Неточные совпадения
Я видел, как его грандиозная, внушающая фигура в беспредельной, подпоясанной ремнем волчьей шубе поднялась на крыльцо; видел, как в окне моталась тень его высокого кока и как потом он тотчас же вышел назад к экипажу, крикнул ямщику: «не смей отпрягать» и объявил матушке, что на почтовой станции остановиться ночевать невозможно, потому что там проезжие ремонтеры играют в карты и
пьют вино; «а ночью, — добавлял наш провожатый, —
хотя они и благородные, но у них наверное случится драка».
«Чту это
было на билетике при таком странном приношении?» — размышлял я и
хотя сам тщательно кутался в одеяло и дулся на прилет купидона с розгой, но… но не выдержал… вскочил, сорвал билетик и прочитал...
Знакомства и исключительного дружества я ни с кем в школе не водил,
хотя мне немножко более других нравились два немца — братья Карл, который
был со мною во втором классе, и Аматус, который
был в третьем.
— Это как вы
хотите, — отвечал спокойно Калатузов, но, заметив, что непривычный к нашим порядкам учитель и в самом деле намеревается бестрепетною рукой поставить ему «котелку», и сообразив, что в силу этой отметки, он, несмотря на свое крупное значение в классе, останется с ленивыми без обеда, Калатузов немножко привалился на стол и закончил: — Вы запишете мне нуль, а я на следующий класс
буду все знать.
— Но, верно,
есть что-нибудь такое, что вам особенно приятно рассказать. Я
хочу, чтобы вы сами выбрали.
При этих словах у меня вдруг перехватило в горле. Я взглянул на Локоткова. Он
был бледен, а рука его неподвижно лежала на недопитом стакане чаю, который он только
хотел приподнять со стола.
Высечены уже
были два мальчика и
хотели наказывать третьего.
— Приношу вам пятьсот извинений, что я вас принимаю за туалетом: я спешу сегодня в наряд, — заговорил купидон, — и у меня
есть несколько минут на все сборы; но эти минуты все к вашим услугам. Мне сказали, что вы
хотите занять комнату у сестры Маши? Это прекрасная комната, вы
будете ею очень довольны.
Должно вам сказать, что все эти поручения, которые надавал мне капитан Постельников, конечно,
были мне вовсе не по нутру, и я, несмотря на всю излишнюю мягкость моего характера и на апатию, или на полусонное состояние, в котором я находился во все время моих разговоров с капитаном, все-таки
хотел возвратить ему все эти порученности; но, как я сказал, это
было уже невозможно.
Я попал на именины и
хотел, разумеется, сейчас же отсюда уйти; но меня схватили за руки и буквально силой усадили за пирог, а пока
ели пирог, явился внезапно освободившийся от своих дел капитан Постельников и с ним мужчина с страшными усищами: это
был поэт Трубицын.
«Черт знает, чего этот человек так нахально лезет ко мне в дружбу?» — подумал я и только что
хотел привстать с кровати, как вдруг двери моей комнаты распахнулись, и в них предстал сам капитан Постельников. Он нес большой крендель, а на кренделе маленькую вербочку. Это
было продолжение подарков на мое новоселье, и с этих пор для меня началась новая жизнь, и далеко не похвальная.
Не забудьте, что в тогдашнее время увидеть в своей комнате голубого солдата
было совсем не то, что теперь,
хотя и теперь, конечно, это визит не из особенно приятных, но тогда… это спаси боже что значило!
Положение мое делалось еще беспомощнее, и я решился во что бы то ни стало отсюда не выходить.
Хотя, конечно, и квартира Леонида Григорьевича
была не бог знает какое надежное убежище, но я предпочитал оставаться здесь, во-первых, потому, что все-таки рассчитывал на большую помощь со стороны Постельникова, а во-вторых, как известно, гораздо выгоднее держаться под самою стеной, с которой стреляют, чем отбегать от нее, когда вовсе убежать невозможно.
А он продолжает, что
хотел было даже ко мне приехать, «чтобы душу отвести», да все, говорит, ждал случая. Ух, батюшки, так меня и кольнуло!
— Молчать! тс! не сметь!.. молчать! Отправляйтесь сейчас с моим адъютантом в канцелярию. Вам там приготовят просьбу, и завтра вы
будете записаны юнкером, — понимаете? юнкером в уланы или в гусары; я предоставляю это на ваш выбор, я не стесняю вас: куда вы
хотите?
Признаюсь вам, принимая вручаемый мне Постельниковым конверт, я
был твердо уверен, что он, по своей «неспособности к своей службе», непременно опять
хочет сыграть на меня. Ошибался я или нет, но план его мне казался ясен: только что я выеду, меня цап-царап и схватят с поличным — с бумагами про какую-то дворню и про генерала.
