Неточные совпадения
Не смей, и не надо!» Как же не надо? «Ну,
говорю, благословите: я потаенно от самого отца Захарии его трость супротив вашей ножом слегка на вершок урежу, так что отец Захария этого сокращения и знать не
будет», но он опять: «Глуп,
говорит, ты!..» Ну, глуп и глуп, не впервой мне это от него слышать, я от него этим не обижаюсь, потому он заслуживает, чтоб от него снесть, а я все-таки вижу, что он всем этим недоволен, и мне от этого пребеспокойно…
— Теперь знаю, что такое! —
говорил он окружающим, спешиваясь у протопоповских ворот. — Все эти размышления мои до сих пор предварительные
были не больше как одною глупостью моею; а теперь я наверное вам скажу, что отец протопоп кроме ничего как просто велел вытравить литеры греческие, а не то так латинские. Так, так, не иначе как так; это верно, что литеры вытравил, и если я теперь не отгадал, то сто раз меня дураком после этого назовите.
— Акведуки эти, —
говорил отец протопоп, —
будут ни к чему, потому город малый, и притом тремя реками пересекается; но магазины, которые всё вновь открываются, нечто весьма изящное начали представлять. Да вот я вам сейчас покажу, что касается нынешнего там искусства…
— Отсюда, —
говорил дьякон, —
было все начало болезням моим. Потому что я тогда не стерпел и озлобился, а отец протопоп Савелий начал своею политикой еще более уничтожать меня и довел даже до ярости. Я свирепел, а он меня, как медведя на рогатину, сажал на эту политику, пока я даже осатаневать стал.
Это
был образчик мелочности, обнаруженной на старости лет протопопом Савелием, и легкомысленности дьякона, навлекшего на себя гнев Туберозова; но как Москва,
говорят, от копеечной свечи сгорела, так и на старогородской поповке вслед за этим началась целая история, выдвинувшая наружу разные недостатки и превосходства характеров Савелия и Ахиллы.
Отец протопоп гневались бы на меня за разговор с отцом Захарией, но все бы это не
было долговременно; а этот просвирнин сын Варнавка, как вы его нынче сами видеть можете, учитель математики в уездном училище, мне тогда, озлобленному и уязвленному, как подтолдыкнул: «Да это,
говорит, надпись туберозовская еще, кроме того, и глупа».
Сухое дерево разве может расцвесть?» Я
было его на этом даже остановил и
говорю: «Пожалуйста, ты этого, Варнава Васильич, не
говори, потому что бог иде же хощет, побеждается естества чин»; но при этом, как вся эта наша рацея у акцизничихи у Бизюкиной происходила, а там всё это разные возлияния да вино все хорошее: все го-го, го-сотерн да го-марго, я… прах меня возьми, и надрызгался.
Я, изволите понимать, в винном угаре, а Варнавка мне, знаете, тут мне по-своему, по-ученому торочит, что «тогда ведь,
говорит, вон и мани факел фарес
было на пиру Вальтасаровом написано, а теперь,
говорит, ведь это вздор; я вам могу это самое сейчас фосфорною спичкой написать».
«Я,
говорю, я, если бы только не видел отца Савелиевой прямоты, потому как знаю, что он прямо алтарю предстоит и жертва его прямо идет, как жертва Авелева, то я только Каином
быть не хочу, а то бы я его…» Это, понимаете, на отца Савелия-то!
Почтмейстерша Тимониха мне все советует: «В полк,
говорит, отец дьякон, идите, вас полковые любить
будут».
