Неточные совпадения
Да и сверх того, им
было вовсе
не до русской литературы; напротив, по его же словам (он как-то раз расходился), они прятались по углам, поджидали
друг друга на лестницах, отскакивали как мячики, с красными лицами, если кто проходил, и «тиран помещик» трепетал последней поломойки, несмотря на все свое крепостное право.
Письма присылались в год по два раза,
не более и
не менее, и
были чрезвычайно одно на
другое похожие.
Этот вызов человека, сухого и гордого, ко мне высокомерного и небрежного и который до сих пор, родив меня и бросив в люди,
не только
не знал меня вовсе, но даже в этом никогда
не раскаивался (кто знает, может
быть, о самом существовании моем имел понятие смутное и неточное, так как оказалось потом, что и деньги
не он платил за содержание мое в Москве, а
другие), вызов этого человека, говорю я, так вдруг обо мне вспомнившего и удостоившего собственноручным письмом, — этот вызов, прельстив меня, решил мою участь.
Версилов еще недавно имел огромное влияние на дела этого старика и
был его
другом, странным
другом, потому что этот бедный князь, как я заметил, ужасно боялся его,
не только в то время, как я поступил, но, кажется, и всегда во всю дружбу.
Положим, что я употребил прием легкомысленный, но я это сделал нарочно, в досаде, — и к тому же сущность моего возражения
была так же серьезна, как
была и с начала мира: «Если высшее существо, — говорю ему, —
есть, и существует персонально, а
не в виде разлитого там духа какого-то по творению, в виде жидкости, что ли (потому что это еще труднее понять), — то где же он живет?»
Друг мой, c'etait bête, [Это
было глупо (франц.).] без сомнения, но ведь и все возражения на это же сводятся.
Действительно, Крафт мог засидеться у Дергачева, и тогда где же мне его ждать? К Дергачеву я
не трусил, но идти
не хотел, несмотря на то что Ефим тащил меня туда уже третий раз. И при этом «трусишь» всегда произносил с прескверной улыбкой на мой счет. Тут
была не трусость, объявляю заранее, а если я боялся, то совсем
другого. На этот раз пойти решился; это тоже
было в двух шагах. Дорогой я спросил Ефима, все ли еще он держит намерение бежать в Америку?
— Сделайте одолжение, — прибавила тотчас же довольно миловидная молоденькая женщина, очень скромно одетая, и, слегка поклонившись мне, тотчас же вышла. Это
была жена его, и, кажется, по виду она тоже спорила, а ушла теперь кормить ребенка. Но в комнате оставались еще две дамы — одна очень небольшого роста, лет двадцати, в черном платьице и тоже
не из дурных, а
другая лет тридцати, сухая и востроглазая. Они сидели, очень слушали, но в разговор
не вступали.
— Люди очень разнообразны: одни легко переменяют чувства,
другие тяжело, — ответил Васин, как бы
не желая продолжать спор; но я
был в восхищении от его идеи.
Я, может
быть, лично и
других идей, и захочу служить человечеству, и
буду, и, может
быть, в десять раз больше
буду, чем все проповедники; но только я хочу, чтобы с меня этого никто
не смел требовать, заставлять меня, как господина Крафта; моя полная свобода, если я даже и пальца
не подыму.
Утверждали (Андроников, говорят, слышал от самой Катерины Николавны), что, напротив, Версилов, прежде еще, то
есть до начала чувств молодой девицы, предлагал свою любовь Катерине Николавне; что та, бывшая его
другом, даже экзальтированная им некоторое время, но постоянно ему
не верившая и противоречившая, встретила это объяснение Версилова с чрезвычайною ненавистью и ядовито осмеяла его.
И вот, ввиду всего этого, Катерина Николавна,
не отходившая от отца во время его болезни, и послала Андроникову, как юристу и «старому
другу», запрос: «Возможно ли
будет, по законам, объявить князя в опеке или вроде неправоспособного; а если так, то как удобнее это сделать без скандала, чтоб никто
не мог обвинить и чтобы пощадить при этом чувства отца и т. д., и т. д.».
