супротив одной
не будет.
— Я еще у тебя, Феня, в долгу, —
говорил Гордей Евстратыч, удерживая на прощанье в своей руке руку Фени. — Знаешь за что? Если ты
не знаешь, так я знаю… Погоди, живы будем, в долгу у тебя
не останемся. Добрая у тебя душа, вот за что я тебя
и люблю. Заглядывай к нам-то чаще, а то моя Нюша совсем крылышки опустила.
— Савины
и Колобовы
не ко мне в церковь ходят, а к Богу, —
говорил о. Крискент со смирением. — Всуе мятутся легковернии…
— А уж как бы хорошо-то было… Сначала бы насчет Савиных да Колобовых, а потом
и насчет Пазухиных. То есть я на тот конец
говорю, отец Крискент, что Нюшу-то мне больно жаль да
и Алексея. Сказывают, парень-то сам
не свой ходит… Может, Гордей-то Евстратыч
и стишает.
— Помните, Гордей Евстратыч, как вы мне тогда сказали про великое слово о Нюше… Вот я хочу
поговорить с вами о нем. Зачем вы ее губите, Гордей Евстратыч? Посмотрите, что из нее сталось в полгода: кукла какая-то, а
не живой человек… Ежели еще так полгода пройдет, так, пожалуй, к весне
и совсем она ноги протянет. Я это
не к тому
говорю, чтобы мне самой очень нравился Алексей… Я
и раньше смеялась над Нюшей, ну, оно вышло вон как. Если он ей нравится, так…
— Так
и отдать ее Алешке? — докончил Гордей Евстратыч
и тихо так засмеялся. — Так вот зачем ты меня завела в свою горницу… Гм… Ежели бы это кто мне другой сказал, а
не ты, так я… Ну, да что об этом
говорить. Может, еще что на уме держишь, так уж
говори разом,
и я тебе разом ответ дам.
— Глядя по словам, какие
говорить будешь…
И муха
не без сердца…
Гордей Евстратыч сначала улыбался, а потом, опустив голову, крепко о чем-то задумался. Феня с замиравшим сердцем ждала, что он ей ответит,
и со страхом смотрела на эту красивую старческой сановитой красотой голову. Поправив спустившиеся на глаза волосы, Гордей Евстратыч вздохнул как-то всей своей могучей грудью
и,
не глядя на Феню, заговорил таким тихим голосом, точно он сам боялся теперь своей собеседницы. В первую минуту Фене показалось, что это
говорит совсем
не Гордей Евстратыч, а кто другой.
— Велика беда… —
говорила модница в утешение Фене. — Ведь ты
не связана! Силком тебя никто
не выдает… Братец тогда навеселе были, ну
и ты тоже завела его к себе в спальню с разговорами, а братец хоть
и старик, а еще за молодого ответит. Вон в нем как кровь-то заходила… Молодому-то еще далеко до него!.. Эти мужчины пребедовые, им только чуточку позволь… Они всегда нашей женской слабостью пользуются. Ну, о чем же ты кручинишься-то? Было да сплыло,
и весь сказ…
Эта внутренняя работа смущалась особенно тем фактом, что в среде знакомых было несколько таких неравных браков
и никто
не находил в этом чего-нибудь нехорошего: про специально раскольничий мир, державшийся старозаветных уставов,
и говорить нечего — там сплошь
и рядом шестнадцатилетние девушки выходили за шестидесятилетних стариков.
— Вот
и проговорилась… Любая пойдет, да еще с радостью, а Гордей Евстратыч никого
не возьмет, потому что все эти любые-то на его золото будут льститься. А тебя-то он сызмальства знает, знает, что
не за золото замуж будешь выходить… Добрая,
говорит, Феня-то, как ангел, ей-богу…
— Ну
и пойди туда. Чего корячишься? —
говорил Шабалин, подхватывая Зотушку под руку. — Вот я тебе покажу, как
не принимаешь… Такой состав у меня есть, что рога в землю с двух рюмок.
— Вот с отцом Крискентом
и приходи, бабушка, —
говорил Шабалин. — Мы хоть
и не одной веры, а
не ссорились еще… Так, отец Крискент?
— Ах,
не то, бабушка… Понимаешь? Господь, когда сотворил всякую тварь
и Адама…
и когда посмотрел на эту тварь
и на Адама, прямо сказал: нехорошо жить человеку одному… сотворим ему жену… Так? Ну вот, я про это про самое
и говорю…
— А ежели ты, спасенная душа,
не покажешь нам своих невесток, —
говорил Шабалин, — кончено — сейчас все по домам
и обедать
не станем.
— Да разве мы их съедим? — объяснил Плинтусов. — Ах, боже мой!.. За кого же вы в таком случае нас принимаете? Надеюсь, за порядочных людей… Вот
и отец Крискент только что сейчас
говорил мне, что
не любит обедать в одной холостой компании
и что это даже грешно.
— Да… А вот в этой самой водке богатство сидит, верное богатство, как дважды два четыре.
Не чета вашему золоту… Вот
и дельце, о котором я хотел с вами
поговорить.
А винную часть Владимир Петрович так произошел, что
и говорить было нечего: все по копейке вперед рассчитал, на все своя смета, везде первым делом расчет, даже где
и кому колеса подмазать
и всякое прочее,
не говоря уж о том, как приговоры от сельских обществ забрать
и как с другими виноторговцами конкуренцию повести.
— Будемте начисто
говорить,
и я прямо вам скажу, что вижу все это, понимаю
и не обижаюсь.
— Ты еще
не знаешь Матрены-то Ильинишны, так
и говоришь так, а попробуй-ка.
И Агнея Герасимовна: она только на вид простой прикидывается. У нас тут есть одна старая девушка, Марфа Петровна, так она мне все рассказала, что
говорят про нас у Колобовых-то да у Савиных.