Неточные совпадения
— Теперь знаю, что
такое! — говорил он окружающим, спешиваясь у протопоповских ворот. — Все эти размышления мои до сих пор предварительные были не больше как одною глупостью моею; а теперь я наверное вам
скажу, что отец протопоп кроме ничего как просто велел вытравить литеры греческие, а не то
так латинские.
Так,
так, не иначе как
так; это верно, что литеры вытравил, и если я теперь не отгадал, то сто раз меня дураком после этого назовите.
Мне следовало пасть к ногам отца протопопа и
сказать, что
так и
так, что я это, отец протопоп, не по злобе, не по ехидству
сказал, а единственно лишь чтобы только доказать отцу Захарии, что я хоть и без логики, но ничем его не глупей.
— Извольте хорошенько слушать, в чем дело и какое его было течение: Варнавка действительно сварил человека с разрешения начальства, то есть лекаря и исправника,
так как то был утопленник; но этот сваренец теперь его жестоко мучит и его мать, госпожу просвирню, и я все это разузнал и
сказал у исправника отцу протопопу, и отец протопоп исправнику за это… того-с, по-французски, пробире-муа, задали, и исправник
сказал: что я, говорит, возьму солдат и положу этому конец; но я
сказал, что пока еще ты возьмешь солдат, а я сам солдат, и с завтрашнего дня, ваше преподобие, честная протопопица Наталья Николаевна, вы будете видеть, как дьякон Ахилла начнет казнить учителя Варнавку, который богохульствует, смущает людей живых и мучит мертвых.
И вышло
так, что все описанное случилось как бы для обновления моей шелковой рясы, которая, при сем
скажу, сделана весьма исправно и едва только при солнце чуть оттеняет, что из разных материй.
Однако, хотя жизнь моя и не изобилует вещами, тщательной секретности требующими, но все-таки хорошо, что хозяин домика нашего обнес свой садик добрым заборцем, а Господь обрастал этот забор густою малиной, а то, пожалуй, иной
сказал бы, что попа Савелия не грех подчас назвать и скоморохом.
Подарок этот, предложенный хотя во всей простоте, все-таки меня несколько смутил, и я, глядя на нити кораллов, и на шелковые материи, и на ярко горящий альмантин,
сказал...
Просто были все мы поражены сею находкой и не знали, как объяснить себе ее происхождение; но Аксинья первая усмотрела на пуговице у воротника рясы вздетою карточку, на коей круглыми,
так сказать египетского штиля, буквами было написано: „Помяни, друг отец Савелий, рабу Марфу в своих молитвах“.
Ездил в Плодомасовку приносить мою благодарность; но Марфа Андревна не приняла, для того,
сказал карлик Никола, что она не любит, чтоб ее благодарили, но к сему, однако, прибавил: „А вы, батюшка, все-таки отлично сделали, что изволили приехать, а то они неспокойны были бы насчет вашей неблагодарности“.
Пишу мою записку о быте духовенства с радостию
такою и с любовию
такою, что и
сказать не умею.
Обратил все сие в шутку и
сказал, что от этого Москва не загорится, „а впрочем, — добавил он с серьезною миной, — где вы мне прикажете брать других? они все ныне
такие бывают“.
„Что
такое просо?“ — воскликнул губернатор „Просо — суррогат хлеба“, — отвечал ученый правитель вместо того чтобы просто
сказать, что из проса кашу варят, чтό, может статься, удовлетворило бы и нашего правоведа, ибо он должен быть мастер варить кашу.
Между тем безгромный, тихий дождь пролил, воздух стал чист и свеж, небо очистилось, и на востоке седой сумрак начинает серебриться, приготовляя место заре дня иже во святых отца нашего Мефодия Песношского, дня, которому, как мы можем вспомнить, дьякон Ахилла придавал
такое особенное и, можно
сказать, великое значение, что даже велел кроткой протопопице записать у себя этот день на всегдашнюю память.
— Нет, не ужасно, а ты в самом деле бойся, потому что мне уж это ваше нынешнее вольномыслие надоело и я еще вчера отцу Савелью
сказал, что он не умеет, а что если я возьмусь,
так и всю эту вольнодумную гадость, которая у нас завелась, сразу выдушу.
Она
так распорядилась, что уж за другого ее выдавать нечего было думать, и обо всем этом, понимаете, совершенно честно
сказала отцу.
