Неточные совпадения
— Ах, да ведь вот
вы, светские, ничего в этом
не понимаете, так и
не утверждайте, что нет сомнения, — отвечал дьякон, — нет-с! тут большое сомнение!
Отец Савелий…
вы сами знаете… отец Савелий… он умница, философ, министр юстиции, а теперь, я вижу, и он ничего
не может сообразить и смущен, и даже страшно смущен.
И вот скажите же
вы, что я трижды глуп, — восклицал дьякон, — да-с, позволяю
вам, скажите, что я глуп, если он, отец Савелий,
не сполитикует.
— Теперь знаю, что такое! — говорил он окружающим, спешиваясь у протопоповских ворот. — Все эти размышления мои до сих пор предварительные были
не больше как одною глупостью моею; а теперь я наверное
вам скажу, что отец протопоп кроме ничего как просто велел вытравить литеры греческие, а
не то так латинские. Так, так,
не иначе как так; это верно, что литеры вытравил, и если я теперь
не отгадал, то сто раз меня дураком после этого назовите.
— Нет,
вы, ей-богу, со страху его
не спрашиваете.
— Вру! А отчего же вон у него «жезл расцвел»? А небось ничего про то, что в руку дано,
не обозначено? Почему? Потому что это сделано для превозвышения, а
вам это для унижения черкнуто, что, мол, дана палка в лапу.
— Надписи эти, которые
вы видите, я
не сам выдумал, а это мне консисторский секретарь Афанасий Иванович присоветовал.
Отец протопоп гневались бы на меня за разговор с отцом Захарией, но все бы это
не было долговременно; а этот просвирнин сын Варнавка, как
вы его нынче сами видеть можете, учитель математики в уездном училище, мне тогда, озлобленному и уязвленному, как подтолдыкнул: «Да это, говорит, надпись туберозовская еще, кроме того, и глупа».
— А
вы, Наталья Николаевна, еще
не започивали? — отнесся он к протопопице и с этими словами, схватясь руками за подоконник, вспрыгнул на карнизец и воскликнул: — А у нас мир!
—
Вы ведь небось
не знаете, чтό учитель Варнавка сделал?
Прошу
вас, — сказал я с поклоном, — все
вы, здесь собравшиеся достопочтенные и именитые сограждане, простите мне, что
не стратига превознесенного воспомнил я
вам в нашей беседе в образ силы и в подражание, но единого от малых, и если что смутит
вас от сего, то отнесите сие к моей малости, зане грешный поп ваш Савелий, назирая сего малого,
не раз чувствует, что сам он пред ним
не иерей Бога вышнего, а в ризах сих, покрывающих мое недостоинство, — гроб повапленный.
Я все это слышал из спальни, после обеда отдыхая, и, проснувшись, уже
не решился прерывать их диспута, а они один другого поражали: оный ритор, стоя за разум Соломона, подкрепляет свое мнение словами Писания, что „Соломон бе мудрейший из всех на земли сущих“, а моя благоверная поразила его особым манером: „Нечего, нечего, — говорит, —
вам мне ткать это ваше: бе, да рече, да пече; это ваше бе, — говорит, — ничего
не значит, потому что оно еще тогда было писано, когда отец Савелий еще
не родился“.
Нет, я против сего бунтлив, и лучше сомкнитесь
вы, мои нельстивые уста, и смолкни ты, мое бесхитростное слово, но я из-под неволи
не проповедник.
Она. А
вы бы этому алтарю-то повернее служили, а
не оборачивали бы его в лавочку, так от
вас бы и отпадений
не было. А то
вы ныне все благодатью, как сукном, торгуете.
Ездил в Плодомасовку приносить мою благодарность; но Марфа Андревна
не приняла, для того, сказал карлик Никола, что она
не любит, чтоб ее благодарили, но к сему, однако, прибавил: „А
вы, батюшка, все-таки отлично сделали, что изволили приехать, а то они неспокойны были бы насчет вашей неблагодарности“.
12 — е декабря. Некоторое объяснение было между мною и отцом благочинным, а из-за чего? Из-за ризы плодомасовской, что
не так она будто в церковь доставлена, как бы следовало, и при сем добавил он, что, мол, „и разные слухи ходят, что
вы от нее и еще нечто получили“. Что ж, это, значит, имеет такой вид, что я будто
не все для церкви пожертвованное доставил, а украл нечто, что ли?
А затем
вы должны знать, что православному народу нужны священник и дьякон, ибо до сих пор их одних мы еще у немцев
не заимствовали“.
Одного
не понимаю, отчего мой поступок, хотя, может быть, и неосторожный,
не иным чем,
не неловкостию и
не необразованностию моею изъяснен, а чем бы
вам мнилось? злопомнением, что меня те самые поляки
не зазвали, да и пьяным
не напоили, к чему я, однако, благодаря моего Бога и
не привержен.
Вы после этого теперь
не что иное, как ябедник и доносчик.
Сколько
вам за это заплатили?“ А я ей на это отвечал: „А
вы не что иное, как дура, и к тому еще неоплатная“.
Обратил все сие в шутку и сказал, что от этого Москва
не загорится, „а впрочем, — добавил он с серьезною миной, — где
вы мне прикажете брать других? они все ныне такие бывают“.
Губернатор сконфузился, увидав там просо, и, призвав своего правителя, сказал: „Извините, что я
вам тогда
не поверил,
вы правы, просо — хлеб“.