Но, требуя честности от
других,
буду честен и сам: я должен сознаться, что зашитый в кармане документ возбуждал во мне
не одно только страстное желание лететь на помощь Версилову.
Сомнения нет, что намерения стать Ротшильдом у них
не было: это
были лишь Гарпагоны или Плюшкины в чистейшем их виде,
не более; но и при сознательном наживании уже в совершенно
другой форме, но с целью стать Ротшильдом, — потребуется
не меньше хотения и силы воли, чем у этих двух нищих.
Я
буду ласков и с теми и с
другими и, может
быть, дам им денег, но сам от них ничего
не возьму.
Может
быть, тут и заплакала бы, но произошло
другое: размахнулась и своею маленькой тощей рукой влепила студенту такую пощечину, которой ловче, может
быть, никогда
не было дано.
— Я всегда сочувствовала вам, Андрей Петрович, и всем вашим, и
была другом дома; но хоть князья мне и чужие, а мне, ей-Богу, их жаль.
Не осердитесь, Андрей Петрович.
— Оставим мое честное лицо, — продолжал я рвать, — я знаю, что вы часто видите насквозь, хотя в
других случаях
не дальше куриного носа, — и удивлялся вашей способности проницать. Ну да, у меня
есть «своя идея». То, что вы так выразились, конечно случайность, но я
не боюсь признаться: у меня
есть «идея».
Не боюсь и
не стыжусь.
— То
есть не удостоишь открыть.
Не надо, мой
друг, я и так знаю сущность твоей идеи; во всяком случае, это...
—
Друг мой, а это
будет…
не скучно? Ты знаешь: tous les genres… [Все жанры… (франц.)]
— Смотри ты! — погрозила она мне пальцем, но так серьезно, что это вовсе
не могло уже относиться к моей глупой шутке, а
было предостережением в чем-то
другом: «
Не вздумал ли уж начинать?»
Всю ночь я
был в бреду, а на
другой день, в десять часов, уже стоял у кабинета, но кабинет
был притворен: у вас сидели люди, и вы с ними занимались делами; потом вдруг укатили на весь день до глубокой ночи — так я вас и
не увидел!
Мама, если
не захотите оставаться с мужем, который завтра женится на
другой, то вспомните, что у вас
есть сын, который обещается
быть навеки почтительным сыном, вспомните и пойдемте, но только с тем, что «или он, или я», — хотите?
Но меня сбивало с толку
другое обстоятельство:
не понимаю, чему я
был рад, но я
был ужасно рад, несмотря на то что сомневался и явно сознавал, что внизу срезался.
—
Друг мой, я готов за это тысячу раз просить у тебя прощения, ну и там за все, что ты на мне насчитываешь, за все эти годы твоего детства и так далее, но, cher enfant, что же из этого выйдет? Ты так умен, что
не захочешь сам очутиться в таком глупом положении. Я уже и
не говорю о том, что даже до сей поры
не совсем понимаю характер твоих упреков: в самом деле, в чем ты, собственно, меня обвиняешь? В том, что родился
не Версиловым? Или нет? Ба! ты смеешься презрительно и махаешь руками, стало
быть, нет?
—
Друг мой, если хочешь, никогда
не была, — ответил он мне, тотчас же скривившись в ту первоначальную, тогдашнюю со мной манеру, столь мне памятную и которая так бесила меня: то
есть, по-видимому, он само искреннее простодушие, а смотришь — все в нем одна лишь глубочайшая насмешка, так что я иной раз никак
не мог разобрать его лица, — никогда
не была! Русская женщина — женщиной никогда
не бывает.
Я припоминаю слово в слово рассказ его; он стал говорить с большой даже охотой и с видимым удовольствием. Мне слишком ясно
было, что он пришел ко мне вовсе
не для болтовни и совсем
не для того, чтоб успокоить мать, а наверно имея
другие цели.
