Неточные совпадения
В нескольких господских имениях такое упорство крестьян
было строго наказано; но мужики претерпевали, но
не сеялись; кое-где они «скрыли семена», побросав их в мешках в картофельные ямы или овины, или спустили в подполья изб и в
другие скрытные места.
Рассаду и
другие огородины «отливали водой», которую таскали на себе в худых ведрах бабы, а ребятишки в кувшинчиках; но «
было не отлиться» — сушь «лубенила землю», и послышалось ужасное слово...
Стали обращаться к колдунам и знахарям — к доморощенным мастерам черной и белой магии, из которых одни «наводили» что-то наговорами и ворожбою на лист глухой крапивы и дули пылью по ветру, а
другие выносили откуда-то свои обглоданные избенными прусаками иконки в лес и там перед ними шептали, обливали их водою и оставляли ночевать на дереве, — но дождя все-таки
не было, и даже прекратились росы.
Думали сначала на цыган или на поляков, но ни цыган, ни поляков нигде
не видали; потом падала мысль на поводырей слепого Нефеда, которые курили трубку, но Нефед и его слепой товарищ и их поводыри, оказалось, «
пели Лазаря», где-то далеко у чудотворца на празднике, и тогда староста Дементий — старовер и враг курения — подал мысль, что
не виновен ли в этом кто-нибудь из молодых «трубокуров», и это первое подозрение Дементий обобщил с
другими известными ему подозрениями насчет маленькой солдатки Наташки — шустрой бабенки с огромным renommée [Репутация(франц.),] всесветной куртизанки, из-за которой в деревне
было много беспорядка
не только между молодыми людьми, но и между старыми.
Пришел голодный год! «Съедим, что зародилось, и умрем», — говорили мужики и пекли еще из новичы лепешки и наварили к успенью браги, а с Богородичного Рождества некоторые несмело стали отлучаться… Спросите — куда? Сначала
был еще стыд в этом сознаваться — отлучки эти скрывались: люди уходили из села и возвращались домой в потемочках, «чтобы сумы
не было видно», — но голод и нужда возрастали, и к Покрову все
друг о
друге стали знать, что всем
есть нечего и что «всем надо идти побираться».
Что же касалось людей
других сословий, то с этими
было еще меньше хлопот: о мещанах нечего
было и говорить, так как они земли
не пашут и хлеба
не сеют — стало
быть, у них неурожая и
не было, и притом о них давно
было сказано, что они «все воры», и, как воры, они, стало
быть, могут достать себе все, что им нужно; а помещичьи «крепостные» люди
были в таком положении, что о них нечего
было и беспокоиться, — они со дня рождения своего навеки
были предоставлены «попечению владельцев», и те о них пеклись…
Злополучные крепостные люди
были всех
других несчастнее: они
не только страдали без всякой помощи, но еще с связанными руками и с тряпицей во рту.
То
есть домик у Алымова
был построен одним фасадом в сад, где
не было никаких иных деревьев, кроме фруктовых, а всеми
другими тремя сторонами этот домик выходил во двор, обнесенный всеми хозяйственными службами — закутами, сараями, амбарами и амбарушками.
Такой способ постройки в наших местах назывался «в кольцо» и имел ту выгоду, что и люди и животные — все
были у хозяина перед глазами; но зато кроме их уже ничего
другого видно
не было.
Алымов
был очень скуп и из-за скупости будто бы и
не женился, а только все сватался и на жениховском положении ездил из одного помещичьего дома в
другой, заставляя принимавших его хозяев кормить его, с кучером, казачком Валеткой, тройкою лошадей и легавою собакою, которая называлась «Интендант». Она
была замечательна тем, что везде умела отыскивать съестные припасы и везде их очень ловко крала.
Но наврал он
не все от своего ума, а взял нечто и от
других людей, среди которых оба эти рассказа сложились эпически, и в основу их фабулы легли некоторые действительные происшествия, которые в их натуральной простоте
были гораздо более ужасны, чем весь приведенный вымысел с Ефимовой раскраской.
Девочки старались избавиться от него как можно скорее и спешили набивать в печь нового топлива, и
не заметили, как сожгли весь бывший у них запас хвороста, и печь угрожала потухнуть; а между тем в доме, где пропали баранчик и мальчик, к ночи хватились того и
другого и начали их искать по дворам, причем искавшие пришли и в избу, где
были девчонки, и преступление их
было открыто: убитого мальчика отыскали «по гари», то
есть по пригорелому запаху из печи.
А молодых
не нужно
было много уговаривать: правила их всегда
были шатки, а голод — плохой
друг добродетели.
Он шинковал водочкой и брал под залог разные вещи, отчего у него можно
было найти кое-что такое, чего в деревне у
другого не встретишь. Так, между прочим, у него оказалась гитара, которая пришла к нему давно и неизвестно откуда и которую он давно
не мог никому «приделить»; но с того момента, как Кромсай увидел Павла-дьячка, гитара нашла себе «приделение».
Если бы
не дети, то очень могло статься, что тетушка пошла бы в монастырь, так как у нас в Орле это тогда
было в моде между дворянством (с чего и написана Лиза у Тургенева); но дети этому помешали. Они же дали чувствам тети и
другое направление, а это последовало вскоре после смерти отца, когда все дети вдруг опасно заболели.
Тетушка узнала об этом только на
другой день и горько плакала — участь бедного француза казалась ей необыкновенно трогательною, и она укоряла себя, зачем она сама
была так увлечена обаятельностью своего положения, что
не оформила всего по образцу княгини.
