Неточные совпадения
— Хотя я уже
и действительно в
таких летах, что
не могу обижаться именем старого холостяка, но тем
не менее детей я люблю, а сюрпризы для них считаю вредными, потому что это вселяет в них ложные надежды
и мечтания.
— А именно вот на какую: все полагают, что на Руси жизнь скучна своим однообразием,
и ездят отсюда за границу развлекаться, тогда как я утверждаю
и буду иметь честь вам доказать, что жизнь нигде
так не преизобилует самыми внезапнейшими разнообразиями, как в России. По крайней мере я уезжаю отсюда за границу именно для успокоения от калейдоскопической пестроты русской жизни
и думаю, что я
не единственный экземпляр в своем роде.
Я любил, бывало, засматриваться на
такую бумагу, как засмотрелся, едучи,
и на полосу заката,
и вовсе
не заметил, как она угасла
и как пред остановившимся внезапно экипажем вытянулась черная полоса каких-то городулек, испещренных огненными точками красного цвета, отражавшегося длинными
и острыми стрелками на темных лужах шоссе, по которым порывистый ветер гнал бесконечную рябь.
В этих поездках он мог щеголять своею опытностью, знанием света, тонким пониманием людей
и вообще
такими сведениями, каких при обыкновенном течении жизни ему показать было некому да которых от него в обыкновенное время никто
и не спрашивал.
Мы все привстали в страхе
и ужасе
и решительно
не знали, что это за Наполеон
такой набежал
и как нам себя при нем держать; а смотритель все падал
и снова поднимался для того, чтобы снова падать, между тем как шуба все косила
и косила.
— Нет-с: да что же… тут если все взыскивать,
так и служить бы невозможно, — отвечал смотритель. — Это большая особа: тайный советник
и сенатор (смотритель назвал одну из важных в тогдашнее время фамилий). От
такого, по правде сказать, оно даже
и не обидно; а вот как другой раз прапорщик какой набежит или корнет, да тоже к рылу лезет,
так вот это уж очень противно.
В этом доме брат моей матери никогда
не принимал ни одного человека, равного ему по общественному положению
и образованию; а если кто к нему по незнанию заезжал, то он отбояривал гостей
так, что они вперед сюда уже
не заглядывали.
Дядя нимало этим
не смутился
и опять выслал в зал к тетке того же самого дворецкого с
таким ответом, что князь, мол, рождению своему
не радуются
и поздравления с оным принимать
не желают,
так как новый год для них ничто иное, как шаг к смерти.
Так, в одной жалобе, посланной им в Петербург на местного губернатора, он писал без запятых
и точек: «в бытность мою в губернском городе на выборах я однажды встретился с господином начальником губернии
и был изруган им подлецом
и мошенником», а в другой раз, в просьбе, поданной в уголовную палату, устроил, конечно с умыслом, в разных местах подчистки некоторых слов в
таком порядке, что получил возможность в конце прошения написать следующую оговорку: «а что в сем прошении по почищенному написано, что судившие меня, члены, уголовной, палаты, все, до, одного, взяточники, подлецы,
и, дураки, то это все верно
и прошу в том
не сомневаться…»
У матери были дела с дядею: ей надлежала от него значительная сумма денег.
Таких гостей обыкновенные люди принимают вообще нерадостно, но дядя мой был
не таков: он встретил нас с матерью приветливо, но поместил
не в доме, а во флигеле. В обширном
и почти пустом доме у него для нас места недостало. Это очень обидело покойную матушку. Она мне
не сказала ничего, но я при всей молодости моих тогдашних лет видел, как ее передернуло.
