Неточные совпадения
— Во-первых, — говорил он, — мне, как дьякону, по сану
моему такого посоха носить
не дозволено и неприлично, потому что я
не пастырь, — это раз.
— Теперь знаю, что такое! — говорил он окружающим, спешиваясь у протопоповских ворот. — Все эти размышления
мои до сих пор предварительные были
не больше как одною глупостью
моею; а теперь я наверное вам скажу, что отец протопоп кроме ничего как просто велел вытравить литеры греческие, а
не то так латинские. Так, так,
не иначе как так; это верно, что литеры вытравил, и если я теперь
не отгадал, то сто раз меня дураком после этого назовите.
— Отсюда, — говорил дьякон, — было все начало болезням
моим. Потому что я тогда
не стерпел и озлобился, а отец протопоп Савелий начал своею политикой еще более уничтожать меня и довел даже до ярости. Я свирепел, а он меня, как медведя на рогатину, сажал на эту политику, пока я даже осатаневать стал.
Но боже
мой, боже
мой! как я только вспомню да подумаю — и что это тогда со мною поделалось, что я его, этакого негодивца Варнавку, слушал и что даже до сего дня я еще с ним как должно
не расправился!
Я отошел к дому своему, сам следов своих
не разумеючи, и вся
моя стропотность тут же пропала, и с тех пор и доныне я только скорблю и стенаю.
— Да каким же примерным поведением, когда он совсем меня
не замечает? Мне, ты, батя, думаешь, легко, как я вижу, что он скорбит, вижу, что он нынче в столь частой задумчивости. «Боже
мой! — говорю я себе, — чего он в таком изумлении? Может быть, это он и обо мне…» Потому что ведь там, как он на меня ни сердись, а ведь он все это притворствует: он меня любит…
— Он его в золяной корчаге сварил, — продолжал,
не обращая на нее внимания, дьякон, — и хотя ему это мерзкое дело было дозволено от исправника и от лекаря, но тем
не менее он теперь за это предается в
мои руки.
— А недвижимость
моя, — отвечал студент, — матушка
моя дьячиха да наша коровка бурая, кои обе ног
не двигали, когда отбывал из дому, одна от старости, другая же от бескормицы.
А мне, по
моему рассуждению, и сан
мой не позволяет писать их.
Изложил сие дело владыке обстоятельно что
не ходил я к староверам
не по нерадению, ибо то даже было в карманный себе ущерб; но я сделал сие для того дабы раскольники чувствовали, что чести
моего с причтом посещения лишаются.
Владыко задумались и потом объяснение
мое приняли; но
не мимо идет речь, что царь жалует, да его псарь
не жалует.
Сей же правитель, поляк,
не по-владычнему дело сие рассмотреть изволил, а напустился на меня с криком и рыканием, говоря, что я потворствую расколу и сопротивляюсь воле
моего государя.
И видя, что его нету, ибо он, поняв намек
мой, смиренно вышел, я ощутил как бы некую священную острую боль и задыхание по тому случаю, что смутил его похвалой, и сказал: „Нет его, нет, братия, меж нами! ибо ему
не нужно это слабое слово
мое, потому что слово любве давно огненным перстом Божиим начертано в смиренном его сердце.
Прошу вас, — сказал я с поклоном, — все вы, здесь собравшиеся достопочтенные и именитые сограждане, простите мне, что
не стратига превознесенного воспомнил я вам в нашей беседе в образ силы и в подражание, но единого от малых, и если что смутит вас от сего, то отнесите сие к
моей малости, зане грешный поп ваш Савелий, назирая сего малого,
не раз чувствует, что сам он пред ним
не иерей Бога вышнего, а в ризах сих, покрывающих
мое недостоинство, — гроб повапленный.
Не знаю, что заключалося умного и красноречивого в простых словах сих, сказанных мною совершенно ех promptu, [Вдруг (лат.).] но могу сказать, что богомольцы
мои нечто из сего вняли, и на
мою руку, когда я ее подавал при отпуске, пала
не одна слеза. Но это
не все: важнейшее для меня только наступало.
Как бы в некую награду за искреннее слово
мое об отраде пещись
не токмо о своих, но и о чужих детях, Вездесущий и Всеисполняющий приял и
мое недостоинство под свою десницу.
