Неточные совпадения
Дьякон Ахилла от самых лет юности своей был человек весьма веселый, смешливый и притом безмерно увлекающийся. И мало того,
что он
не знал меры своим увлечениям в юности: мы увидим, знал ли он им меру и
к годам своей приближающейся старости.
Дьякон просто сгорал от любопытства и
не знал,
что бы такое выдумать, чтобы завести разговор о тростях; но вот,
к его радости, дело разрешилось, и само собою.
—
К чему здесь тебе литеры нужны? — отвечал,
не глядя на него, Туберозов.
Не успел он оглянуться, как увидел,
что отец протопоп пристально смотрел на него в оба глаза и чуть только заметил,
что дьякон уже достаточно сконфузился, как обратился
к гостям и самым спокойным голосом начал...
Мне следовало пасть
к ногам отца протопопа и сказать,
что так и так,
что я это, отец протопоп,
не по злобе,
не по ехидству сказал, а единственно лишь чтобы только доказать отцу Захарии,
что я хоть и без логики, но ничем его
не глупей.
— Да, прошу тебя, пожалуй усни, — и с этими словами отец протопоп, оседлав свой гордый римский нос большими серебряными очками, начал медленно перелистывать свою синюю книгу. Он
не читал, а только перелистывал эту книгу и при том останавливался
не на том,
что в ней было напечатано, а лишь просматривал его собственной рукой исписанные прокладные страницы. Все эти записки были сделаны разновременно и воскрешали пред старым протопопом целый мир воспоминаний,
к которым он любил по временам обращаться.
Заключил,
что не с иного
чего надо бы начать,
к исправлению скорбей церкви, как с изъятия самого духовенства из-под тяжкой зависимости.
Ниже, через несколько записей, значилось: «Был по делам в губернии и, представляясь владыке, лично ему докладывал о бедности причтов. Владыка очень о сем соболезновали; но заметили,
что и сам Господь наш
не имел где главы восклонить, а
к сему учить
не уставал. Советовал мне, дабы рекомендовать духовным читать книгу „О подражании Христу“. На сие ничего его преосвященству
не возражал, да и вотще было бы возражать, потому как и книги той духовному нищенству нашему достать негде.
Изложил сие дело владыке обстоятельно
что не ходил я
к староверам
не по нерадению, ибо то даже было в карманный себе ущерб; но я сделал сие для того дабы раскольники чувствовали,
что чести моего с причтом посещения лишаются.
Прошу вас, — сказал я с поклоном, — все вы, здесь собравшиеся достопочтенные и именитые сограждане, простите мне,
что не стратига превознесенного воспомнил я вам в нашей беседе в образ силы и в подражание, но единого от малых, и если
что смутит вас от сего, то отнесите сие
к моей малости, зане грешный поп ваш Савелий, назирая сего малого,
не раз чувствует,
что сам он пред ним
не иерей Бога вышнего, а в ризах сих, покрывающих мое недостоинство, — гроб повапленный.
Но она со всею своею превосходною скромностью и со всею с этою женскою кокетерией, которую хотя и попадья, но от природы унаследовала, вдруг и взаправду коварно начала меня обольщать воспоминаниями минувшей моей юности, напоминая,
что тому, о
чем она намекнула, нетрудно было статься, ибо был будто бы я столь собою пригож,
что когда приехал
к ее отцу в город Фатеж на ней свататься, то все девицы
не только духовные, но даже и светские по мне вздыхали!
Попадья моя
не унялась сегодня проказничать, хотя теперь уже двенадцатый час ночи, и хотя она за обычай всегда в это время спит, и хотя я это и люблю, чтоб она
к полуночи всегда спала, ибо ей то здорово, а я люблю слегка освежать себя в ночной тишине каким удобно чтением, а иною порой пишу свои нотатки, и нередко, пописав несколько, подхожу
к ней спящей и спящую ее целую, и если
чем огорчен, то в сем отрадном поцелуе почерпаю снова бодрость и силу и тогда засыпаю покойно.
