Неточные совпадения
29-е декабря. Начинаю заурчать, что и здешнее городничество не благоволит ко мне, а за что — сего отгадать не в силах. Предположил устроить у себя в доме на Святках вечерние собеседования
с раскольниками, но сие вдруг
стало известно в губернии и сочтено там за непозволительное, и за сие усердствование дано мне замечание. Не инако думаю,
как городничему поручен за мною особый надзор. Наилучше к сему, однако, пока шуточно относиться; но окропил себя святою водой от врага и соглядатая.
Сколь они умнее
стали с тех пор,
как разговаривали в храме и пели на крыльце „много ли это“ вместо „многая лета“?
— Именно-с, именно вам говорю, потому что моя мать записывает людей, которых не знает
как и назвать, а от этого понятно, что у ее приходского попа, когда он
станет читать ее поминанье, сейчас полицейские инстинкты разыгрываются: что это за люди имреки, без имен?
А он: «Конечно, говорит, известно: это по самому по простому правилу, кто сам претерпевал, тот и понять может, что
с обеих сторон
станут с пучьями и начнут донимать
как найлучше».
Эта тяжелая и совершенно неожиданная сцена взволновала всех при ней присутствовавших, кроме одного Препотенского. Учитель оставался совершенно спокойным и ел
с не покидавшим его никогда аппетитом. Серболова встала из-за стола и вышла вслед за убежавшей старушкой. Дарьянов видел,
как просвирня обняла Александру Ивановну. Он поднялся и затворил дверь в комнату, где были женщины, а сам
стал у окна.
— Да
как же-с: вот можете посудить, потому что весь в мешок заячий зашит. Да и чему дивиться-то-с, государи мои,
станем? Восьмой десяток лет ведь уж совершил ненужный человек.
— Позвольте-с, позвольте, я в первый раз
как пришел по этому делу в церковь, подал записочку о бежавшей рабе и полтинник, священник и
стали служить Иоанну Воинственнику, так оно после и шло.
— Да; вот заметьте себе, много, много в этом скудости, а мне от этого пахнэло русским духом. Я вспомнил эту старуху, и
стало таково и бодро и приятно, и это бережи моей отрадная награда. Живите, государи мои, люди русские в ладу со своею старою сказкой. Чудная вещь старая сказка! Горе тому, у кого ее не будет под старость! Для вас вот эти прутики старушек ударяют монотонно; но для меня
с них каплет сладких сказаний источник!.. О,
как бы я желал умереть в мире
с моею старою сказкой.
— Вы вон школы заводите, что же? по-настоящему,
как принято у глупых красных петухов, вас за это, пожалуй, надо хвалить, а
как Термосесов практик, то он не
станет этого делать. Термосесов говорит: бросьте школы, они вредны; народ, обучаясь грамоте,
станет святые книги читать. Вы думаете, грамотность к разрушающим элементам относится? Нет-с. Она идет к созидающим, а нам надо прежде все разрушить.
— Потому что я уже хотел один раз подавать просьбу,
как меня княжеский управитель Глич крапивой выпорол, что я ходил об заклад для исправника лошадь красть, но весь народ мне отсоветовал: «Не подавай, говорят, Данилка,
станут о тебе повальный обыск писать, мы все скажем, что тебя давно бы надо в Сибирь сослать». Да-с, и я сам себя даже достаточно чувствую, что мне за честь свою вступаться не пристало.
— Ну-с; вот приехал к нему этот кавалерист и сидит, и сидит,
как зашел от обедни, так и сидит. Наконец, уж не выдержал и в седьмом часу вечера
стал прощаться. А молчаливый архиерей, до этих пор все его слушавший, а не говоривший, говорит: «А что же, откушать бы со мною остались!» Ну, у того уж и ушки на макушке: выиграл пари. Ну, тут еще часок архиерей его продержал и ведет к столу.
— Но позвольте же; пришли они в столовую, архиерей
стал пред иконой и зачитал, и читает, да и читает молитву за молитвой. Опять час прошел; тощий гость
как с ног не валится.