Я раскрыл глаза сначала чуть на один волосок, потом несколько шире,
и, наконец, уже
не сам я, а неведомый ужас растворил их,
так что я почувствовал их совсем круглыми,
и при этом имел только одно желание: влипнуть в мою подушку, уйти в нее
и провалиться…
Увидев это, я долго
не мог прийти в себя
и поверить, проснулся я или еще грежу спросонья; я приподнимался, всматривался
и, к удивлению своему, все более
и более изумлялся: мой вербный купидон действительно держал у себя под крылышками огромный пук березовых прутьев, связанных
такою же голубой лентой, на какой сам он был подвешен,
и на этой же ленте я заметил
и белый билетик.
«Чту это было на билетике при
таком странном приношении?» — размышлял я
и хотя сам тщательно кутался в одеяло
и дулся на прилет купидона с розгой, но… но
не выдержал… вскочил, сорвал билетик
и прочитал...
Таким я припоминаю вербного купидона. Он имел для меня свое серьезное значение. С тех пор при каких бы то ни было упованиях на что бы то ни было свыше у меня в крови пробегает трепет
и мне представляется вечно он, вербный купидон, спускающийся ко мне с березовой розгой,
и он меня сек, да-с, он много
и страшно сек меня
и… я опасаюсь, как бы еще раз
не высек… Нечего, господа, улыбаться, — я рассказываю вам историю очень серьезную,
и вы только благоволите в нее вникнуть.
— Нет
таких средств,
и если даже
не ошибаюсь, то, мне кажется, нет
таких физических средств, — сказал в ответ ему, вздохнувши, другой маленький мальчик.
Кончалось это обыкновенно тем, что Локоткову доставался нуль за поведение, но это ему, бывало, неймется,
и на следующий урок Локотков снова, бывало, смущает учителя, объясняя ему, что он
не так перевел, будто «голодный мужик выпил кувшин воды одним духом».
— Это
не может быть, — сказал директор, — чтобы вы все были
так безнравственны, низки, чтобы желать подвергнуть себя
такому грубому наказанию. Я уверен, что между вами есть благородные, возвышенные характеры,
и начальство вполне полагается на их благородство: я отношусь теперь с моим вопросом именно только к
таким,
и кто истинно благороден, кто мне объяснит эту историю, тот поедет домой сейчас же, сию же минуту!
Я был смирен
и тих; боялся угроз, боялся шуток, бежал от слез людских, бежал от смеха
и складывался чудаком; но от сюрпризов
и внезапностей все-таки
не спасался; напротив, по мере того как я подрастал, сюрпризы
и внезапности в моей жизни все становились серьезнее
и многозначительнее.
— А
не боитесь,
так и прекрасно; а соскучитесь — пожалуйте во всякое время ко мне, я всегда рад. Вы студент? Я страшно люблю студентов. Сам в университете
не был, но к студентам всегда чувствую слабость. Да что! Как
и иначе-то? Это наша надежда. Молодой народ, а между тем у них всё идеи
и мысли… а притом же вы сестрин постоялец,
так, стало быть, все равно что свой.
Не правда ли?
— Трубочку поскорее, трубочку
и шоколад… Две чашки шоколаду… Вы выкушаете? — спросил он меня
и,
не дождавшись моего ответа, добавил: — Я чаю
и кофе терпеть
не могу: чай действует на сердце, а кофе — на голову; а шоколад живит… Приношу вам тысячу извинений, что мы
так мало знакомы, а я позволяю себе шутить.
Шутя, конечно, потому что моя сестра знает мои правила, что я на купчихе
не женюсь, но наши, знаете, всегда больше женятся на купчихах,
так уж те это
так и рассчитывают.
Однако же я совсем
не такой, потому что я к этой службе даже
и неспособен; но та развесила уши.
Два овальные стола были покрыты коричневым сукном; бюро красного дерева с бронзовыми украшениями; дальше письменный стол
и кровать в алькове, задернутая большим вязаным ковром; одним словом,
такая комната, какой я никогда
и не думал найти за мои скромные деньги.