—
Не был бы я тогда только, Воин Васильевич, очень скользкий, чтобы
вы опять по-анамеднешнему
не упали?
— А отчего же мне и
не солидничать, когда мне талия моя на то позволяет? — отозвался
не без важности Ахилла. —
Вы с лекарем нагадили, а я ваши глупости исправил; влез к Варнавке в окошко, сгреб в кулечек все эти кости…
— А, а, я осел; со мной нельзя говорить! Ну, брат, так я же
вам не Савелий; пойдем в омут?
— Нет, позвольте же, надо знать, почему этот вздор выходит? Я вчера, как
вам и обещал, — я этого сваренного Варнавкой человека останки, как следует, выкрал у него в окне, и снес в кульке к себе на двор, и высыпал в телегу, но днесь поглядел, а в телеге ничего нет! Я же тому
не виноват?
— Это у меня… отец Савелий, всегда, когда бежу…
Вы разве
не заметили?
— Ну вот, лекарю!
Не напоминайте мне, пожалуйста, про него, отец Савелий, да и он ничего
не поможет. Мне венгерец такого лекарства давал, что говорит: «только выпей, так
не будешь ни сопеть, ни дыхать!», однако же я все выпил, а меня
не взяло. А наш лекарь… да я, отец протопоп, им сегодня и расстроен. Я сегодня, отец протопоп, вскипел на нашего лекаря. Ведь этакая, отец протопоп, наглость… — Дьякон пригнулся к уху отца Савелия и добавил вслух: — Представьте
вы себе, какая наглость!
— Нет, уж
вы смело называйте, потому что я ведь этого лекаря чуть
не утопил.
—
Не знаю я, отчего это так, и все же таки, значит, это
не по моей вине, а по нескладности, потому что у меня такая природа, а в другую сторону
вы это напрасно располагаете. Я скорее за порядок теперь стою, а
не за беспорядок, и в этом расчислении все это и сделал.
— Ну, батюшка Варнава Васильевич, прилежно же
вы работаете!
Вас даже
не дозовешься, — начал, выходя, гость, рассмотрев которого Варнава вдруг просиял, захлопал глазами и воскликнул...
— Конечно, можно, если только… если
вы не шпион.
— Прекрасно-с! Теперь говорят, будто я мою мать честью
не урезониваю. Неправда-с! напротив, я ей говорил: «Маменька,
не трогайте костей, это глупо;
вы, говорю,
не понимаете, они мне нужны, я по ним человека изучаю». Ну а что
вы с нею прикажете, когда она отвечает: «Друг мой, Варнаша, нет, все-таки лучше я его схороню…» Ведь это же из рук вон!
— Именно-с, именно
вам говорю, потому что моя мать записывает людей, которых
не знает как и назвать, а от этого понятно, что у ее приходского попа, когда он станет читать ее поминанье, сейчас полицейские инстинкты разыгрываются: что это за люди имреки, без имен?
—
Вы бы ее уговорили
не писать?
Я говорил ей: «
Не молитеся
вы, пожалуйста, маменька, за него, он из жидов».
Не угодно ли
вам попа Захария, и он вдруг за женскую эманципацию!
— Да, кажется что двенадцать, но
не в том дело, а он сейчас застучал по столу ладонью и закричал: «Эй, гляди, математик,
не добрались бы когда-нибудь за это до твоей физики!» Во-первых, что такое он здесь разумеет под словом физики?..
Вы понимаете — это и невежество, да и цинизм, а потом я
вас спрашиваю, разве это ответ?
«
Не знаю, насколько правды, что было такое происшествие, но только после там тоже и про
вас говорка была», — сообщил мне Данило.
Я, разумеется, встревожился, а он меня успокаивает: «
Не про самих про
вас, говорит, а про ваших мертвых людей, которых
вы у себя содержите».
— Нет-с, извините! пока я жив, это
не кончено. И того с
вас довольно, что
вы всё это несколько замедляете!
— Ну, будто
вы не понимаете?
Вы вот смеетесь,
вам это смешно; но мне это, стало быть,
не смешно было, когда я сам к этому бандиту пошел.
— «Но
вы же, говорю, ведь
не имеете права отнимать чужую собственность?» — «А разве кости, говорит, это разве собственность?
А ты бы, говорит, еще то понял, что этакую собственность тебе даже
не позволено содержать?» А я отвечаю, что «и красть же, говорю, священнослужителям тоже, верно,
не позволено:
вы, говорю, верно хорошенько английских законов
не знаете.
Ну, тут уже, разумеется, я все понял, как он проврался, но чтоб еще более от него выведать, я говорю ему: «Но ведь
вы же, говорю, дьякон, и в жандармах
не служите, чтобы законы наблюдать».
А тот: «Ни свидетельствовать, говорит,
вас не хочу, ни доносить
не стану.
Ахилка, говорит, ночью еще никуда
не мог их сбыть, и
вы если тотчас к нему прокрадетесь, то
вы можете унести их назад.
Одно только, говорит,
не попадайтесь, а то он может
вас набить…»
— Это так она сказала, потому что она знает Ахилкины привычки; но, впрочем, она говорит: «Нет, ничего,
вы намотайте себе на шею мой толстый ковровый платок и наденьте на голову мой ватный капор, так этак, если он
вас и поймает и выбьет,
вам будет мягко и
не больно».