— Это
так она
сказала, потому что она знает Ахилкины привычки; но, впрочем, она говорит: «Нет, ничего, вы намотайте себе на шею мой толстый ковровый платок и наденьте на голову мой ватный капор,
так этак, если он вас и поймает и выбьет, вам будет мягко и не больно».
Все делал: плакал, убить себя грозился, наконец даже обещал ей богу молиться, — нет,
таки не
сказала!
— Ага!
так и вы это поняли?
Так скажите же мне, зачем же они в
таком случае манили нас работать над лягушкой и все прочее?
— Не знаете? Ну
так я же вам
скажу, что им это
так не пройдет! Да-с; я вот заберу мои кости, поеду в Петербург да там прямо в рожи им этими костями, в рожи! И пусть меня ведут к своему мировому.
— Что ж тут
такого, Варнаша? Я говорю,
скажи, Варнаша, как встанешь утром: «Наполни, господи, мою пустоту» и вкуси…
— Да что ты, дурачок, чего сердишься? Я говорю,
скажи: «Наполни, господи, пустоту мою» и вкуси петой просвирки, потому я, знаете, — обратилась она к гостям, — я и за себя и за него всегда одну часточку вынимаю, чтобы нам с ним на том свете в одной скинии быть, а он не хочет вкусить. Почему
так?
— Ну,
скажите пожалуйста: стану я
такие глупости приказывать! — отозвался Туберозов и заговорил о чем-то постороннем, а меж тем уплыло еще полчаса, и гости стали собираться по домам. Варнава все не показывался, но зато, чуть только кучер Серболовой подал к крыльцу лошадь, ворота сарая, скрывавшего учителя, с шумом распахнулись, и он торжественно предстал глазам изумленных его появлением зрителей.
«Что бы это
такое?» — подумала протопопица и, выйдя в залу к мужу,
сказала...
Отчего это только, я понять не могу, отчего она у нас
такая деревянная?» —
скажут опять на сестрицу.
— Ага! А что-с? А то, говорят, не расскажет! С чего
так не расскажет? Я
сказал — выпрошу, вот и выпросил. Теперь, господа, опять по местам, и чтоб тихо; а вы, хозяйка, велите Николаше за это, что он будет рассказывать, стакан воды с червонным вином, как в домах подают.
Поставил меня, знаете, метрдотель в угол у большого
такого дерева, китайская пальма называется, и
сказал, чтоб я держался и смотрел, что отсюда увижу.
Но тут Алексей Никитич вдруг ненароком маленькую ошибку дал или, пожалуй
сказать, перехитрил: намерение их
такое было, разумеется, чтобы скорее Марфу Андревну со мною в деревню отправить, чтоб это тут забылось, они и
сказали маменьке: «Вы, — изволят говорить, — маменька, не беспокойтесь: ее, эту карлушку, найдут, потому что ее ищут, и как найдут, я вам сейчас и отпишу в деревню», — а покойница-то за это слово н ухватились: «Нет уж, говорят, если ищут,
так я лучше подожду, я, главное, теперь этого жида-то хочу посмотреть, который ее унес!» Тут, судари мои, мы уж и одного квартального вместе с собою лгать подрядили: тот всякий день приходит и врет, что «ищут, мол, ее, да не находят».
Мы ведь с ним большие были приятели, да после из глупости немножко повздорили; но все-таки я вам откровенно
скажу, ваш муж не по вас.
— А скажи-ка мне теперь, зачем же это ты
такая завзятая монархистка? — начал он непосредственно после поцелуя, держа пред своими глазами руку дамы.
Борноволоков в ответ на это опять уронил только одно да, но «да» совершенно особое,
так сказать любопытное да с оттенком вопроса.
— Я вам
сказал: «Ваше сиятельство, премилостивейший мой князь!
Так со старыми товарищами нельзя обходиться, чтоб их бросать:
так делают только одни подлецы».
Сказал я вам это или не
сказал?
— Ничего, князь: не вздыхайте. Я вам что тогда
сказал в Москве на Садовой, когда держал вас за пуговицу и когда вы от меня удирали, то и сейчас
скажу: не тужите и не охайте, что на вас напал Термосесов. Измаил Термосесов вам большую службу сослужит. Вы вон там с вашею нынешнею партией, где нет
таких плутов, как Термосесов, а есть другие почище его, газеты заводите и стремитесь к тому, чтобы не тем,
так другим способом над народишком инспекцию получить.