— Да каким же примерным поведением, когда он совсем меня не замечает? Мне, ты, батя, думаешь, легко, как я вижу, что он скорбит, вижу, что он нынче в столь частой задумчивости. «Боже мой! —
говорю я себе, — чего он в таком изумлении? Может
быть, это он и обо мне…» Потому что ведь там, как он на меня ни сердись, а ведь он все это притворствует: он меня любит…
— Извольте хорошенько слушать, в чем дело и какое его
было течение: Варнавка действительно сварил человека с разрешения начальства, то
есть лекаря и исправника, так как то
был утопленник; но этот сваренец теперь его жестоко мучит и его мать, госпожу просвирню, и я все это разузнал и сказал у исправника отцу протопопу, и отец протопоп исправнику за это… того-с, по-французски, пробире-муа, задали, и исправник сказал: что я,
говорит, возьму солдат и положу этому конец; но я сказал, что пока еще ты возьмешь солдат, а я сам солдат, и с завтрашнего дня, ваше преподобие, честная протопопица Наталья Николаевна, вы
будете видеть, как дьякон Ахилла начнет казнить учителя Варнавку, который богохульствует, смущает людей живых и мучит мертвых.
Ритор
говорит, что всех умнее
был Соломон, а моя попадья утверждает, что я, и должно сознаться, что на сей раз роскошный царь Сиона имел адвоката гораздо менее стойкого, чем я.
Я все это слышал из спальни, после обеда отдыхая, и, проснувшись, уже не решился прерывать их диспута, а они один другого поражали: оный ритор, стоя за разум Соломона, подкрепляет свое мнение словами Писания, что „Соломон бе мудрейший из всех на земли сущих“, а моя благоверная поразила его особым манером: „Нечего, нечего, —
говорит, — вам мне ткать это ваше: бе, да рече, да пече; это ваше бе, —
говорит, — ничего не значит, потому что оно еще тогда
было писано, когда отец Савелий еще не родился“.
Говорят иносказательно, что наилучшее, чтобы женщина ходила с водой против мужчины, ходящего с огнем, то
есть дабы, если он с пылкостию, то она
была бы с кротостию, но все это, по-моему, еще не ясно, и притом слишком много толкований допускает; а я, глядя на себя с Натальей Николаевной, решаюсь вывесть, что и наивернейшее средство ладить — сие: пусть считают друг друга умнее друг друга, и оба тогда
будут один другого умней.
Она и великой императрице Екатерине знаема
была, и Александр император,
поговорив с нею, находил необременительною для себя эту ее беседу; а наиболее всего она известна в народе тем, как она в молодых летах своих одна с Пугачевым сражалась и нашла, как себя от этого мерзкого зверя защитить.
— Нимало, —
говорю, — еще не могу успехом похвастать, но тому
есть причины.
— Кто же, —
говорит, — путный человек детей не любит? Их
есть царствие Божие.
— Что ж это, —
говорю, — может
быть, что такой случай и случился, я казачьей репутации нимало не защищаю, но все же мы себя героически отстояли от того, пред кем вся Европа ниц простертою лежала.
— А ты не грусти: чужие земли похвалой стоят, а наша и хайкой крепка
будет. Да нам с тобою и
говорить довольно, а то я уж устала. Прощай; а если что худое случится, то прибеги, пожалуйся. Ты не смотри на меня, что я такой гриб лафертовский: грибы-то и в лесу живут, а и по городам про них знают. А что если на тебя нападают, то ты этому радуйся; если бы ты льстив или глуп
был, так на тебя бы не нападали, а хвалили бы и другим в пример ставили.
„Нужды, —
говорит, — в работе, благодаря благодетельнице моей, не имея и не
будучи ничему иному обучен, я постоянно занимаюсь вязанием, чтобы в праздности время не проводить и иметь удовольствие кому-нибудь нечто презентовать от трудов своих“.
7-е января. Госпожа Плодомасова вчера по водоосвящении прямо во всем, что на ней
было, окунулась в прорубь. Удивился! Спросил, — всегда ли это бывает?
Говорят: всегда, и это у нее называется „мовничать“.
В марте месяце сего года, в проезд чрез наш город губернатора, предводителем дворянства
было праздновано торжество, и я, пользуясь сим случаем моего свидания с губернатором, обратился к оному сановнику с жалобой на обременение помещиками крестьян работами в воскресные дни и даже в двунадесятые праздники и
говорил, что таким образом великая бедность народная еще более увеличивается, ибо по целым селам нет ни у кого ни ржи, ни овса…
Я вот, —
говорит, — и то-то, и то-то, да и, наконец, я-де не Николай Угодник, я-де овсом не торгую!“ Этого я не должен
был стерпеть и отвечал: „Я вашему превосходительству, как человеку в делах веры не сведущему, прежде всего должен объяснить, что Николай Угодник
был епископ и ничем не торговал.