Вы можете этому
не поверить, но это именно
так; вот, недалеко ходить, хоть бы сестра моя, рекомендую: если вы с ней хорошенько обойдетесь да этак иногда кстати пустите при ней о чем-нибудь божественном,
так случись потом
и недостаток в деньгах, она
и денег подождет; а заговорите с ней по-модному, что «мол Бог — пустяки, я знать Его
не хочу», или что-нибудь
такое подобное, сейчас
и провал, а… а особенно на нашей службе… этакою откровенностию даже все можно потерять сразу.
Эта проволочка
так и осталась
не спиленною!
Должно вам сказать, что все эти поручения, которые надавал мне капитан Постельников, конечно, были мне вовсе
не по нутру,
и я, несмотря на всю излишнюю мягкость моего характера
и на апатию, или на полусонное состояние, в котором я находился во все время моих разговоров с капитаном, все-таки хотел возвратить ему все эти порученности; но, как я сказал, это было уже невозможно.
Черт знает что
такое. Э, думаю, была
не была, пойду уж
и сдам скорей по адресу.
Я рассердился, послал всем мысленно тысячу проклятий, надел шинель
и фуражку, захватил в руки чубучок с змеиными головками
и повернулся к двери, но досадно же
так уйти,
не получа никакого объяснения. Я вернулся снова, взял в сторонку мать моего хозяина, добрейшую старушку, которая, казалось, очень меня любила,
и говорю ей...
Комната моя была чиста, свежа; пред большим образом спасителя ярко сияла лампада; вещи мои были разложены с
такой аккуратностью
и с
таким порядком, с каким я сам разложить их никогда
не сумел бы.
Думать мне ни о чем больше
не хотелось; переехал
так переехал, или перевезли
так перевезли, — делать уж нечего, благо тихо, покойно, кровать готова
и спать хочется.
«Черт знает, чего этот человек
так нахально лезет ко мне в дружбу?» — подумал я
и только что хотел привстать с кровати, как вдруг двери моей комнаты распахнулись,
и в них предстал сам капитан Постельников. Он нес большой крендель, а на кренделе маленькую вербочку. Это было продолжение подарков на мое новоселье,
и с этих пор для меня началась новая жизнь,
и далеко
не похвальная.
Так прошел целый год, в течение которого я все слыл «Филимоном», хотя, по правде вам сказать, мне, как бы по какому-то предчувствию, кличка эта жестоко
не нравилась,
и я употреблял всяческие усилия, чтобы ее с себя сбросить.
Я
и пил вино,
и делом своим
не занимался,
и в девичьем вертограде ориентировался, а поэт Трубицын
и другие наши общие друзья как зарядили меня звать «Филимоном»,
так и зовут.
Избрав себе
такой выжидательный способ действий, я
не ошибся в моих надеждах на благодетельный случай: он
не заставил себя долго ожидать
и явился именно яко тать в нощи. Этим распочинается самая скверная полоса, закончившая собою первую половину моей жизни.
Положение мое делалось еще беспомощнее,
и я решился во что бы то ни стало отсюда
не выходить. Хотя, конечно,
и квартира Леонида Григорьевича была
не бог знает какое надежное убежище, но я предпочитал оставаться здесь, во-первых, потому, что все-таки рассчитывал на большую помощь со стороны Постельникова, а во-вторых, как известно, гораздо выгоднее держаться под самою стеной, с которой стреляют, чем отбегать от нее, когда вовсе убежать невозможно.
Изнывая
и томясь в самых тревожных размышлениях о том, откуда
и за что рухнула на меня
такая напасть, я довольно долго шагал из угла в угол по безлюдной квартире Постельникова
и, вдруг почувствовав неодолимую слабость, прикорнул на диванчике
и задремал. Я спал
так крепко, что
не слышал, как Постельников возвратился домой,
и проснулся уже, по обыкновению, в восемь часов утра. Голубой купидон в это время встал
и умывался.
— А вот ты, — говорит, —
не горячись, а сядь да имей терпение выслушать,
так я тебе
и расскажу.