Только что прихожу домой с пятком освященных после обедни яблок, как на пороге ожидает меня встреча с некоторою довольно старою знакомкой: то сама попадья
моя Наталья Николаевна, выкравшись тихо из церкви, во время отпуска, приготовила мне, по обычаю, чай с легким фриштиком и стоит стопочкой на пороге, но стоит
не с пустыми руками, а с букетом из речной лилеи и садового левкоя.
Но она со всею своею превосходною скромностью и со всею с этою женскою кокетерией, которую хотя и попадья, но от природы унаследовала, вдруг и взаправду коварно начала меня обольщать воспоминаниями минувшей
моей юности, напоминая, что тому, о чем она намекнула, нетрудно было статься, ибо был будто бы я столь собою пригож, что когда приехал к ее отцу в город Фатеж на ней свататься, то все девицы
не только духовные, но даже и светские по мне вздыхали!
Но чем я тверже ее успокоивал, тем она более приунывала, и я
не постигал, отчего оправдания
мои ее нимало
не радовали, а, напротив, все более как будто печалили, и, наконец, она сказала...
Попадья
моя не унялась сегодня проказничать, хотя теперь уже двенадцатый час ночи, и хотя она за обычай всегда в это время спит, и хотя я это и люблю, чтоб она к полуночи всегда спала, ибо ей то здорово, а я люблю слегка освежать себя в ночной тишине каким удобно чтением, а иною порой пишу свои нотатки, и нередко, пописав несколько, подхожу к ней спящей и спящую ее целую, и если чем огорчен, то в сем отрадном поцелуе почерпаю снова бодрость и силу и тогда засыпаю покойно.
По сем дне, повергавшем меня всеми ощущениями в беспрерывное разнообразие, я столь был увлечен описанием того, что мною выше описано, что чувствовал плохую женку
мою в душе
моей, и поелику душа
моя лобзала ее, я
не вздумал ни однажды подойти к ней и поцеловать ее.
Что же сие полотняное бегство означает? означает оно то, что попадья
моя выходит наипервейшая кокетка, да еще к тому и редкостная, потому что
не с добрыми людьми, а с мужем кокетничает.
Всю ночь прошедшую
не спал от избытка
моего счастия и
не солгу, если прибавлю, что также и Наташа немало сему бодрствованию способствовала.
Делали сему опыт: я долго носил ее на руках
моих по саду, мечтая, как бы она уже была беременная и я ее охраняю, дабы
не случилось с ней от ходьбы какого несчастия.
Однако, хотя жизнь
моя и
не изобилует вещами, тщательной секретности требующими, но все-таки хорошо, что хозяин домика нашего обнес свой садик добрым заборцем, а Господь обрастал этот забор густою малиной, а то, пожалуй, иной сказал бы, что попа Савелия
не грех подчас назвать и скоморохом.
Заношу препотешное событие, о чем
моя жена с дьяконовым сыном-ритором вела сегодня
не только разговор, но даже и спор.
Я все это слышал из спальни, после обеда отдыхая, и, проснувшись, уже
не решился прерывать их диспута, а они один другого поражали: оный ритор, стоя за разум Соломона, подкрепляет свое мнение словами Писания, что „Соломон бе мудрейший из всех на земли сущих“, а
моя благоверная поразила его особым манером: „Нечего, нечего, — говорит, — вам мне ткать это ваше: бе, да рече, да пече; это ваше бе, — говорит, — ничего
не значит, потому что оно еще тогда было писано, когда отец Савелий еще
не родился“.
Тут в сей дискурс вмешался еще слушавший сей спор их никитский священник, отец Захария Бенефактов, и он завершил все сие, подтвердив слова жены
моей, что „это правда“, то есть „правда“ в рассуждении того, что меня тогда
не было.
Однако в то самое время, как я восторгался женой
моей, я и
не заметил, что тронувшее Наташу слово
мое на Преображеньев день других тронуло совершенно в другую сторону, и я посеял против себя вовсе нежеланное неудовольствие в некоторых лицах в городе.
Богомольцы
мои, конечно
не все, а некоторые, конечно, и впереди всех почтмейстерша Тимонова, обиделись, что я унизил их намеком на Пизонского.
Прости, Вседержитель,
мою гордыню, но я
не могу с холодностию бесстрастною совершать дело проповеди.
Нет, я против сего бунтлив, и лучше сомкнитесь вы,
мои нельстивые уста, и смолкни ты,
мое бесхитростное слово, но я из-под неволи
не проповедник.
Однако
не могу сказать, чтобы жизнь
моя была уже совсем обижена разнообразием.