—
Друг мой, я с тобой согласен во всем вперед; кстати, ты о плече слышал от меня же, а стало
быть, в сию минуту употребляешь во зло мое же простодушие и мою же доверчивость; но согласись, что это плечо, право,
было не так дурно, как оно кажется с первого взгляда, особенно для того времени; мы ведь только тогда начинали. Я, конечно, ломался, но я ведь тогда еще
не знал, что ломаюсь. Разве ты, например, никогда
не ломаешься в практических случаях?
— То
есть ты подозреваешь, что я пришел склонять тебя остаться у князя, имея в том свои выгоды. Но,
друг мой, уж
не думаешь ли ты, что я из Москвы тебя выписал, имея в виду какую-нибудь свою выгоду? О, как ты мнителен! Я, напротив, желая тебе же во всем добра. И даже вот теперь, когда так поправились и мои средства, я бы желал, чтобы ты, хоть иногда, позволял мне с матерью помогать тебе.
Затем я изложил ему, что тяжба уже выиграна, к тому же ведется
не с князем Сокольским, а с князьями Сокольскими, так что если убит один князь, то остаются
другие, но что, без сомнения, надо
будет отдалить вызов на срок апелляции (хотя князья апеллировать и
не будут), но единственно для приличия.
Ясно
было, что говорили одушевленно и страстно и что дело шло
не о выкройках: о чем-то сговаривались, или спорили, или один голос убеждал и просил, а
другой не слушался и возражал.
Другая же, пожилая женщина, хотела
было удержать ее, но
не смогла, и только простонала ей вслед...
Собственно, предлогом зайти
было все то же письмо о наследстве, но непреодолимое мое побуждение зайти, конечно, имело
другие причины, которых я, впрочем,
не сумею и теперь разъяснить: тут
была какая-то путаница в уме о «грудном ребенке», «об исключениях, входящих в общее правило».
Не говоря о
другом, я по крайней мере
был уверен, что этим тоном затер все смешное, бывшее в моем положении.
Не то чтоб он меня так уж очень мучил, но все-таки я
был потрясен до основания; и даже до того, что обыкновенное человеческое чувство некоторого удовольствия при чужом несчастии, то
есть когда кто сломает ногу, потеряет честь, лишится любимого существа и проч., даже обыкновенное это чувство подлого удовлетворения бесследно уступило во мне
другому, чрезвычайно цельному ощущению, именно горю, сожалению о Крафте, то
есть сожалению ли,
не знаю, но какому-то весьма сильному и доброму чувству.
Он, например,
будет вам навязчиво утверждать в таком роде: «Я князь и происхожу от Рюрика; но почему мне
не быть сапожным подмастерьем, если надо заработывать хлеб, а к
другому занятию я
не способен?
Вскочила это она, кричит благим матом, дрожит: „Пустите, пустите!“ Бросилась к дверям, двери держат, она вопит; тут подскочила давешняя, что приходила к нам, ударила мою Олю два раза в щеку и вытолкнула в дверь: „
Не стоишь, говорит, ты, шкура, в благородном доме
быть!“ А
другая кричит ей на лестницу: „Ты сама к нам приходила проситься, благо
есть нечего, а мы на такую харю и глядеть-то
не стали!“ Всю ночь эту она в лихорадке пролежала, бредила, а наутро глаза сверкают у ней, встанет, ходит: „В суд, говорит, на нее, в суд!“ Я молчу: ну что, думаю, тут в суде возьмешь, чем докажешь?
Он
не договорил и очень неприятно поморщился. Часу в седьмом он опять уехал; он все хлопотал. Я остался наконец один-одинехонек. Уже рассвело. Голова у меня слегка кружилась. Мне мерещился Версилов: рассказ этой дамы выдвигал его совсем в
другом свете. Чтоб удобнее обдумать, я прилег на постель Васина так, как
был, одетый и в сапогах, на минутку, совсем без намерения спать — и вдруг заснул, даже
не помню, как и случилось. Я проспал почти четыре часа; никто-то
не разбудил меня.