По сем дне, повергавшем меня всеми ощущениями в беспрерывное разнообразие, я столь был увлечен описанием того,
что мною выше описано,
что чувствовал плохую женку мою в душе моей, и поелику душа моя лобзала ее, я
не вздумал ни однажды подойти
к ней и поцеловать ее.
Что же сие полотняное бегство означает? означает оно то,
что попадья моя выходит наипервейшая кокетка, да еще
к тому и редкостная, потому
что не с добрыми людьми, а с мужем кокетничает.
А они требуют, чтоб я вместо живой речи, направляемой от души
к душе, делал риторические упражнения и сими отцу Троадию доставлял удовольствие чувствовать,
что в церкви минули дни Могилы, Ростовского Димитрия и других светил светлых, а настали иные, когда
не умнейший слабейшего в разуме наставляет, а обратно, дабы сим уму и чувству человеческому поругаться.
Напротив, все идет вперемежку, так
что даже и интерес ни на минуту
не ослабевает: то оболгут добрые люди, то начальство потреплет, то Троадию скорбноглавому в науку меня назначат, то увлекусь ласками попадьи моей, то замечтаюсь до самолюбия, а время в сем все идет да идет, и
к смерти все ближе да ближе.
А главное,
что меня в удивление приводит, так это моя пред нею нескладность, и
чему сие приписать,
что я, как бы оробев сначала, примкнул язык мой
к гортани, и если о
чем заговаривал, то все это выходило весьма скудоумное, а она разговор, словно на смех мне, поворачивала с прихотливостью, и когда я заботился, как бы мне репрезентоваться умнее, дабы хотя слишком грубо ее в себе
не разочаровать, она совершенно об этом небрегла и слов своих, очевидно,
не подготовляла, а и моего ума
не испытывала, и вышла меж тем таковою,
что я ее позабыть
не в состоянии.
Ездил в Плодомасовку приносить мою благодарность; но Марфа Андревна
не приняла, для того, сказал карлик Никола,
что она
не любит, чтоб ее благодарили, но
к сему, однако, прибавил: „А вы, батюшка, все-таки отлично сделали,
что изволили приехать, а то они неспокойны были бы насчет вашей неблагодарности“.
29-е декабря. Начинаю заурчать,
что и здешнее городничество
не благоволит ко мне, а за
что — сего отгадать
не в силах. Предположил устроить у себя в доме на Святках вечерние собеседования с раскольниками, но сие вдруг стало известно в губернии и сочтено там за непозволительное, и за сие усердствование дано мне замечание.
Не инако думаю, как городничему поручен за мною особый надзор. Наилучше
к сему, однако, пока шуточно относиться; но окропил себя святою водой от врага и соглядатая.
9-еапреля. Возвратился из-под начала на свое пепелище. Тронут был очень слезами жены своей, без меня здесь исстрадавшейся, а еще более растрогался слезами жены дьячка Лукьяна. О себе молчав, эта женщина благодарила меня,
что я пострадал за ее мужа. А самого Лукьяна сослали в пустынь, но всего только, впрочем, на один год. Срок столь непродолжительный,
что семья его
не истощает и
не евши. Ближе
к Богу будет по консисторскому соображению.
Не знаю,
что о себе думать,
к чему я рожден и на
что призван?
Одного
не понимаю, отчего мой поступок, хотя, может быть, и неосторожный,
не иным
чем,
не неловкостию и
не необразованностию моею изъяснен, а
чем бы вам мнилось? злопомнением,
что меня те самые поляки
не зазвали, да и пьяным
не напоили,
к чему я, однако, благодаря моего Бога и
не привержен.
Оно бы, глядя на одних своих, пожалуй бы и я был склонен заключить, как Кордай д'Армон, но, имея пред очами сих самых поляков, у которых всякая дальняя сосна своему бору шумит, да раскольников, коих все обиды и пригнетения
не отучают любить Русь, поневоле должен ей противоречить и думать,
что есть еще у людей любовь
к своему отечеству!
Сколько вам за это заплатили?“ А я ей на это отвечал: „А вы
не что иное, как дура, и
к тому еще неоплатная“.