— Ну нет, и там
есть «этакие крысы» бескарьерные… они незаметны, но
есть. А ты вот что, если
хочешь быть по-старому, по-гусарски, приятелем, — запиши, сделай милость, что-нибудь.
— Благодарю, — говорит, вставая, мой приятель, — мне пора в комитет, а если
хочешь повидаться, в четверг, в два часа тридцать пять минут, я свободен, но и то, впрочем, в это время мы должны поговорить, о чем мы
будем разговаривать в заседании, а в три четверти третьего у меня собирается уже и самое заседание.
— Ну, все-таки это, верно, не тот. Этот, например, как забрал себе в голову, что в Англии
была королева Елисавета, а нынче королева Виктория, так и твердит, что «в Англии женщинам лучше, потому что там королевы царствуют». Сотрудники
хотели его в этом разуверить, — не дается: «вы, говорит, меня подводите на смех». А «абсолютная» честность
есть.
А барин говорят: «А я, ребята, говорят, этих глупостей не
хочу; я
хочу мужиком
быть».
— Мужики
было убить его за это
хотели, а начальство этим пренебрегло; даже дьячка Сергея самого за это и послали в монастырь дрова
пилить, да и то сказали, что это еще ему милость за то, что он глуп и не знал, что делал. Теперь ведь, сударь, у нас не то как прежде: ничего не разберешь, — добавил, махнув с неудовольствием рукою, приказчик.
— Нет, уж какое же, сударь, возобновление! Прежде он в крепостном звании страдал и
был постоянно в нужде и в горести и прибегал в несчастии своем к Господу; а теперь, изволите видеть… нынче мужичок идет в церковь только когда
захочет…
«
Было, — говорю, — сие так, что племянница моя, дочь брата моего, что в приказные вышел и служит советником, приехав из губернии, начала обременять понятия моей жены, что якобы наш мужской пол должен в скорости обратиться в ничтожество, а женский над нами
будет властвовать и господствовать; то я ей на это возразил несколько апостольским словом, но как она на то начала, громко хохоча, козлякать и брыкать, книги мои без толку порицая, то я, в книгах нового сочинения достаточной практики по бедности своей не имея, а чувствуя, что стерпеть сию обиду всему мужскому колену не должен, то я, не зная, что на все ее слова ей отвечать, сказал ей: „Буде ты столь превосходно умна, то скажи, говорю, мне такое поучение, чтоб я признал тебя в чем-нибудь наученною“; но тут, владыко, и жена моя,
хотя она всегда до сего часа
была женщина богобоязненная и ко мне почтительная, но вдруг тоже к сей племяннице за женский пол присоединилась, и зачали вдвоем столь громко цокотать, как две сороки, „что вас, говорят, больше нашего учат, а мы вас все-таки как
захотим, так обманываем“, то я, преосвященный владыко, дабы унять им оное обуявшее их бессмыслие, потеряв спокойствие, воскликнул...
— Рад, — говорю, — очень с вами познакомиться, — и, поверьте, действительно
был рад. Такой мягкий человек, что хоть его к больной ране прикладывай, и особенно мне в нем понравилось, что
хотя он с вида и похож на художника, но нет в нем ни этой семинарской застенчивости, ни маркерской развязности и вообще ничего лакейского, без чего художник у нас редко обходится. Это просто входит бедный джентльмен, — в своем роде олицетворение благородной и спокойной гордости и нищеты рыцаря Ламанчского.
— Нет, благодарю вас; это дело здесь, в России, уже неисправимое: я сам виноват, я
был неосторожен или, если вы
хотите, доверчив — и попался. Позвольте — я вам это расскажу?
«
Пей, — говорю, — скорее!
выпей только, и сейчас выздоровеешь». Где же там? и слушать не
хочет, «помираю», да и кончено.
— Ну, прекрасный не прекрасный, а
был человек очень пригодный досужным людям для развлечения, а взяли его по доносу благочинного, что он будто бы
хотел бежать в Турцию и переменить там веру.
«Извольте, говорю, Василий Иванович, если дело идет о решительности, я берусь за это дело, и школы вам
будут, но только уж смотрите, Василий Иванович!» — «Что, спрашивает, такое?» — «А чтобы мои руки
были развязаны, чтоб я
был свободен, чтобы мне никто не препятствовал действовать самостоятельно!» Им
было круто, он и согласился, говорит: «Господи! да Бог тебе в помощь, Ильюша, что
хочешь с ними делай, только действуй!» Я человек аккуратный, вперед обо всем условился: «смотрите же, говорю, чур-чура: я ведь разойдусь, могу и против земства ударить, так вы и там меня не предайте».
Приезжайте в какую
хотите деревушку в моем участке и спросите: «
есть школа?» — уж, конечно, не скажут, что нет.