О первом заключении
говорил раз с довольно умным коллегом своим, отцом Николаем, и
был удивлен, как он это внял и согласился.
Протопопица моя, Наталья Николаевна,
говорит что я каков
был, таков и сегодня; а где тому так
быть!
Однако с этим дьяконом немало хлопот: он вчера отстегал дьячка Сергея ремнем, не поручусь, что, может
быть, и из мщения, что тот на него донес мне об охоте; но
говорит, что будто бы наказал его за какое-то богохульство.
„Ну, —
говорю, — а если бы двадцать?“ — „Ну, а с двадцатью, —
говорит, — уж нечего делать — двадцать одолеют“ — и при сем рассказал, что однажды он, еще
будучи в училище, шел с своим родным братом домой и одновременно с проходившею партией солдат увидели куст калины с немногими ветками сих никуда почти не годных ягод и устремились овладеть ими, и Ахилла с братом и солдаты человек до сорока, „и произошла, —
говорит, — тут между нами великая свалка, и братца Финогешу убили“.
6-го декабря. Постоянно приходят вести о контрах между предводителем Тугановым и губернатором, который,
говорят, отыскивает, чем бы ткнуть предводителя за свое „просо“, и, наконец, кажется, они столкнулись. Губернатор все за крестьян, а тот, Вольтер, за свои права и вольности. У одного правоведство смысл покривило, так что ему надо бы пожелать позабыть то, что он узнал, а у другого — гонору с Араратскую гору и уже никакого ни к каким правам почтения. У них
будет баталия.
Этим оканчивались старые туберозовские записи, дочитав которые старик взял перо и, написав новую дату, начал спокойно и строго выводить на чистой странице: «
Было внесено мной своевременно, как однажды просвирнин сын, учитель Варнава Препотенский, над трупом смущал неповинных детей о душе человеческой,
говоря, что никакой души нет, потому что нет ей в теле видимого гнездилища.
— Ну вот, лекарю! Не напоминайте мне, пожалуйста, про него, отец Савелий, да и он ничего не поможет. Мне венгерец такого лекарства давал, что
говорит: «только
выпей, так не
будешь ни сопеть, ни дыхать!», однако же я все
выпил, а меня не взяло. А наш лекарь… да я, отец протопоп, им сегодня и расстроен. Я сегодня, отец протопоп, вскипел на нашего лекаря. Ведь этакая, отец протопоп, наглость… — Дьякон пригнулся к уху отца Савелия и добавил вслух: — Представьте вы себе, какая наглость!
— Я сто раз его срезывал, даже на той неделе еще раз обрезал. Он в смотрительской комнате, в училище, пустился ораторствовать, что праздничные дни будто заключают в себе что-то особенное этакое, а я его при всех и осадил. Я ему очень просто при всех указал на математически доказанную неверность исчисления праздничных дней. Где же,
говорю, наши праздники? У вас Рождество, а за границей оно уже тринадцать дней назад
было. Ведь прав я?
«Что,
говорю, Данило, где ты
был?» Отвечает, что
был у исправника, от почтмейстерши ягоды приносил, и слышал, как там читали, что в чухонском городе Ревеле мертвый человек без тления сто лет лежал, а теперь его велели похоронить.
«Это,
говорит, Воин Васильич, ваша с лекарем большая ошибка
была дать Варнаве утопленника; но это можно поправить».
— «Да вы,
говорю, хоть бы мозгами-то, если они у вас
есть, шевельнули: какое же дьякон начальство?» — «Друг мой,
говорит, что ты, что ты это? да ведь он помазан!» Скажите вы, сделайте ваше одолжение!
Дарья Николаевна одно
говорит: «по крайней мере,
говорит, я одно выиграла, что я их изучила и знаю», и потому, когда я ей вчера сообщил мои открытия над Ахилкой, она
говорит: «Это так и
есть, он шпион!