1850 год. Надо бросить. Нет, братик,
не бросишь. Так привык курить,
что не могу оставить. Решил слабость сию
не искоренять, а за нее взять
к себе какого-нибудь бездомного сиротку и воспитать. На попадью, Наталью Николаевну, плоха надежда: даст намек,
что будто есть у нее что-то, но выйдет сие всякий раз подобно первому апреля.
Не знаю,
к чему мне было сие делать, если бы сам
не был тоже в подпитии?
Дивно,
что всего сего как бы никто
не замечает,
к чему это клонит.
Дабы
не допустить его до суда тех архиерейских слуг, коих великий император изволил озаглавить „лакомыми скотинами“ и „несытыми татарами“, я призвал
к себе и битого и небитого и настоятельно заставил их поклониться друг другу в ноги и примириться, и при сем заметил,
что дьякон Ахилла исполнил сие со всею весьма доброю искренностью.
Городничий у тестя своего, княжеского управителя Глича,
к шестерику лошадь торговал, а тот продать
не желает, и они поспорили,
что городничий добудет ту лошадь, и ударили о заклад.
Негодую страшно; но лекарь наш говорит,
что выйти мне невозможно, ибо у меня будто рецидивная angina, [Ангина (лат.).] и затем проторю дорожку ad patres, [
К предкам (лат.).] а сего бы еще
не хотелось.
С особым любопытством расспрашивал о характере столкновений духовенства с властию предводительскою; но,
к сожалению, я его любопытства удовлетворить
не мог, ибо у нас,
что уездный Плодомасов,
что губернский Туганов — мужи достойные, столкновений нет.
Самое заступление Туганова, так как оно
не по ревности
к вере, а по вражде
к губернатору, то хотя бы это, по-видимому, и на пользу в сем настоящем случае, но, однако, радоваться тут нечему, ибо
чего же можно ожидать хорошего, если в государстве все один над другим станут издеваться, забывая,
что они одной короне присягали и одной стране служат?
Протест свой он еще
не считает достаточно сильным, ибо сказал, „
что я сам для себя думаю обо всем чудодейственном, то про мой обиход при мне и остается, а
не могу же я разделять бездельничьих желаний — отнимать у народа то,
что одно только пока и вселяет в него навык думать,
что он принадлежит немножечко
к высшей сфере бытия,
чем его полосатая свинья и корова“.
Похищали они эти кости друг у дружки до тех пор, пока мой дьякон Ахилла, которому до всего дело, взялся сие прекратить и так немешкотно приступил
к исполнению этой своей решимости,
что я
не имел никакой возможности его удержать и обрезонить, и вот точно какое-то предощущение меня смущает, как бы из этого пустяка
не вышло какой-нибудь вредной глупости для людей путных.
Так этот воин еще приготовлялся
к купанью, тогда как лекарь, сидя на камне и болтая в воде ногами, вертелся во все стороны и весело свистал и вдруг неожиданно так громко треснул подплывшего
к нему Ахиллу ладонью по голой спине,
что тот даже вскрикнул,
не от удара, а от громогласного звука.
Порохонцев подошел поспешно
к скамье, еще собственноручно пошатал ее и сел
не прежде, как убедясь,
что скамья действительно стоит крепко. Едва только барин присел, Комарь взял его сзади под плечи, а Комарева жена, поставив на ковер таз с мочалкой и простыней, принялась разоблачать воинственного градоначальника. Сначала она сняла с него ермолку, потом вязаную фуфайку, потом туфли, носки, затем осторожно наложила свои ладони на сухие ребра ротмистра и остановилась, скосив в знак внимания набок свою голову.
Хотя по действиям дьякона можно было заключить,
что он отнюдь
не хотел утопить врача, а только подвергал пытке окунаньем и, барахтаясь с ним, держал полегоньку
к берегу; но три человека, оставшиеся на камне, и стоявшая на противоположном берегу Фелисата, слыша отчаянные крики лекаря, пришли в такой неописанный ужас,
что подняли крик, который
не мог
не произвесть повсеместной тревоги.
