Но, впрочем, я и в этом случае способен не противоречить: учредите закрытую баллотировку, и тогда я не утаюсь, тогда я выскажусь, и ясно выскажусь; я буду знать тогда, куда положить мой шар, но… иначе высказываться и притом еще высказываться теперь именно, когда
начала всех, так сказать, направлений бродят и имеют более или менее сильных адептов в самых влиятельных сферах, и кто восторжествует — неизвестно, — нет-с, je vous fais mon compliment, [Благодарю вас — Франц.] я даром и себе, и семье своей головы свернуть не хочу, и… и, наконец, — губернатор вздохнул и договорил: — и, наконец, я в настоящую минуту убежден, что в наше время возможно одно направление — христианское, но не поповско-христианское с запахом конопляного масла и ладана, а высокохристианское, как я его понимаю…
Неточные совпадения
Когда я пришел в столовую, сел за свой чай, то почувствовал, что
вся кровь бросилась мне в лицо, и у меня
начали пылать уши.
Все это произошло от одного магического слова, которое произнеслось шепотом и в сотне различных переливов разнеслось по столовой. Это магическое слово было: «за ним прислали».
Это истопники несут дрова… роковая минута приближается: сейчас
начнут топить. Дух занимается. У
всех на уме одно и у
всех одно движение — будить Локоткова.
Длинный, сухой ученик с совершенно белыми волосами и белесоватыми зрачками глаз, прозванный в классе «белым тараканом», тихо крадется к Локоткову и только что хотел произнести: «Локотков, пора!», как тот, вдруг расхохотавшись беззвучным смехом, сел на кровать и прошептал: «Ах, какие же вы трусы! Я тоже не спал
всю ночь, но я не спал от смеха, а вы… трусишки!», и с этим он
начал обуваться.
Едва кончилась эта сладкая речь, как из задних рядов вышел Калатузов и
начал рассказывать
все по порядку ровным и тихим голосом. По мере того как он рассказывал, я чувствовал, что по телу моему рассыпается как будто горячий песок, уши мои пылали, верхние зубы совершенно сцеплялись с нижними; рука моя безотчетно опустилась в карман панталон, достала оттуда небольшой перочинный ножик, который я тихо раскрыл и, не взвидя вокруг себя света, бросился на Калатузова и вонзил в него…
Успокаивая себя таким образом, я сам стал терять мое озлобление и
начал рассуждать обо
всем в духе сладчайшего всепрощения. Я даже нашел средство примириться с поступком дяди, стоившим жизни моей матери.
«Было, — говорю, — сие так, что племянница моя, дочь брата моего, что в приказные вышел и служит советником, приехав из губернии,
начала обременять понятия моей жены, что якобы наш мужской пол должен в скорости обратиться в ничтожество, а женский над нами будет властвовать и господствовать; то я ей на это возразил несколько апостольским словом, но как она на то
начала, громко хохоча, козлякать и брыкать, книги мои без толку порицая, то я, в книгах нового сочинения достаточной практики по бедности своей не имея, а чувствуя, что стерпеть сию обиду
всему мужскому колену не должен, то я, не зная, что на
все ее слова ей отвечать, сказал ей: „Буде ты столь превосходно умна, то скажи, говорю, мне такое поучение, чтоб я признал тебя в чем-нибудь наученною“; но тут, владыко, и жена моя, хотя она всегда до сего часа была женщина богобоязненная и ко мне почтительная, но вдруг тоже к сей племяннице за женский пол присоединилась, и зачали вдвоем столь громко цокотать, как две сороки, „что вас, говорят, больше нашего учат, а мы вас все-таки как захотим, так обманываем“, то я, преосвященный владыко, дабы унять им оное обуявшее их бессмыслие, потеряв спокойствие, воскликнул...