— Это так она сказала, потому что она знает Ахилкины привычки; но, впрочем, она
говорит: «Нет, ничего, вы намотайте себе на шею мой толстый ковровый платок и наденьте на голову мой ватный капор, так этак, если он вас и поймает и выбьет, вам
будет мягко и не больно».
Я стал се просить: «Маменька, милая, я почитать вас
буду, только скажите честно, где мои кости?» — «Не спрашивай,
говорит, Варнаша, им, друг мой, теперь покойно».
— Я его, признаюсь вам, я его наговорной водой всякий день
пою. Он, конечно, этого не знает и не замечает, но я
пою, только не помогает, — да и грех. А отец Савелий
говорит одно: что стоило бы мне его куда-то в Ташкент сослать. «Отчего же,
говорю, еще не попробовать лаской?» — «А потому,
говорит, что из него лаской ничего не
будет, у него, — он находит, — будто совсем природы чувств нет». А мне если и так, мне, детки мои, его все-таки жалко… — И просвирня снова исчезла.
— Нет; где ему
быть вкусным, а только разве для здоровья оно,
говорят, самое лучшее, да и то не знаю; вот Варнаша всегда это кушанье кушает, а посмотрите какой он: точно пустой.
— Да что же тут, Варнаша, тебе такого обидного? Молока ты утром
пьешь до бесконечности; чаю с булкой кушаешь до бесконечности; жаркого и каши тоже, а встанешь из-за стола опять весь до бесконечности пустой, — это болезнь. Я
говорю, послушай меня, сынок…
— Да что ты, дурачок, чего сердишься? Я
говорю, скажи: «Наполни, господи, пустоту мою» и вкуси петой просвирки, потому я, знаете, — обратилась она к гостям, — я и за себя и за него всегда одну часточку вынимаю, чтобы нам с ним на том свете в одной скинии
быть, а он не хочет вкусить. Почему так?
— Отец Савелий, вообразите-с: прохожу улицей и вдруг слышу говор. Мещане
говорят о дожде, что дождь ныне ночью
был послан после молебствия, а сей (Ахилла уставил указательный палец левой руки в самый нос моргавшего Данилки), а сей это опровергал.
— Да и я
говорю то же, что не на меня: за что ему на меня
быть недовольным? Я ему, вы знаете, без лести предан.
— Ну и что ж ты теперь со мною
будешь делать, что обидел? Я знаю, что я обидел, но когда я строг… Я же ведь это не нагло; я тебе ведь еще в прошлом году, когда застал тебя, что ты в сенях у исправника отца Савельеву ризу надевал и кропилом кропил, я тебе еще тогда
говорил: «Рассуждай, Данила, по бытописанию как хочешь, я по науке много не смыслю, но обряда не касайся».
Говорил я ведь тебе этак или нет? Я
говорил: «Не касайся, Данила, обряда».
— А потому, что Данила много ли тут виноват, что он только повторил, как ему ученый человек сказывал? Это ведь по-настоящему, если так судить, вы Варнаву Васильича должны остепенять, потому что это он нам сказывал, а Данила только сомневался, что не то это, как учитель
говорил, дождь от естества вещей, не то от молебна! Вот если бы вы оттрясли учителя, это точно
было бы закон.
Николая Афанасьича наперебой засыпали вопросами о различных предметах, усаживали, потчевали всем: он отвечал на все вопросы умно и находчиво, но отказывался от всех угощений,
говоря, что давно уж
ест мало, и то какой-нибудь овощик.
— Утешительная,
говорят,
была эта старуха, — отнесся безразлично ко всему собранию дьякон.
— Это всего
было чрез год как они меня у прежних господ купили. Я прожил этот годок в ужасной грусти, потому что
был оторван, знаете, от крови родной и от фамилии. Разумеется, виду этого, что грущу, я не подавал, чтобы как помещице о том не донесли или бы сами они не заметили; но только все это
было втуне, потому что покойница все это провидели. Стали приближаться мои именины они и изволят
говорить...