Неточные совпадения
Сел на него, на этого людоеда, без рубахи, босой, в однех шароварах да в картузе, а по голому телу имел тесменный поясок от святого храброго
князя Всеволода-Гавриила из Новгорода, которого я за молодечество его сильно уважал
и в него верил; а на том пояске его надпись заткана: «Чести моей никогда не отдам».
Маленькие такие эти голубяточки, точно в шерсти, а пера нет,
и желтые, как бывают ядрышки на траве, что зовут «кошачьи просвирки», а носы притом хуже, как у черкесских
князей, здоровенные…
— А вот видишь, — говорит, — этим
князьям, которые их разнимают, им Чепкуна с Бакшеем жалко, что они очень заторговались, так вот они их разлучают, чтобы опомнились
и как-нибудь друг дружке честью кобылицу уступили.
— Подвохом-с. Я ведь из Пензы бежал с татарвою Чепкуна Емгурчеева
и лет пять подряд жил в емгурчеевской орде,
и тут съезжались к нему на радости все
князья,
и уланы,
и ших-збды,
и мало-збды,
и бывал хан Джангар
и Бакшей Отучев.
— Нет-с, они никогда за это друг на друга не сердятся: кто кого по любовному уговору перебьет, тот
и получай,
и больше ничего; а только хан Джангар мне, точно, один раз выговаривал… «Эх, говорит, Иван, эх, глупая твоя башка, Иван, зачем ты с Савакиреем за русского
князя сечься сел, я, говорит, было хотел смеяться, как сам
князь рубаха долой будет снимать».
«Оттого, что наши
князья — говорю, — слабодушные
и не мужественные,
и сила их самая ничтожная».
Князь на другой день
и говорит...
И мой
князь это чувствовал
и высоко меня уважал,
и мы жили с ним во всем в полной откровенности.
В эту пору у нас разом шли две ярмарки: одна в Л., другая в К.,
и мы с
князем разделились: на одной я действую, а на другую он поехал.
А положение мое в эту пору было совсем необыкновенное: я вам докладывал, что у меня всегда было такое заведение, что если нападет на меня усердие к выходу, то я, бывало, появляюсь к
князю, отдаю ему все деньги, кои всегда были у меня на руках в большой сумме,
и говорю; «Я на столько-то или на столько-то дней пропаду».
И вот я думаю себе: «Нет, однако, я больше не стану пить, потому что
князя моего нет
и выхода мне в порядке сделать невозможно, потому что денег отдать некому, а при мне сумма знатная, более как до пяти тысяч».
«Ах вы, волк вас ешь! Неужели с того, что вы меня богатее, то у вас
и чувств больше? Нет уже, что будет, то будет: после
князю отслужу, а теперь себя не постыжу
и сей невиданной красы скупостью не унижу».
— А я
и сам не знаю, как-то очень просто: как от этих цыганов доставился домой,
и не помню, как лег, но только слышу,
князь стучит
и зовет, а я хочу с коника встать, но никак края не найду
и не могу сойти.
Князь кричит: «Иван Северьяныч!» А я откликаюсь: «Сейчас!» — а сам лазию во все стороны
и все не найду края,
и, наконец, думаю: ну, если слезть нельзя, так я же спрыгну,
и размахнулся да как сигану как можно дальше,
и чувствую, что меня будто что по морде ударило
и вокруг меня что-то звенит
и сыпется,
и сзади тоже звенит
и опять сыпется,
и голос
князя говорит денщику: «Давай огня скорей!»
— А все-таки интересно знать, как же вы с князем-то?.. Неужто так
и объяснения у вас никакого не было за лебедей?
— Нет-с, объяснение было, только не важное.
Князь тоже приехал проигравшись
и на реванж у меня стал просить. Я говорю...