Словом — какой это ни
был опрометчивый поступок, но тетушка о нем
не сожалела, так как она и вообще
не сожалела никогда о том, что уже случилось, а держалась того правила: «что укоротишь — того
не воротишь: надо с
другого конца надшивать или надвязывать».
Тетя сделала траур двум младшим детям и сама надела черное платье, — отстояла на коленях заупокойную обедню, и панихиду, и еще ряд
других панихид, но утоления
не было: покой к ней
не приходил.
И
другие тоже пробовали отговаривать тетю, «чтобы
не сошла с ума, прочитав Библию»; но она
была «неимоверная»: она таки прочитала всю Библию и, разумеется, как следует, — сошла с ума и начала делать явные несообразности.
Эти «глупости» танты основательные люди передавали
друг другу и, весело смеясь, называли ее лицемерной фантазеркой и даже дурой. Прежнее игривое наименование «проказницы»
было уже теперь для нее слабо, так как оно
не выражало опасного характера ее нынешнего настроения, и то старое название
было у нее отнято.
Тетя
пила чай и слушала историю без улыбки, без ужаса и без гримас и только посмотрела вбок на Гильдегарду, которая тоже окинула ее ответным взглядом, и
было ясно, что им
не надо
было говорить более, чтобы понимать
друг друга.
Он желал
быть «допущен на очи» к приезжим дамам и в витиевато сложенной речи изложил им, что он «раб своей госпожи, бывшей княгини Д*», и
был за границей с покойным князем, и служил «у него при дворе» в Петербурге, а теперь прибыл от своей госпожи, которая «больна мнением»: она уже всю зиму
не выходит из одной комнаты… в
другую переступить боится… а если переступит, то сейчас забеспокоится и говорит: «Я, верно, что-то забыла!..
Такой оборот
был неожидан и невероятен: эти две женщины, соперничество которых когда-то
было таким непримиримым, что никто
не мог думать об их встрече, шли нынче навстречу
друг другу и даже спешили одна
другую предупредить в этом движении!..
Гильдегарда Васильевна мельком взглянула на нее, и продолжала об Иуде, и закончила, что если бы он
был без чувств, то он бы
не убил себя, а жил бы, как живут многие, погубивши
другого.
А когда Д* вскоре после этого умерла, то в мелких вещах, завещанных ею разным лицам, нашли конвертик, ею самою надписанный на имя тети Полли. Он
был тщательно-претщательно обвязан шелковым шнурочком и припечатан два раза, и в нем оказался миниатюрный портрет «робковатого» стрелка львов, за которого они когда-то взаимно ненавидели
друг друга, и потом, вероятно, обе почувствовали, что ненавидеть
друг друга ни за что на свете —
не стоит!
Пошла опять знакомая струя, но эти звуки, долетавшие в нашу детскую, мне уже
не были милы. Я уже рассуждал, чту это за «дид», чту за «Ладо»? Зачем одни хотят «вытоптать» то, что «посеяли»
другие? Я
был тронут с старого места… Я ощущал голод ума, и мне
были милы те звуки, которые я слышал, когда тетя и Гильдегарда
пели, глядя на звездное небо, давшее им «зрение», при котором можно все простить и все в себе и в
других успокоить.
Неточные совпадения
Хлестаков (защищая рукою кушанье).Ну, ну, ну… оставь, дурак! Ты привык там обращаться с
другими: я, брат,
не такого рода! со мной
не советую… (
Ест.)Боже мой, какой суп! (Продолжает
есть.)Я думаю, еще ни один человек в мире
не едал такого супу: какие-то перья плавают вместо масла. (Режет курицу.)Ай, ай, ай, какая курица! Дай жаркое! Там супу немного осталось, Осип, возьми себе. (Режет жаркое.)Что это за жаркое? Это
не жаркое.
Городничий (в сторону).О, тонкая штука! Эк куда метнул! какого туману напустил! разбери кто хочет!
Не знаешь, с которой стороны и приняться. Ну, да уж попробовать
не куды пошло! Что
будет, то
будет, попробовать на авось. (Вслух.)Если вы точно имеете нужду в деньгах или в чем
другом, то я готов служить сию минуту. Моя обязанность помогать проезжающим.
Анна Андреевна. У тебя вечно какой-то сквозной ветер разгуливает в голове; ты берешь пример с дочерей Ляпкина-Тяпкина. Что тебе глядеть на них?
не нужно тебе глядеть на них. Тебе
есть примеры
другие — перед тобою мать твоя. Вот каким примерам ты должна следовать.
Почтмейстер. Сам
не знаю, неестественная сила побудила. Призвал
было уже курьера, с тем чтобы отправить его с эштафетой, — но любопытство такое одолело, какого еще никогда
не чувствовал.
Не могу,
не могу! слышу, что
не могу! тянет, так вот и тянет! В одном ухе так вот и слышу: «Эй,
не распечатывай! пропадешь, как курица»; а в
другом словно бес какой шепчет: «Распечатай, распечатай, распечатай!» И как придавил сургуч — по жилам огонь, а распечатал — мороз, ей-богу мороз. И руки дрожат, и все помутилось.
Хлестаков. Я с тобою, дурак,
не хочу рассуждать. (Наливает суп и
ест.)Что это за суп? Ты просто воды налил в чашку: никакого вкусу нет, только воняет. Я
не хочу этого супу, дай мне
другого.