Неточные совпадения
Кто-то, часто здесь путешествующий, ответил на это, что будто
и здесь разновременно живали какие-то изгнанники, но
только все они недолго будто выдерживали.
Послушник он был или постриженный монах — этого отгадать было невозможно, потому что монахи ладожских островов не
только в путешествиях, но
и на самых островах не всегда надевают камилавки, а в сельской простоте ограничиваются колпачками.
Вот
и хорошо: так он порешил настоятельно себя кончить
и день к тому определил, но
только как был он человек доброй души, то подумал: «Хорошо же; умереть-то я, положим, умру, а ведь я не скотина: я не без души, — куда потом моя душа пойдет?»
И стал он от этого часу еще больше скорбеть.
Но
только что они снова опочили, как снова видение,
и такое, что великий дух владыки еще в большее смятение повергло.
— Почитать-то почитают, — отозвался на это купец, — но
только из рясофора-то еще можно
и в солдаты лоб забрить.
Богатырь-черноризец нимало этим замечанием не обиделся, а
только пораздумал немножко
и отвечал...
— Да, можно,
и, говорят, бывали такие случаи; но
только я уже стар: пятьдесят третий год живу, да
и мне военная служба не в диковину.
Мистер Рарей этот, что называется «бешеный укротитель»,
и прочие, которые за этого коня брались, все искусство противу его злобности в поводах держали, чтобы не допустить ему ни на ту, ни на другую сторону башкой мотнуть; а я совсем противное тому средство изобрел; я, как
только англичанин Рарей от этой лошади отказался, говорю: «Ничего, говорю, это самое пустое, потому что этот конь ничего больше, как бесом одержим.
Ну, тут я вижу, что он пардону просит, поскорее с него сошел, протер ему глаза, взял за вихор
и говорю: «Стой, собачье мясо, песья снедь!» да как дерну его книзу — он на колени передо мною
и пал,
и с той поры такой скромник сделался, что лучше требовать не надо:
и садиться давался
и ездил, но
только скоро издох.
— Да как вам сказать! Первое дело, что я ведь был конэсер
и больше к этой части привык — для выбора, а не для отъездки, а ему нужно было
только для одного бешеного усмирительства, а второе, что это с его стороны, как я полагаю, была одна коварная хитрость.
— Никакой-с особенной истории не было, а
только он говорит: «Открой мне, братец, твой секрет — я тебе большие деньги дам
и к себе в конэсеры возьму».
Половина даже, бывало, подохнет, а воспитанию не поддаются: стоят на дворе — всё дивятся
и даже от стен шарахаются, а всё
только на небо, как птицы, глазами косят.
Устали они никогда не знали; не
только что восемьдесят, а даже
и сто
и сто пятнадцать верст из деревни до Орла или назад домой таким же манером, это им, бывало, без отдыха нипочем сделать.
Словом сказать — столь хорошо, что вот так бы при всем этом
и вскрикнул, а кричать, разумеется, без пути нельзя, так я держусь, скачу; но
только вдруг на третьей или четвертой версте, не доезжая монастыря, стало этак клонить под взволочек,
и вдруг я завидел тут впереди себя малую точку… что-то ползет по дороге, как ежик.
Ближе подъехали, я гляжу, он весь серый, в пыли,
и на лице даже носа не значится, а
только трещина,
и из нее кровь…
Он
и скрылся, а я проснулся
и про все это позабыл
и не чаю того, что все эти погибели сейчас по ряду
и начнутся. Но
только через некоторое время поехали мы с графом
и с графинею в Воронеж, — к новоявленным мощам маленькую графиньку косолапую на исцеление туда везли,
и остановились в Елецком уезде, в селе Крутом лошадей кормить, я
и опять под колодой уснул,
и вижу — опять идет тот монашек, которого я решил,
и говорит...
У него дышловики были сильные
и опористы: могли так спускать, что просто хвостом на землю садились, но один из них, подлец, с астрономией был — как
только его сильно потянешь, он сейчас голову кверху дерет
и прах его знает куда на небо созерцает.
Не знаю, жалко ли мне господ или себя стало, но
только я, видя неминуемую гибель, с подседельной бросился прямо на дышло
и на конце повис…
Не знаю опять, сколько тогда во мне весу было, но
только на перевесе ведь это очень тяжело весит,
и я дышловиков так сдушил, что они захрипели
и… гляжу, уже моих передовых нет, как отрезало их, а я вишу над самою пропастью, а экипаж стоит
и уперся в коренных, которых я дышлом подавил.