—
Не знаю;
не берусь решать, верны ли эти два стиха иль нет. Должно
быть, истина, как и всегда, где-нибудь лежит посредине: то
есть в одном случае святая истина, а в
другом — ложь. Я только знаю наверно одно: что еще надолго эта мысль останется одним из самых главных спорных пунктов между людьми. Во всяком случае, я замечаю, что вам теперь танцевать хочется. Что ж, и потанцуйте: моцион полезен, а на меня как раз сегодня утром ужасно много дела взвалили… да и опоздал же я с вами!
— Милый ты мой, мы с тобой всегда сходились. Где ты
был? Я непременно хотел сам к тебе ехать, но
не знал, где тебя найти… Потому что все же
не мог же я к Версилову… Хотя теперь, после всего этого… Знаешь,
друг мой: вот этим-то он, мне кажется, и женщин побеждал, вот этими-то чертами, это несомненно…
— Да, просто, просто, но только один уговор: если когда-нибудь мы обвиним
друг друга, если
будем в чем недовольны, если сделаемся сами злы, дурны, если даже забудем все это, — то
не забудем никогда этого дня и вот этого самого часа! Дадим слово такое себе. Дадим слово, что всегда припомним этот день, когда мы вот шли с тобой оба рука в руку, и так смеялись, и так нам весело
было… Да? Ведь да?
Как, неужели все? Да мне вовсе
не о том
было нужно; я ждал
другого, главного, хотя совершенно понимал, что и нельзя
было иначе. Я со свечой стал провожать его на лестницу; подскочил
было хозяин, но я, потихоньку от Версилова, схватил его изо всей силы за руку и свирепо оттолкнул. Он поглядел
было с изумлением, но мигом стушевался.
Тут какая-то ошибка в словах с самого начала, и «любовь к человечеству» надо понимать лишь к тому человечеству, которое ты же сам и создал в душе своей (
другими словами, себя самого создал и к себе самому любовь) и которого, поэтому, никогда и
не будет на самом деле.
—
Друг мой, я согласен, что это
было бы глуповато, но тут
не моя вина; а так как при мироздании со мной
не справлялись, то я и оставлю за собою право иметь на этот счет свое мнение.
—
Были другие чувства, князь… И наконец, я бы никогда
не довел до известной цифры… Эта игра… Одним словом, я
не могу!
Кто
не поверит, тому я отвечу, что в ту минуту по крайней мере, когда я брал у него эти деньги, я
был твердо уверен, что если захочу, то слишком могу достать и из
другого источника.
— Именно, Анна Андреевна, — подхватил я с жаром. — Кто
не мыслит о настоящей минуте России, тот
не гражданин! Я смотрю на Россию, может
быть, с странной точки: мы пережили татарское нашествие, потом двухвековое рабство и уж конечно потому, что то и
другое нам пришлось по вкусу. Теперь дана свобода, и надо свободу перенести: сумеем ли? Так же ли по вкусу нам свобода окажется? — вот вопрос.
Но, во-первых, я и у ней, в ее комнате, всегда
был принят наедине, и она могла сказать мне все что угодно, и
не переселяясь к Татьяне Павловне; стало
быть, зачем же назначать
другое место у Татьяны Павловны?
Я взбежал на лестницу и — на лестнице, перед дверью, весь мой страх пропал. «Ну пускай, — думал я, — поскорей бы только!» Кухарка отворила и с гнусной своей флегмой прогнусила, что Татьяны Павловны нет. «А нет ли
другого кого,
не ждет ли кто Татьяну Павловну?» — хотел
было я спросить, но
не спросил: «лучше сам увижу», и, пробормотав кухарке, что я подожду, сбросил шубу и отворил дверь…
— Ну и слава Богу! — сказала мама, испугавшись тому, что он шептал мне на ухо, — а то я
было подумала… Ты, Аркаша, на нас
не сердись; умные-то люди и без нас с тобой
будут, а вот кто тебя любить-то станет, коли нас
друг у дружки
не будет?
— И тем лучше, что
не понимаешь, и, признаюсь, мой
друг, я
был в этом уверен. Brisons-là, mon cher, [Оставим это, мой милый (франц.).] и постарайся как-нибудь
не играть.