Неточные совпадения
Моего младшего брата нянчила высокая, сухая, но очень стройная старушка, которую звали Любовь Онисимовна. Она
была из прежних актрис бывшего орловского театра
графа Каменского, и все, что я далее расскажу, происходило тоже в Орле, во дни моего отрочества.
Он
был собрат нашей няне по театру; разница
была в том, что она «представляла на сцене и танцевала танцы», а он
был «тупейный художник», то
есть парикмахер и гримировщик, который всех крепостных артисток
графа «рисовал и причесывал». Но это не
был простой, банальный мастер с тупейной гребенкой за ухом и с жестянкой растертых на сале румян, а
был это человек с идеями, — словом, художник.
При котором именно из
графов Каменских процветали обе эти художественные натуры, я с точностью указать не смею.
Графов Каменских известно три, и всех их орловские старожилы называли «неслыханными тиранами». Фельдмаршала Михаила Федотовича крепостные убили за жестокость в 1809 году, а у него
было два сына: Николай, умерший в 1811 году, и Сергей, умерший в 1835 году.
Ребенком, в сороковых годах, я помню еще огромное серое деревянное здание с фальшивыми окнами, намалеванными сажей и охрой, и огороженное чрезвычайно длинным полуразвалившимся забором. Это и
была проклятая усадьба
графа Каменского; тут же
был и театр. Он приходился где-то так, что
был очень хорошо виден с кладбища Троицкой церкви, и потому Любовь Онисимовна, когда, бывало, что-нибудь захочет рассказать, то всегда почти начинала словами...
Аркадий «причесывал и рисовал» одних актрис. Для мужчин
был другой парикмахер, а Аркадий если и ходил иногда на «мужскую половину», то только в таком случае, если сам
граф приказывал «отрисовать кого-нибудь в очень благородном виде». Главная особенность гримировального туше этого художника состояла в идейности, благодаря которой он мог придавать лицам самые тонкие и разнообразные выражения.
Словом, тупейный художник
был красавец и «всем нравился». «Сам
граф» его тоже любил и «от всех отличал, одевал прелестно, но содержал в самой большой строгости». Ни за что не хотел, чтобы Аркадий еще кого, кроме его, остриг, обрил и причесал, и для того всегда держал его при своей уборной, и, кроме как в театр, Аркадий никуда не имел выхода.
Граф же, по словам Любови Онисимовны,
был так страшно нехорош, через свое всегдашнее зленье, что на всех зверей сразу походил. Но Аркадий и этому зверообразиго умел дать, хотя на время, такое воображение, что когда
граф вечером в ложе сидел, то показывался даже многих важнее.
В каких именно
было годах — точно не знаю, но случилось, что через Орел проезжал государь (не могу сказать, Александр Павлович или Николай Павлович) и в Орле ночевал, а вечером ожидали, что он
будет в театре у
графа Каменского.
Граф тогда всю знать к себе в театр пригласил (мест за деньги не продавали), и спектакль поставили самый лучший. Любовь Онисимовна должна
была и
петь в «подпури», и танцевать «Китайскую огородницу», а тут вдруг еще во время самой последней репетиции упала кулиса и пришибла ногу актрисе, которой следовало играть в пьесе «герцогиню де Бурблян».
Приехал представиться государю из своей деревни брат
графа, который
был еще собой хуже, и давно в деревне жил, и формы не надевал, и не брился, потому что «все лицо у него в буграх заросло». Тут же, при таком особенном случае, надо
было примундириться и всего себя самого привести в порядок и «в военное воображение», какое требовалось по форме.
Графу неловко
было от этого отказаться.
«Ничего больше, — говорит
граф, — но поскорей возвращайся актрис убирать. Люба нынче в трех положениях должна
быть убрана, а после театра представь мне ее святой Цецилией».
А нам про Аркашину безумную отчаянность, что он сделал,
было еще неизвестно, но сам Аркадий, разумеется, понимал, что ему не
быть прощады, и
был бледный, когда
графов брат взглянул на него и что-то тихо на ухо нашему
графу буркнул. А я
была очень слухмена и расслыхала: он сказал...
«Ничего мы ни у кого не унесли, а бежим от лютости
графа Каменского и хотим уйти в турецкий Хрущук, где уже немало наших людей живет. И нас не найдут, а с нами
есть свои деньги, и мы вам дадим за одну ночь переночевать золотой червонец и перевенчаться три червонца. Перевенчать, если можете, а если нет, то мы там, в Хрущуке, окрутимся».
«Не пужайся, не пужайся, твоя голова еще там побелела, как тебя из косы выпутали, а он жив и ото всего тиранства спасен:
граф ему такую милость сделал, какой никому и не
было — я тебе, как ночь придет, все расскажу, а теперь еще пососу… Отсосаться надо… жжет сердце».
«Ты должен
был все пройти, что тебе от меня сказано, но как ты
был мой фаворит, то теперь
будет тебе от меня милость: я тебя пошлю завтра без зачета в солдаты сдать, но за то, что ты брата моего,
графа и дворянина, с пистолетами его не побоялся, я тебе путь чести открою, — я не хочу, чтобы ты
был ниже того, как сам себя с благородным духом поставил.
«Верная моя Люба! Сражался я, и служил государю, и проливал свою кровь не однажды, и вышел мне за то офицерский чин и благородное звание. Теперь я приехал на свободе в отпуск для излечения ран и остановился в Пушкарской слободе на постоялом дворе у дворника, а завтра ордена и кресты надену, и к
графу явлюсь, и принесу все свои деньги, которые мне на леченье даны, пятьсот рублей, и
буду просить мне тебя выкупить, и в надежде, что обвенчаемся перед престолом Всевышнего Создателя».
Наши мужчины, которым возможно
было, смотреть бегали, а старики, которые помнили, как за жестокого
графа наказывали, говорили, что это сорок и три кнута мало, потому что Аркаша
был из простых, а тем за
графа так сто и один кнут дали.
Неточные совпадения
Анна Андреевна. Тебе все такое грубое нравится. Ты должен помнить, что жизнь нужно совсем переменить, что твои знакомые
будут не то что какой-нибудь судья-собачник, с которым ты ездишь травить зайцев, или Земляника; напротив, знакомые твои
будут с самым тонким обращением:
графы и все светские… Только я, право, боюсь за тебя: ты иногда вымолвишь такое словцо, какого в хорошем обществе никогда не услышишь.
Стародум. Оставя его, поехал я немедленно, куда звала меня должность. Многие случаи имел я отличать себя. Раны мои доказывают, что я их и не пропускал. Доброе мнение обо мне начальников и войска
было лестною наградою службы моей, как вдруг получил я известие, что
граф, прежний мой знакомец, о котором я гнушался вспоминать, произведен чином, а обойден я, я, лежавший тогда от ран в тяжкой болезни. Такое неправосудие растерзало мое сердце, и я тотчас взял отставку.
5) Ламврокакис, беглый грек, без имени и отчества и даже без чина, пойманный
графом Кирилою Разумовским в Нежине, на базаре. Торговал греческим мылом, губкою и орехами; сверх того,
был сторонником классического образования. В 1756 году
был найден в постели, заеденный клопами.
Мастерски
пел он гривуазные [Легкомысленные, нескромные (от франц. grivois).] песенки и уверял, что этим песням научил его
граф Дартуа (впоследствии французский король Карл X) во время пребывания в Риге.
— Бетси говорила, что
граф Вронский желал
быть у нас, чтобы проститься пред своим отъездом в Ташкент. — Она не смотрела на мужа и, очевидно, торопилась высказать всё, как это ни трудно
было ей. — Я сказала, что я не могу принять его.