Тут
только я опомнился
и пришел в страх,
и руки у меня оторвались,
и я полетел
и ничего уже не помню.
— Да
и где же, — говорит, — тебе это знать. Туда, в пропасть,
и кони-то твои передовые заживо не долетели — расшиблись, а тебя это словно какая невидимая сила спасла: как на глиняну глыбу сорвался, упал, так на ней вниз, как на салазках,
и скатился. Думали, мертвый совсем, а глядим — ты дышишь,
только воздухом дух оморило. Ну, а теперь, — говорит, — если можешь, вставай, поспешай скорее к угоднику: граф деньги оставил, чтобы тебя, если умрешь, схоронить, а если жив будешь, к нему в Воронеж привезть.
Я
и поехал, но
только всю дорогу ничего не говорил, а слушал, как этот мужик, который меня вез, все на гармонии «барыню» играл.
Я было ее взял
и стал играть, но
только вижу, что ничего не умею,
и сейчас ее бросил, а потом ее у меня странницы на другой день из-под сарая
и украли.
Но
только ночью я сплю
и вдруг слышу, на полочке над моей кроватью голубь с кем-то сердито бьется.
«Ну, — думаю, — нет, зачем же, мол, это так делать?» — да вдогонку за нею
и швырнул сапогом, но
только не попал, — так она моего голубенка унесла
и, верно, где-нибудь съела.
Лихо ее знает, как это она все это наблюдала, но
только гляжу я, один раз она среди белого дня опять голубенка волочит, да так ловко, что мне
и швырнуть-то за ней нечем было.
«Хорошо, — думаю, — теперь ты сюда небось в другой раз на моих голубят не пойдешь»; а чтобы ей еще страшнее было, так я наутро взял да
и хвост ее, который отсек, гвоздиком у себя над окном снаружи приколотил,
и очень этим был доволен. Но
только так через час или не более как через два, смотрю, вбегает графинина горничная, которая отроду у нас на конюшне никогда не была,
и держит над собой в руке зонтик, а сама кричит...
Я бы все это от своего характера пресвободно
и исполнил, но
только что размахнулся да соскочил с сука
и повис, как, гляжу, уже я на земле лежу, а передо мною стоит цыган с ножом
и смеется — белые-пребелые зубы, да так ночью середь черной морды
и сверкают.
Так мы
и разошлись,
и я было пошел к заседателю, чтобы объявиться, что я сбеглый, но
только рассказал я эту свою историю его писарю, а тот мне
и говорит...
— Вот за печать с тебя надо бы прибавку, потому что я так со всех беру, но
только уже жалею твою бедность
и не хочу, чтобы моих рук виды не в совершенстве были. Ступай, — говорит, —
и кому еще нужно — ко мне посылай.
«Ладно, — думаю, — хорош милостивец: крест с шеи снял, да еще
и жалеет». Никого я к нему не посылал, а все
только шел Христовым именем без грошика медного.
Я было на это барину показал, но он ничего на то не уважил
и сказал
только...
И с этим, что вижу, послышались мне
и гогот,
и ржанье,
и дикий смех, а потом вдруг вихорь… взмело песок тучею,
и нет ничего,
только где-то тонко колокол тихо звонит,
и весь как алою зарею облитый большой белый монастырь по вершине показывается, а по стенам крылатые ангелы с золотыми копьями ходят, а вокруг море,
и как который ангел по щиту копьем ударит, так сейчас вокруг всего монастыря море всколышется
и заплещет, а из бездны страшные голоса вопиют: «Свят!»
Потому муж мой, как сам, говорит, знаешь, неаккуратной жизни, а этот с этими… ну, как их?., с усиками, что ли, прах его знает,
и очень чисто, говорит, он завсегда одевается,
и меня жалеет, но
только же опять я, говорит, со всем с этим все-таки не могу быть счастлива, потому что мне
и этого дитя жаль.
— Ну, мол, жаль или не жаль, а
только я себя не продавал ни за большие деньги, ни за малые,
и не продам, а потому все ремонтеровы тысячи пусть при нем остаются, а твоя дочка при мне.
Это, восторгаюсь, будет чудесно,
и того, что мне в это время говорит
и со слезами моя барынька лепечет, уже не слушаю, а
только играть хочу.