— Душа моя, да зачем же, — говорит, — ты усиливаешься это постичь, когда это все именно
так и устроено, что ты даже, может быть, чего-нибудь
и сам
не знаешь, а там о тебе все это известно! Зачем же тебе в это проникать?
Я в нее
и не хотел, — я хотел в уланы, а это все маменька
так устроила, что… в этом войске, говорит, хорошо,
и обеспечено,
и мундир,
и шпоры,
и это войско на войну
не ходит, — а между тем она, моя почтенная матушка-то, того
не сообразила, годен ли я, способен ли я к этой службе.
Тут, правда,
не контузят
и не ранят, а выслужиться можно скорей, чем в битвах, но зато эта служба требует,
так сказать, высших способностей, тут,
так сказать… к ученому даже нечто примыкает, потому что требуется наблюдательность, а у меня ее никакейшей, а у нас за это
не хвалят…
и основательно делают, что
не хвалят, потому что у нас без этого нельзя, потому что иначе на что же мы?
Тоже вот как у меня: наблюдательности у него никакейшей
и не находчив, а ведь это в извинение
не берется; его
и приструнили,
и так приструнили, что хоть или в отставку подавай, или переходи в другую службу, но из нашего ведомства это уже считается… неловко.
— Ну да, — говорит, — Филимоша, да, ты прав; между четырех глаз я от тебя
не скрою: это я сообщил, что у тебя есть запрещенная книжка. Приношу тебе, голубчик, в этом пять миллионов извинений, но
так как иначе делать было нечего… Ты, я думаю, ведь сам заметил, что я последние дни повеся нос ходил… Я ведь службы мог лишиться, а вчера мне приходилось хоть вот как, —
и Постельников выразительно черкнул себя рукой по горлу
и бросился меня целовать.
Поверите или нет, я даже
не мог злиться. Я был
так ошеломлен откровенностью Постельникова, что
не только
не обругал его, но даже
не нашел в ответ ему ни одного слова! Да немного времени осталось мне
и для разговоров, потому что в то время, как я
не мешал Постельникову покрывать поцелуями мои щеки, он махнул у меня за плечами своему денщику,
и по этому мановению в комнату явились два солдата
и от него же взяли меня под арест.
Я решил себе, что это именно
так,
и написал об этом моему дяде, от которого чрез месяц получаю большой пакет с дарственною записью на все его имения
и с письмом, в котором он кратко извещал меня, что он оставил дом, живет в келье в одной пустыни
и постригся в монахи, а потому, — добавляет, — «
не только сиятельством, но даже
и благородием меня впредь
не титулуй, ибо монах благородным быть
не может!» Эта двусмысленная, шутливая приписка мне немножко
не понравилась:
и этого он
не сумел сделать серьезно!..
Я даже
и слова
не нашел, что ответить ему на
такой фамильярный приступ.
Это вовсе неправда, но мне, разумеется, следовало бы
так и оставить его на этот счет в заблуждении; но я это
не сообразил
и со страха, чтоб он на меня
не нагрянул, говорю: я вовсе
и не именинник четырнадцатого декабря.
«Вот что, — думаю себе, — проползу-ка я осторожненько к окну на четвереньках. На четвереньках — это совсем
не так рискованно: руки осунутся, я сейчас всем телом назад,
и не провалюсь».
Жизнь моя казалась мне погибшею,
и я самовольно представлял себя себе самому
не иначе как волчком, который посукнула рука какого-то злого чародея, —
и вот я кручусь
и верчусь по его капризу: езжу верхом в манеже
и слушаю грибоедовские остроты
и, как Гамлет, сношу удары оскорбляющей судьбы купно до сожалений Трубицына
и извинений Постельникова, а все-таки
не могу вооружиться против моря бед
и покончить с ними разом; с мосту да в воду…
Так я
и сбыл его с рук; но через месяц он вдруг снова предстал моему изумленному взору,
и уже
не с веселою улыбкою, а в самом строгом чине
и начал на вы.
— Да
так,
не хочу, да
и только…