«Ну, теперь подавайте», — говорит владыка. Подали две мелкие тарелочки горохового супа
с сухарями, и только что офицер раздразнил аппетит,
как владыка уже и опять встает. «Ну, возблагодаримте, — говорит, — теперь господа бога по трапезе». Да уж в этот раз
как стал читать, так тот молодец не дождался да потихоньку драла и убежал. Рассказывает мне это вчера старик и смеется: «Сей дух, — говорит, — ничем же изымается, токмо молитвою и постом».
— Вот, ей-богу, молодчина этот Термосёска, — барабанил всем дьякон, — посудите,
как мы нынче
с ним вдвоем Варнавку обработали. Правда? Ты, брат Термосёсушка, от нас лучше совсем не уезжай. Что там у вас в Петербурге,
какие кондиции? А мы
с тобой здесь зимою
станем вместе лисиц ловить. Чудесно, брат! Правда?
— Да, ну, я буду умываться, а ты, мой друг, рассказывай мне, что тут делают
с дьяконом. — И протопоп подошел к блестящему медному рукомойнику и
стал умываться, а Наталья Николаевна сообщила, что знала об Ахилле, и вывела, что все это делается не иначе,
как назло ее мужу.
— Право! — продолжал дьякон. — Вдруг начну, например, рассказывать, что прихожане ходили ко владыке просить, чтобы меня им в попы поставить, чего даже и сам не желаю; или в другой раз уверяю, будто губернское купечество меня в протодьяконы просят произвесть; а то… — Дьякон оглянулся по чулану и прошептал: — А то один раз брякнул, что будто я в юности был тайно обручен
с консисторского секретаря дочерью! То есть, я вам говорю, после я себя за это мало не убил,
как мне эту мою продерзость
стали рассказывать!
А он отвечает: «Вы не женщина, а вы сила!» и
с этим не
стало ни Ахиллы, ни престола, ни сияния, и Наталья Николаевна не спит, а удивляется, отчего же это все вокруг нее остается такое маленькое: вон самовар не
как самовар, а
как будто игрушка, а на нем на конфорочке яичная скорлупочка вместо чайника…
С другими Ахилла был еще резче, чем
с Бенефактовым, и,
как все, признав раздражительность Ахиллы,
стали избегать его, он вдруг насел на одну мысль: о тщете всего земного и о смерти.
Неточные совпадения
— Филипп на Благовещенье // Ушел, а на Казанскую // Я сына родила. //
Как писаный был Демушка! // Краса взята у солнышка, // У снегу белизна, // У маку губы алые, // Бровь черная у соболя, // У соболя сибирского, // У сокола глаза! // Весь гнев
с души красавец мой // Согнал улыбкой ангельской, //
Как солнышко весеннее // Сгоняет снег
с полей… // Не
стала я тревожиться, // Что ни велят — работаю, //
Как ни бранят — молчу.
Теперь дворец начальника //
С балконом,
с башней,
с лестницей, // Ковром богатым устланной, // Весь
стал передо мной. // На окна поглядела я: // Завешаны. «В котором-то // Твоя опочиваленка? // Ты сладко ль спишь, желанный мой, //
Какие видишь сны?..» // Сторонкой, не по коврику, // Прокралась я в швейцарскую.
Служивого задергало. // Опершись на Устиньюшку, // Он поднял ногу левую // И
стал ее раскачивать, //
Как гирю на весу; // Проделал то же
с правою, // Ругнулся: «Жизнь проклятая!» — // И вдруг на обе
стал.
Уж налились колосики. // Стоят столбы точеные, // Головки золоченые, // Задумчиво и ласково // Шумят. Пора чудесная! // Нет веселей, наряднее, // Богаче нет поры! // «Ой, поле многохлебное! // Теперь и не подумаешь, //
Как много люди Божии // Побились над тобой, // Покамест ты оделося // Тяжелым, ровным колосом // И
стало перед пахарем, //
Как войско пред царем! // Не столько росы теплые, //
Как пот
с лица крестьянского // Увлажили тебя!..»
Усоловцы крестилися, // Начальник бил глашатая: // «Попомнишь ты, анафема, // Судью ерусалимского!» // У парня, у подводчика, //
С испуга вожжи выпали // И волос дыбом
стал! // И,
как на грех, воинская // Команда утром грянула: // В Устой, село недальное, // Солдатики пришли. // Допросы! усмирение! — // Тревога! по спопутности // Досталось и усоловцам: // Пророчество строптивого // Чуть в точку не сбылось.