Проповеди о посте или о молитве говорить они уже не могут, а
всё выйдут к аналою, да экспромту о лягушке: «как, говорят, ныне некие глаголемые анатомы в светских книгах о душе лжесвидетельствуют по рассечению лягушки», или «сколь дерзновенно, говорят, ныне некие лжеанатомы по усеченному и электрическою искрою припаленному кошачьему хвосту полагают о жизни»… а прихожане этим смущались, что в церкви, говорят, сказывает он негожие речи про припаленный кошкин хвост и лягушку; и дошло это вскоре до благочинного; и отцу Ивану экспромту теперь говорить запрещено иначе как по тетрадке, с пропуском благочинного; а они что ни
начнут сочинять, —
всё опять мимоволыю или от лягушки, или — что уже совсем не идуще — от кошкина хвоста пишут и, главное,
всё понапрасну, потому что говорить им этого ничего никогда не позволят.
Даже странно: он знает, конечно, что в течение семи лет
все материальное существо человека израсходывается и заменяется, а не может убедить себя в необходимости признать в человеке независимое
начало, сохраняющее нам тождественность нашего сознания во
всю жизнь.
Разумеется, утверждают, что
все это не материя, а функция; я, однако, этого мнения не разделяю и стою за самостоятельное
начало душевных явлений.
— Я был очень рад, —
начал становой, — что родился римским католиком; в такой стране, как Россия, которую принято называть самою веротерпимою, и по неотразимым побуждениям искать соединения с независимейшею церковью, я уже был и лютеранином, и реформатом, и вообще три раза перешел из одного христианского исповедания в другое, и
все благополучно; но два года тому назад я принял православие, и вот в этом собственно моя история.
— Да-с; я очень просто это делал: жалуется общество на помещика или соседей. «Хорошо, говорю, прежде школу постройте!» В ногах валяются, плачут… Ничего: сказал: «школу постройте и тогда приходите!» Так на своем стою. Повертятся, повертятся мужичонки и выстроят, и вот вам лучшее доказательство: у меня уже
весь, буквально
весь участок обстроен школами. Конечно, в этих школах нет почти еще книг и учителей, но я уж
начинаю второй круг, и уж дело пошло и на учителей. Это, спросите, как?
— Нанимай лекаря, или… я тебя… черт тебя!..», и Готовцев
начал так штырять меня кулаками под ребра, что я, в качестве модели народа,
все подавался назад и назад и, наконец, стукнулся затылком об стену и остановился.
А если ты огрызаешься и возбуждаешь ведомство против ведомства (он
начал меня раскачивать за те же самые лацканы), если ты сеешь интриги и, не понимая начальственных забот о тебе,
начинаешь собираться мне возражать… то… я на тебя плюю!.. то я иду напролом… я сам делаюсь администратором, и (тут он закачал меня во
всю мочь, так что даже затрещали лацканы) если ты придешь ко мне за чем-нибудь, так я… схвачу тебя за шиворот… и выброшу вон… да еще в сенях приподдам коленом».
Ей способности в человеке
всего дороже: она ведь в Петербурге женскую сапожную мастерскую «на разумно экономических
началах» заводила, да вот отозвали ее оттуда на это губернаторство сюда к супругу со
всеми ее физиологическими колодками.
Становилось жарко и душно, как в полдень под лопухом;
все начали притихать: только мухи жужжали, и рты
всем кривила зевота.
— Мы говорим здесь, Грегуар, о тебе, —
начала губернаторша. — Господин Ватажков находит, что твое место лучшее из
всех, на какое ты мог бы рассчитывать.
Генерал свистнул и приказал вошедшей женщине подать нам чаю и, как предсказывал мой приятель, немедленно же
начал поругивать
все петербургское начальство, а затем и местные власти.
— Ну, скажите, ради бога, не тонкая ли бестия? — воскликнул, подскочив, генерал. — Видите, выдумал какой способ! Теперь ему
все будут кланяться, вот увидите, и заискивать станут. Не утаю греха — я ему вчера первый поклонился:
начнете, мол, нашего брата солдата в одном издании ругать, так хоть в другом поддержите. Мы, мол, за то подписываться станем.
Он в третий; ну, тогда я взял его за ноги, взмахнул, да и
начал им же самим действовать, и
всех их переколотил, и взял из-под скамьи помойный таз, облил их, да и ушел.
Но тут дядя вдруг
начал жестоко глумиться надо
всем нашим временем и пошел, милостивые государи, что же доказывать, — что нет, говорит, у вас на Руси ни аристократов, ни демократов, ни патриотов, ни изменников, а есть только одна деревенская попадья.