Неточные совпадения
Не знаю почему, для чего и зачем, но при виде дяди я невыразимо его испугался и почти в ужасе смотрел на его бледное лицо, на его пестрой термаламы халат, пунцовый гро-гро галстук и лисью высокую, остроконечную шапочку. Он мне казался великим магом и волшебником,
о которых я к
тому времени имел уже довольно обстоятельные сведения.
Изнывая и томясь в самых тревожных размышлениях
о том, откуда и за что рухнула на меня такая напасть, я довольно долго шагал из угла в угол по безлюдной квартире Постельникова и, вдруг почувствовав неодолимую слабость, прикорнул на диванчике и задремал. Я спал так крепко, что
не слышал, как Постельников возвратился домой, и проснулся уже, по обыкновению, в восемь часов утра. Голубой купидон в это время встал и умывался.
— Конечно, — убеждал меня Постельников, — ты
не подумай, Филимоша, что я с
тем только
о тебе и хлопотал, чтобы ты эти бумажонки отвез; нет, на это у нас теперь сколько угодно есть охотников, но ты знаешь мои правила: я дал
тем нашим лондонцам-то слово с каждым знакомым, кто едет за границу, что-нибудь туда посылать, и потому
не нарушаю этого порядка и с тобой; свези и ты им кой-что.
Помогли ли мне соотчичи укрепить мою веру в
то, что время шутовства, всяких юродств и кривляний здесь минуло навсегда, и что под веянием духа
той свободы,
о которой у нас
не смели и мечтать в мое время, теперь все образованные русские люди взялись за ум и серьезно тянут свою земскую тягу, поощряя робких, защищая слабых, исправляя и воодушевляя помраченных и малодушных и вообще свивая и скручивая наше растрепанное волокно в одну крепкую бечеву, чтобы сцепить ею воедино великую рознь нашу и дать ей окрепнуть в сознании силы и права?..
— Да полноте, пожалуйста: кто в России
о таких пустяках заботится. У нас
не тем концом нос пришит, чтобы думать
о самосовершенствовании или
о суде потомства.
Здесь Петербург
не чествуют; там, говорят, все искривлялись: «кто с кем согласен и кто
о чем спорит — и
того не разберешь. Они скоро все провалятся в свою финскую яму».
—
О чем же, мол,
те книжки,
не знаешь ли?
Отрожденский все упирает на
то, что даже и самому Строителю мира места будто бы нигде нет; а я ему возражаю, что мы и
о местах ничего
не знаем, и указываю на книжку Фламмариона «Многочисленность обитаемых миров», но он
не хочет ее читать, а только бранится и говорит: «Это спиритские бредни».
Думал, думал и, видя, что ничего
не выдумаю, решил себе съездить в свой уездный город и повидаться с
тем материалистом-врачом Отрожденским,
о котором мне говорил и с которым даже советовал повидаться становой Васильев. Сказано — сделано: приезжаю в городишко, остановился на постоялом дворе и, чтобы иметь предлог познакомиться с доктором
не совсем официальным путем, посылаю просить его к себе как больной врача.
— Я, — говорю, — кроме
того, имею надобность поговорить с вами уже
не о моем здоровье, а
о народном. Я имею поручение представить будущему собранию земства некоторые соображения насчет устройства врачебной части в селениях.
— Напрасно, — отвечает. — Ведь все же равно, вы меня звали, только
не за
тем, за чем следовало; а по службе звать никакой обиды для меня нет. Назвался груздем — полезай в кузов; да и сам бы рад скорее с плеч свалить эту пустую консультацию.
Не знаю, что вам угодно от меня узнать, но знаю, что решительно ничего
не знаю
о том, что можно сделать для учреждения врачебной части в селениях.
—
Не можете ли по крайней мере сообщить ваши взгляды
о том, что надо преобразовать?
— А все же, — говорю, — этот случай нимало
не приводит нас ни к какому заключению
о том, как избавить народ от его болезней и безвременной смерти.
— Я вам мое мнение сказал, — отвечал лекарь. — Я себе давно решил, что все хлопоты об устройстве врачебной части в селениях ни к чему
не поведут, кроме обременения крестьян, и давно перестал об этом думать, а думаю
о лечении народа от глупости, об устройстве хорошей, настоящей школы, сообразной вкусам народа и настоящей потребности,
то есть чтобы все эти гуманные принципы педагогии прочь, а завести школы, соответственные нравам народа, спартанские, с бойлом.
А если ты огрызаешься и возбуждаешь ведомство против ведомства (он начал меня раскачивать за
те же самые лацканы), если ты сеешь интриги и,
не понимая начальственных забот
о тебе, начинаешь собираться мне возражать…
то… я на тебя плюю!..
