Неточные совпадения
У отца Захарии далеко
не было ни зеркальной чистоты протопопского
дома, ни его строгого порядка: на всем здесь лежали следы детских запачканных лапок; изо всякого угла торчала детская головенка; и все это шевелилось детьми, все здесь и пищало и
пело о детях, начиная с запечных сверчков и оканчивая матерью, убаюкивавшею свое потомство песенкой...
Было сие весьма необдуманно и, скажу, даже глупо, ибо народ зажег свечи и пошел по
домам, воспевая „мучителя фараона“ и крича: „Господь поборает вере мучимой; и ветер свещей
не гасит“; другие кивали на меня и вопили: „Подай нам нашу Пречистую покровенную Богородицу и поклоняйся своей простоволосой в немецком платье“.
23 марта. Сегодня, в Субботу Страстную, приходили причетники и дьякон. Прохор просит, дабы неотменно идти со крестом на Пасхе и по
домам раскольников, ибо несоблюдение сего им в ущерб. Отдал им из своих денег сорок рублей, но
не пошел на сей срам, дабы принимать деньги у мужичьих ворот как подаяние. Вот теперь уже рясу свою вижу уже за глупость, мог бы и без нее обойтись, и
было бы что причту раздать пообильнее. Но думалось: „нельзя же комиссару и без штанов“.
1-го марта. И вправду я старый шут, верно, стал, что все надо мною потешаются. Пришли сегодня ко мне лекарь с городничим, и я им сказал, что здоровье мое от вчерашнего выхода нимало
не пострадало; но они на сие рассмеялись и отвечали, что лекарь это шутя продержал меня в карантине, ибо ударился об заклад с кем-то, что, стоит ему захотеть, я месяц просижу
дома. С этою целию он и запугивал меня опасностью, которой
не было. Тьфу!
Приехали на Святки семинаристы, и сын отца Захарии, дающий приватные уроки в добрых
домах, привез совершенно невероятную и дикую новость: какой-то отставной солдат, притаясь в уголке Покровской церкви, снял венец с чудотворной иконы Иоанна Воина и,
будучи взят с тем венцом в
доме своем, объяснил, что он этого венца
не крал, а что, жалуясь на необеспеченность отставного русского воина, молил сего святого воинственника пособить ему в его бедности, а святой, якобы вняв сему, проговорил: „Я их за это накажу в будущем веке, а тебе на вот покуда это“, и с сими участливыми словами снял будто бы своею рукой с головы оный драгоценный венец и промолвил: „Возьми“.
Большая пустая комната принадлежала учителю Варнаве, а маленькая каморочка — его матери: в этом и состоял весь их
дом, если
не считать кухоньки, в которой негде
было поворотиться около загнетки.
Протопопица взяла стакан, налила его новым чаем и, подав мужу, снова подошла к окну, но шумливой кучки людей уже
не было. Вместо всего сборища только три или четыре человека стояли кое-где вразбивку и глядели на
дом Туберозова с видимым замешательством и смущением.
— Ага! А что-с? А то, говорят,
не расскажет! С чего так
не расскажет? Я сказал — выпрошу, вот и выпросил. Теперь, господа, опять по местам, и чтоб тихо; а вы, хозяйка, велите Николаше за это, что он
будет рассказывать, стакан воды с червонным вином, как в
домах подают.
Молодым господам по этой причине в
дому у нас
было скучно, и покойница это видели и много за это досадовали, а больше всех на Алексея Никитича сердились, что
не так, полагали, верно у них в
доме порядок устроен, чтобы всем весело
было, и что чрез то их все забывают.
— Ну-с, позвольте! — начал снова рассказчик. — Теперь только что это случайное внимание императора по Москве в некоторых
домах разгласилось, покойница Марфа Андревна начали всюду возить меня и показывать, и я, истину вам докладываю,
не лгу, я
был тогда самый маленький карлик во всей Москве. Но недолго это было-с, всего одну зиму…
— Подите ж! Жена
была права, что останавливала, да что-то
не сидится
дома; охота гостевать пришла. Давайте-ка я стану помогать вам мыть цветы.
Я
не хочу, чтобы мне Термосесов мог написать что-нибудь вроде того, что в умном романе „Живая душа“ умная Маша написала своему жениху, который жил в хорошем
доме и
пил чай из серебряного самовара.
— А вы, батюшка учитель, сядьте-ка, да потолкуемте! Вы, я вижу, человек очень хороший и покладливый, — начал, оставшись с ним наедине, Термосесов и в пять минут заставил Варнаву рассказать себе все его горестное положение и
дома и на полях, причем
не были позабыты ни мать, ни кости, ни Ахилла, ни Туберозов, при имени которого Термосесов усугубил все свое внимание; потом рассказана
была и недавнишняя утренняя военная история дьякона с комиссаром Данилкой.
Препотенский
был тоже того мнения, но как ни Ахилла, ни Препотенский
не обладали достаточною твердостью характера, чтобы настоять на своем, то настоял на своем Термосесов и забрал их в
дом Бизюкиной. По мысли вожака, «питра» должна
была состояться в садовой беседке, куда немедленно же и явилась наскоро закуска и множество бутылок пива и меду, из которых Термосесов в ту же минуту стал готовить лампопό.
В
доме Бизюкина утро этого дня
было очень неблагополучно: акцизница хватилась бывшего на ней вчера вечером дорогого бриллиантового колье и
не нашла его. Прислуга
была вся на ногах; хозяева тоже. Пропажу искали и в беседке, и по всему
дому, и нигде
не находили.
Ночь, последовавшая за этим вечером в
доме Савелия, напоминала ту, когда мы видели старика за его журналом: он так же
был один в своем зальце, так же ходил, так же садился, писал и думал, но пред ним
не было его книги. На столе, к которому он подходил, лежал маленький, пополам перегнутый листок, и на этом листке он как бисером часто и четко нанизывал следующие отрывочные заметки...
Ахилла все забирался голосом выше и выше, лоб, скулы, и виски, и вся верхняя челюсть его широкого лица все более и более покрывались густым багрецом и пόтом; глаза его выступали, на щеках, возле углов губ, обозначались белые пятна, и рот отверст
был как медная труба, и оттуда со звоном, треском и громом вылетало многолетие, заставившее все неодушевленные предметы в целом
доме задрожать, а одушевленные подняться с мест и,
не сводя в изумлении глаз с открытого рта Ахиллы, тотчас, по произнесении им последнего звука, хватить общим хором: «Многая, многая, мно-о-о-огая лета, многая ле-е-ета!»
Дверь из комнаты в контору, где спали почтмейстер и Препотенский,
была заперта. Это еще более взбесило энергическую даму, ибо, по уставу
дома, ни одна из его внутренних дверей никогда
не должна
была запираться от ее, хозяйкина, контроля, а в конторе почтмейстерша считала себя такою же хозяйкой, как и в своей спальне. И вдруг неслыханная дерзость!..
Пока внизу люди кипели и волновались вокруг
дома, скрывшего необычайное явление,
не менее суеты происходило и в самом
доме. Исправник, ротмистр Порохонцев, выскочил в канцелярию в спальных бумазейных панталонах и фланелевой куртке и увидал, что там, скорчась в комочек на полу, действительно сидит черт с рогами и когтями, а против него на просительском диване лежит и дрожит огромная масса, покрытая поверх солдатской шинели еще двумя бараньими шубами: это
был дьякон.