— Прежде цвета
были разные, кто какие
хотел, а потом
был старичок губернатор — тот велел всё в одинаковое, в розовое окрасить, а потом его сменил молодой губернатор, тот приказал сделать всё в одинаковое, в мрачно-серое, а этот нынешний как приехали: «что это, — изволит говорить, — за гадость такая! перекрасить все в одинаковое, в голубое», но только оно по розовому с серым в голубой не вышло, а выяснилось, как изволите видеть, вот этак под утиное яйцо.
Так и тебе мое опытное благословение: если
хочешь быть нынешнему начальству прелюбезен и делу полезен, не прилагай, сделай милость, ни к чему великого рачения, потому хоша этим у нас и хвастаются, что будто способных людей ищут, но все это вздор, — нашему начальству способные люди тягостны.
Хотя сама героиня Катька-чернявка скоро
была позабыта, но зато все беспрестанно упоминали Авдотью Гордевну и тешились.
Я
хотел там хорошенько обстановиться и приехать сюда с своими готовыми людьми, но, понимаете, этого уже нельзя, этого уже невозможно
было сделать, потому что все на себя печати поналожили: тот абсолютист, тот конституционалист, этот радикал… и каждый
хочет, чтобы я держал его сторону…
Но, впрочем, я и в этом случае способен не противоречить: учредите закрытую баллотировку, и тогда я не утаюсь, тогда я выскажусь, и ясно выскажусь; я
буду знать тогда, куда положить мой шар, но… иначе высказываться и притом еще высказываться теперь именно, когда начала всех, так сказать, направлений бродят и имеют более или менее сильных адептов в самых влиятельных сферах, и кто восторжествует — неизвестно, — нет-с, je vous fais mon compliment, [Благодарю вас — Франц.] я даром и себе, и семье своей головы свернуть не
хочу, и… и, наконец, — губернатор вздохнул и договорил: — и, наконец, я в настоящую минуту убежден, что в наше время возможно одно направление — христианское, но не поповско-христианское с запахом конопляного масла и ладана, а высокохристианское, как я его понимаю…
Я
хотел было сказать, что неспособен; но, думаю, попадусь; скажет: «да неспособным-то и служить», и ответил, что мое здоровье плохо.
— Ну вот, губернатор тебя нашел очень дельным и даже велел сегодня же к нему писаря прислать: верно
хочет «набросать мыслей» и
будет просить тебя их развить; а губернаторша все только сожалеет, что не могла с тобой наедине поговорить.
— Писано, — говорит она, — будто
было про это, а ей непременно это нужно: она дошла по книжке Пельтана, что женщины сами виноваты в своем уничижении, потому что сами рождают своих угнетателей. Она
хочет, чтобы дети в ретортах приготовлялись, какого нужно пола или совсем бесполые. Я обещал ей, что ты насчет этих реторт пошныряешь по литературе и скажешь ей, где про это писалось и как это делать.
— Нет, — отвечал Дергальский, — не имею… Я слихал, сто будто нас полицеймейстель своих позальных солдат от всех болезней келосином лечит и очень холосо; но будто бы у них от этого животы насквозь светятся; однако я боюсь это утвельздать, потому сто, мозет
быть, мне все это на смех говолили, для того, стоб я это ласпустил, а потом под этот след
хотят сделать какую-нибудь действительную гадость, и тогда пло ту уз нельзя
будет сказать. Я тепель остолозен.
А мне, как
хотите, мне немцев жалко: это не то, что гоноровое полячье безмозглое, — это люди обстоятельные и не перепорть мы их сами, они приятнейшие соотечественники нам
были бы.
— Нет, пудов двенадцать, я больше теперь не подниму, а
был силен: два француза меня, безоружного,
хотели в плен отвести, так я их за вихры взял, лоб об лоб толкнул и бросил — больше уже не вставали. Да русский человек ведь вообще, если его лекарствами не портить, так он очень силен.
Ах да, и кстати: записку-то свою бросьте: дворяне уж съезжаются, и они все
будут против этого, потому что предводитель
хочет.
«Не сердись, что я тебя подпоил. Дело опасное. Я не
хочу, чтобы и тебе что-нибудь досталось, а это неминуемо, если ты
будешь знать, где я. Пожалуйста, иди ко мне на квартиру и жди от меня известий».
«Да мне-то, — думаю, — что такое до вас? По мне, вы какие ни
будьте, я вас и знать не
хочу», и сейчас же сам крякнул и объявил им, что я здесь, не хозяин и что хозяина самого, дяди моего, нету дома.
Он, бедняк, и изъяснялся, и попотел-таки, попотел, пока одолел мою беспонятливость, и зато во всех подробностях открылся, что он желает
быть замеченным генералом Постельниковым и потому
хочет преподнести его танцовщице букет и стихи, но что стихи у него вышли очень плохи и он просит их поправить.