то я иду напролом… я сам делаюсь администратором, и (тут он закачал меня во всю мочь, так что даже затрещали лацканы) если ты придешь ко мне за чем-нибудь, так я… схвачу тебя за шиворот… и выброшу вон… да еще в сенях приподдам коленом».
— Нет,
не то что обижают… Обижать-то где им обижать. Уж тоже хватил «обижать»! Кто-о? Сами к ставцу лицом сесть
не умеют, да им меня обижать? Тьфу… мы их и сами еще забидим. Нет, брат,
не обижают, а так… — Фортунатов вздохнул и добавил: — Довольно грешить.
Нимало
не отвергая
того, что купец бил и даже сильно бил мещанина, учитель поставил судье на вид, что купец вовсе
не наносил никакой обиды действием и делал этим
не что иное, как такую именно услугу мещанину,
о которой
тот его неотступно просил при самих служителях полиции, услугу, которой последние
не поняли и, по непонятливости своей, приняли в преступление.
Наслушавшись про тебя, так и кивает локонами: «Василий Иванович, думали ли вы, говорит, когда-нибудь над
тем… — она всегда думает над чем-нибудь, а
не о чем — нибудь, — думали ли вы над
тем, что если б очень способного человека соединить с очень способной женщиной, что бы от них могло произойти?» Вот тут, извини, я уж тебе немножко подгадил: я знаю, что ей все хочется иметь некрещеных детей, и чтоб непременно «от неизвестного», и чтоб одно чадо, сын, называлося «Труд», а другое, дочь — «Секора».
Вошедший обратился с просьбой
о благословении и к дьякону. Дьякон извинился. Пришлец распрямился и,
не говоря более ни одного слова, отошел к печке. Здесь, как обтянутый черною эмалью, стоял он, по-наполеоновски скрестя руки, с рыжеватой шляпой у груди, и
то жался,
то распрямлялся, поднимал вверх голову и вдруг опускал ее, ворошил длинным, вниз направленным, польским усом и заворачивался в сторону.
Севастиан, и, как он же, ждать себе помощи от одного неба, или совершать преступление над преступником и презирать
тех, кто тебя презирает, как сделала юная графиня Ченчи, или нестись отсюда по долам, горам, скованным морозом рекам и перелогам на бешеной тройке, вовсе
не мечтая ни
о Светланином сне, ни
о «бедной Тане», какая всякому когда-либо мерещилась, нестись и нестись, даже
не испытуя по-гоголевски «Русь, куда стремишься ты?» а просто… «колокольчик динь, динь, динь средь неведомых равнин»…
— Потому сто губельнатолша всегда тут зе вельтится: Фольтунатову, подлецу, это на луку: ему она
не месяет; потому сто он пли ней налёсно
о лазных вздолях говолит: как детей в летолтах плиготовлять и
тому подобное, а сам подсовывает ее музу сто хоцет к подписи, мелзавец, а я долзен был дело лясказать, что я за день плолюстлиловал, кто
о цем писет, — а она
не выходит.
Я тли месяца в постели лезал и послал самую плавдивую залобу, что козел на меня умысленно пуссен за мой патлиотизм, а они на смех завели дело «
о плободании меня козлом с политицескими целями по польской интлиге» и во влемя моей болезни в Петелбулг статью послали «
о полякуюссем козле», а тепель, после
того как это напецатано, уж я им нимало
не опасен, потому сто сситаюсь сумаседсим и интлиганом.
А спросите-ка… теперь вот все газетчики взялись за
то, что в Польше одна неуклонная система должна заключаться в
том, чтобы
не давать полякам забываться; а я-с еще раньше, когда еще слуха
о последней рухавке
не было, говорил: закажите вы в Англии или в Америке гуттаперчевого человека, одевайте его
то паном,
то ксендзом,
то жидом, и возите его года в два раз по городам и вешайте.
Дергальский отставлен и сидит в остроге за возмущение мещан против полицейского десятского, а пристав Васильев выпущен на свободу, питается акридами и медом, поднимался вместе с прокурором на небо по лестнице, которую видел во сне Иаков, и держал там дебаты
о беззаконности наказаний, в чем и духи и прокурор пришли к полному соглашению; но как господину прокурору нужно получать жалованье, которое ему дается за обвинения,
то он уверен, что
о невменяемости с ним говорили или «легкие», или «шаловливые» духи, которых мнение
не авторитетно, и потому он спокойно продолжает брать казенное жалованье, говорить
о возмутительности вечных наказаний за гробом и подводить людей под возможно тяжкую кару на земле.