— Да ведь христианство равняет людей или нет? Ведь известные,
так сказать, государственные люди усматривали же вред в переводе Библии на народные языки. Нет-с, христианство… оно легко может быть толкуемо, знаете, этак, в опасном смысле. А
таким толкователем может быть каждый поп.
Таким выбором места он, во-первых, показывал, что не желает иметь общения с миром, а во-вторых, он видел отсюда Бизюкину; она в свою очередь должна была слышать все, что он
скажет.
— И все-таки это, значит, не будет дано, а будет взято. Я прав. Это я
сказал: будет взята!
— Ну
так ты, значит, смутьян, —
сказал Ахилла.
Ну
скажи, сделай милость, к чему это
такое название ко мне может относиться и после чего?
Адресовав письмо на имя Николая Ивановича Иванова, Термосесов погнул запечатанный конверт между двумя пальцами и, убедясь, что
таким образом можно прочесть всю его приписку насчет почтмейстерши, крякнул и
сказал: «Ну-ка, посмотрим теперь, правду ли говорил вчера Препотенский, что она подлепливает письма? Если правда,
так я благоустроюсь».
— Да; ну
так скажите по крайней мере, не в моих ли вещах где-нибудь эти бриллианты спрятаны?
Это была программа поучения, которую хотел
сказать и
сказал на другой день Савелий пред всеми собранными им во храме чиновниками, закончив
таким сказанием не только свою проповедь, но и все свое служение церкви.
— Это верно, я вам говорю, — пояснил дьякон и, выпив большую рюмку настойки, начал развивать. — Я вам даже и о себе
скажу. Я во хмелю очень прекрасный, потому что у меня ни озорства, ни мыслей скверных никогда нет; ну, я зато, братцы мои, смерть люблю пьяненький хвастать. Ей-право! И не то чтоб я это делал изнарочно, а
так, верно, по природе. Начну
такое на себя сочинять, что после сам не надивлюсь, откуда только у меня эта брехня в то время берется.
Хозяйка была в восторге, но гости ее имели каждый свое мнение как об уместности стихов Повердовни,
так и об их относительных достоинствах или недостатках. Мнения были различны: исправник, ротмистр Порохонцев, находил, что
сказать стихи со стороны капитана Повердовни во всяком случае прекрасно и любезно. Препотенский, напротив, полагал, что это глупо; а дьякон уразумел
так, что это просто очень хитро, и, сидя рядом с Повердовней,
сказал капитану на ухо...
Не остался равнодушен к
такой похвале и дьякон: он толкнул в бок Препотенского и
сказал ему...
— Что-о-о-о? — вскричал, обидясь, Ахилла. — Я бурдюк?.. И ты это мог мне
так смело
сказать, что я бурдюк?!.
— Ну
так ты трус, —
сказал Ахилла. — А ты бы, дурачок, посудил: чего ты боишься-то?.. Смех!
— Ну,
скажи: а это что
такое?
— Не наречен был дерзостным пророк за то, что он, ревнуя, поревновал о вседержителе.
Скажи же им:
так вам велел
сказать ваш подначальный поп, что он ревнив и
так умрет
таким, каким рожден ревнивцем. А более со мной не говори ни слова о прощении.
Карлик мысленно положил отречься от всякой надежды чего-нибудь достичь и стал собираться назад в свой город. Савелий ему ничего не возражал, а напротив, даже советовал уехать и ничего не наказывал, что там
сказать или ответить. До последней минуты, даже провожая карлика из города за заставу, он все-таки не поступился ни на йоту и, поворотив с знакомой дороги назад в город, побрел пилить дрова на монастырский двор.
— Ну-с, государь мой, гордый отец протопоп, не желали вы сдаваться на просьбу,
так теперь довели себя до того, что должны оказать повиновение строгости: мне приказано вам
сказать, что вам властию повелевают извиниться.
Но отец дьякон меня на этом перебивают: «Нет, ты, говорит,
скажи мне
такое имя, чтобы ни у кого
такого не было.
— И взаправду теперь, — говорил он, — если мы от этой самой ничтожной блохи пойдем дальше, то и тут нам ничего этого не видно, потому что тут у нас ни книг этаких настоящих, ни глобусов, ни труб, ничего нет. Мрак невежества до того, что даже, я тебе
скажу, здесь и смелости-то
такой, как там, нет, чтоб очень рассуждать! А там я с литератами, знаешь, сел, полчаса посидел, ну и вижу, что религия, как она есть,
так ее и нет, а блоха это положительный хвакт.
Так по науке выходит…