Только, решивши себе этакую потеху добыть, я думаю: как бы мне лучше этого офицера раздразнить, чтобы он на меня нападать стал?
и взял я сел, вынул из кармана гребень
и зачал им себя будто в голове чесать; а офицер подходит
и прямо к той своей барыньке.
— Подлец, подлец, изверг! —
и с этим в лицо мне плюнул
и ребенка бросил, а уже
только эту барыньку увлекает, а она в отчаянии прежалобно вопит
и, насильно влекома, за ним хотя следует, но глаза
и руки сюда ко мне
и к дите простирает…
и вот вижу я
и чувствую, как она, точно живая, пополам рвется, половина к нему, половина к дитяти… А в эту самую минуту от города, вдруг вижу, бегит мой барин, у которого я служу,
и уже в руках пистолет,
и он все стреляет из того пистолета да кричит...
— Нате вам этого пострела!
только уже теперь
и меня, — говорю, — увозите, а то он меня правосудию сдаст, потому что я по беззаконному паспорту.
«Шабаш, — думаю, — пойду в полицию
и объявлюсь, но
только, — думаю, — опять теперь то нескладно, что у меня теперь деньги есть, а в полиции их все отберут: дай же хоть что-нибудь из них потрачу, хоть чаю с кренделями в трактире попью в свое удовольствие».
— Нет, она, — отвечает, — под нами, но
только нам ее никак достать нельзя, потому что там до самого Каспия либо солончаки, либо одна трава да птицы по поднебесью вьются,
и чиновнику там совсем взять нечего, вот по этой причине, — говорит, — хан Джангар там
и царюет,
и у него там, в Рынь-песках, говорят, есть свои шихи,
и ших-зады,
и мало-зады,
и мамы,
и азии,
и дербыши,
и уланы,
и он их всех, как ему надо, наказывает, а они тому рады повиноваться.
«Ах ты, змея! — думаю себе, — ах ты, стрепет степной, аспидский! где ты
только могла такая зародиться?»
И чувствую, что рванулась моя душа к ней, к этой лошади, родной страстию.
—
И богатые, — отвечает, —
и озорные охотники; они свои большие косяки гоняют
и хорошей, заветной лошади друг другу в жизнь не уступят. Их все знают: этот брюхастый, что вся морда облуплена, это называется Бакшей Отучев, а худищий, что одни кости ходят, Чепкун Емгурчеев, — оба злые охотники,
и ты
только смотри, что они за потеху сделают.
Я замолчал
и смотрю: господа, которые за кобылицу торговались, уже отступилися от нее
и только глядят, а те два татарина друг дружку отпихивают
и всё хана Джангара по рукам хлопают, а сами за кобылицу держатся
и все трясутся да кричат; один кричит...
Чепкун крикнул тридцать,
и Бакшей дает тоже
только тридцать, а больше нет; но зато Чепкун еще в придачу седло сулит, а Бакшей седло
и халат,
и Чепкун халат скидает, больше опять друг друга им нечем одолевать.
И только что он в третье хлопнул, как Бакшей стегнет изо всей силы Чепкуна нагайкою через плечо по голой спине, а Чепкун таким самым манером на ответ его.
— Непременно, — отвечает, — надежнее: видишь, он весь сухой, кости в одной коже держатся,
и спиночка у него как лопата коробленая, по ней ни за что по всей удар не падет, а
только местечками, а сам он, зри, как Бакшея спрохвала поливает, не частит, а с повадочкой,
и плеть сразу не отхватывает, а под нею коже напухать дает.
Истинно не солгу скажу, что он даже не летел, а
только земли за ним сзади прибавлялось. Я этакой легкости сроду не видал
и не знал, как сего конька
и ценить, на какие сокровища
и кому его обречь, какому королевичу, а уже тем паче никогда того не думал, чтобы этот конь мой стал.
— А вот наверно этого сказать не могу-с, помню, что я сосчитал до двести до восемьдесят
и два, а потом вдруг покачнуло меня вроде обморока,
и я сбился на минуту
и уже так, без счета пущал, но
только Савакирей тут же вскоре последний разок на меня замахнулся, а уже ударить не мог, сам, как кукла, на меня вперед
и упал: посмотрели, а он мертвый…
— Нет-с; что же там может нравиться? скучно,
и больше ничего; а
только раньше уйти нельзя было.