Напротив, все идет вперемежку, так что даже и интерес ни на минуту
не ослабевает: то оболгут добрые люди, то начальство потреплет, то Троадию скорбноглавому в науку меня назначат, то увлекусь ласками попадьи
моей, то замечтаюсь до самолюбия, а время в сем все идет да идет, и к смерти все ближе да ближе.
Еще
не все последствия
моей злополучной преображенской проповеди совершились.
— Ее господской воли, батюшка, я, раб ее, знать
не могу, — отвечал карла и сим скромным ответом на
мой несообразный вопрос до того меня сконфузил, что я даже начал пред ним изворачиваться, будто я спрашивал его вовсе
не в том смысле. Спасибо ему, что он
не стал меня допрашивать: в каком бы то еще в ином смысле таковый вопрос мог быть сделан.
Служанке, которая подала ему стакан воды, он положил на поднос двугривенный, и когда сия взять эти деньги сомневалась, он сам сконфузился и заговорил: „Нет, матушка,
не обидьте, это у меня такая привычка“; а когда попадья
моя вышла ко мне, чтобы волосы мне напомадить, он взял на руки случившуюся здесь за матерью замарашку-девочку кухаркину и говорит: „Слушай, как вон уточки на бережку разговаривают.
Немалое для меня удивление составляет, что при приближении сего свидания я, от природы
моей не робкий, ощущал в себе нечто вроде небольшой робости.
Она. Как же, как мне
не помнить: я сама вот из этого самого окна глядела, как наши казачищи
моих мужиков колотили и
мои амбары грабили.
А главное, что меня в удивление приводит, так это
моя пред нею нескладность, и чему сие приписать, что я, как бы оробев сначала, примкнул язык
мой к гортани, и если о чем заговаривал, то все это выходило весьма скудоумное, а она разговор, словно на смех мне, поворачивала с прихотливостью, и когда я заботился, как бы мне репрезентоваться умнее, дабы хотя слишком грубо ее в себе
не разочаровать, она совершенно об этом небрегла и слов своих, очевидно,
не подготовляла, а и
моего ума
не испытывала, и вышла меж тем таковою, что я ее позабыть
не в состоянии.
Первая радость простодушной Наташи
моей по случаю подарков
не успела меня достаточно потешить, как начал свои подарки представлять нам этот достопочтеннейший и сразу все
мое уважение себе получивший карло Николай Афанасьевич.
„Нужды, — говорит, — в работе, благодаря благодетельнице
моей,
не имея и
не будучи ничему иному обучен, я постоянно занимаюсь вязанием, чтобы в праздности время
не проводить и иметь удовольствие кому-нибудь нечто презентовать от трудов своих“.
Так мне понравилась эта простота, что я схватил сего малого человечка на грудь
мою и поцелуями осыпал его чуть
не до удушения.
Ездил в Плодомасовку приносить
мою благодарность; но Марфа Андревна
не приняла, для того, сказал карлик Никола, что она
не любит, чтоб ее благодарили, но к сему, однако, прибавил: „А вы, батюшка, все-таки отлично сделали, что изволили приехать, а то они неспокойны были бы насчет вашей неблагодарности“.
6-е декабря. Внес вчера в ризницу присланное от помещицы облачение и сегодня служил в оном. Прекрасно все на меня построено; а то, облачаясь до сих пор в ризы покойного
моего предместника, человека роста весьма мелкого, я, будучи такою дылдой,
не велелепием церковным украшался, а был в них как бы воробей с общипанным хвостом.
23-едекабря. Вот слухи-то какие! Ах, Боже
мой милосердный! Ах, Создатель
мой всеправедный!
Не говорю чести
моей,
не говорю лет ее, но даже сана
моего, столь для меня бесценного, и того
не пощадили! Гнусники! Но сие столь недостойно, что
не хочу и обижаться.
1-е января. Благослови венец благости Твоея, Господи, а попу Савелию новый путь в губернию. Видно, на сих супостатов и окропление
мое не действует.
Пишу
мою записку о быте духовенства с радостию такою и с любовию такою, что и сказать
не умею.
4-го января 1839 года. Получил пакет из консистории, и сердце
мое, стесненное предчувствием, забилось радостию; но сие было
не о записке
моей, а дарован мне наперсный крест. Благодарю, весьма благодарю; но об участи записки
моей все-таки сетую.
Или ты мыслишь, что уже и самое время
мое прошло и что я уже
не нужен стране, тебя и меня родившей и воспитавшей…