— То-то и есть: я даже впал в сомнение,
не схоронил ли я их ночью да
не заспал ли, но на купанье меня лекарь рассердил, и потом я прямо с купанья бросился
к Варнаве, окошки закрыты болтами, а я заглянул в щелочку и вижу,
что этот обваренный опять весь целиком на крючочке висит! Где отец протопоп? Я все хочу ему рассказать.
— Ну вот, лекарю!
Не напоминайте мне, пожалуйста, про него, отец Савелий, да и он ничего
не поможет. Мне венгерец такого лекарства давал,
что говорит: «только выпей, так
не будешь ни сопеть, ни дыхать!», однако же я все выпил, а меня
не взяло. А наш лекарь… да я, отец протопоп, им сегодня и расстроен. Я сегодня, отец протопоп, вскипел на нашего лекаря. Ведь этакая, отец протопоп, наглость… — Дьякон пригнулся
к уху отца Савелия и добавил вслух: — Представьте вы себе, какая наглость!
Еще более убежденный теперь,
что стуком здесь никого
не докличешься, Дарьянов перешел
к забору, огораживавшему садик, и, отыскав между досками щелочку, начал чрез нее новое обозрение, но это было
не так легко: у самого забора росли густые кусты,
не дозволявшие разглядеть человека, производившего шум кирпичом или напилком.
Да-с; Ахилка говорит,
что я трус, и это и все так думают; но я вчера доказал,
что я
не трус; а я прямо пошел
к Ахилке.
А он, представьте себе, ничего этого
не понял,
к чему это я подвел, и отляпал: «А ты почему, говорит, знаешь,
что я
не служу в жандармах?
Ни
к чему не неволил, а так просто, захотела уйти — и ушла.
—
Не знаете? Ну так я же вам скажу,
что им это так
не пройдет! Да-с; я вот заберу мои кости, поеду в Петербург да там прямо в рожи им этими костями, в рожи! И пусть меня ведут
к своему мировому.
Просвирня Препотенская, маленькая старушка с крошечным личиком и вечно изумленными добрыми глазками, покрытыми бровями, имеющими фигуру французских апострофов, извинилась пред Дарьяновым,
что она
не слыхала, как он долго стучал, и непосредственно за сим пригнулась
к нему над столом и спросила шепотом...
Он, бывало, когда домой приезжал, и в церковь ходил, и
к отцу Савелию я его водила, и отец Савелий даже его до бесконечности ласкали и по безделице ему кое-чем помогали, но тут вдруг — и сама
не знаю,
что с ним поделалось: все начал умствовать.
— Да
что ты, дурачок,
чего сердишься? Я говорю, скажи: «Наполни, господи, пустоту мою» и вкуси петой просвирки, потому я, знаете, — обратилась она
к гостям, — я и за себя и за него всегда одну часточку вынимаю, чтобы нам с ним на том свете в одной скинии быть, а он
не хочет вкусить. Почему так?
— Тс! тс! тс! — останавливала сына, плача, просвирня и начала громко хлопать у него под носом в ладони, чтобы
не слыхать его отречений. Но Варнава кричал гораздо громче,
чем хлопала его мать. Тогда она бросилась
к образу и, махая пред иконой растопыренными пальцами своих слабых рук, в исступлении закричала...
— Берите! — крикнул ей, задыхаясь, Препотенский, — за мной гонятся шпионы и духовенство! — с этим он сунул ей в окно свои ночвы с костями, но сам был так обессилен,
что не мог больше двинуться и прислонился
к стене, где тут же с ним рядом сейчас очутился Ахилла и, тоже задыхаясь, держал его за руку.
Дьякон и учитель похожи были на двух друзей, которые только
что пробежались в горелки и отдыхают. В лице дьякона
не было ни малейшей злобы: ему скорей было весело. Тяжко дыша и поводя вокруг глазами, он заметил посреди дороги два торчащие из пыли человеческие ребра и обратясь
к Препотенскому, сказал ему...