И он в комнате лег свою ночь досыпать, а я на сеновал тоже опять спать пошел. Опомнился же я в лазарете
и слышу, говорят, что у меня белая горячка была
и хотел будто бы я вешаться, только меня, слава богу, в длинную рубашку спеленали. Потом выздоровел я
и явился к
князю в его деревню, потому что он этим временем в отставку вышел,
и говорю...
«Молодец, — отвечает мой
князь, — молодец вы, мой почти полупочтевнейший
и премногомалозначащий Иван Северьянович! именно-с, именно гибнуть-то
и радостно,
и вот то-то мне теперь
и сладко, что я для нее всю мою жизнь перевернул:
и в отставку вышел,
и имение заложил,
и с этих пор стану тут жить, человека не видя, а только все буду одной ей в лицо смотреть».
Наскучит!» Но в подробности об этом не рассуждаю, потому что как вспомню, что она здесь, сейчас чувствую, что у меня даже в боках жарко становится,
и в уме мешаюсь, думаю: «Неужели я ее сейчас увижу?» А они вдруг
и входят:
князь впереди идет
и в одной руке гитару с широкой алой лентой несет, а другою Грушеньку, за обе ручки сжавши, тащит, а она идет понуро, упирается
и не смотрит, а только эти ресничищи черные по щекам как будто птичьи крылья шевелятся.
Ввел ее
князь, взял на руки
и посадил, как дитя, с ногами в угол на широкий мягкий диван; одну бархатную подушку ей за спину подсунул, другую — под правый локоток подложил, а ленту от гитары перекинул через плечо
и персты руки на струны поклал. Потом сел сам на полу у дивана
и, голову склонил к ее алому сафьянному башмачку
и мне кивает: дескать, садись
и ты.
Я тихонечко опустился у порожка на пол, тоже подобрал под себя ноги
и сижу, гляжу на нее. Тихо настало так, что даже тощо делается. Я сидел-сидел, индо колени разломило, а гляну на нее, она все в том же положении, а на
князя посмотрю: вижу, что он от томноты у себя весь ус изгрыз, а ничего ей не говорит.
«Пти-ком-пё», — говорю,
и сказать больше нечего, а она в эту минуту вдруг как вскрикнет: «А меня с красоты продадут, продадут», да как швырнет гитару далеко с колен, а с головы сорвала косынку
и пала ничком на диван, лицо в ладони уткнула
и плачет,
и я, глядя на нее, плачу,
и князь… тоже
и он заплакал, но взял гитару
и точно не пел, а, как будто службу служа, застонал: «Если б знала ты весь огонь любви, всю тоску души моей пламенной», — да
и ну рыдать.
Таких денег, какие табор за Грушу назначил, у
князя тогда налицо не было,
и он сделал для того долг
и уже служить больше не мог.
Князь сейчас опять за мною
и посылает,
и мы с ним двое ее
и слушаем; а потом Груша
и сама стала ему напоминать, чтобы звать меня,
и начала со мною обращаться очень дружественно,
и я после ее пения не раз у нее в покоях чай пил вместе с
князем, но только, разумеется, или за особым столом, или где-нибудь у окошечка, а если когда она одна оставалась, то завсегда попросту рядом с собою меня сажала. Вот так прошло сколько времени, а
князь все смутнее начал становиться
и один раз мне
и говорит...
Но чуть за это принялись,
князь так
и унесся в эту страсть: где какие деньжонки добудет, сейчас покупать коней,
и все берет, хватает зря; меня не слушает…
Я ничего не ответил, а только стал от этого времени к ней запросто вхож: когда
князя нет, я всякий день два раза на день ходил к ней во флигель чай пить
и как мог ее развлекал.
Груше было неизвестно
и людям строго-настрого наказано было от нее скрывать, что у
князя, до этого случая с Грушею, была в городе другая любовь — из благородных, секретарская дочка Евгенья Семеновна.
Известная она была во всем городе большая на фортепьянах игрица,
и предобрая барыня,
и тоже собою очень хорошая,
и имела с моим
князем дочку, но располнела,
и он ее, говорили, будто за это
и бросил.
Князь к этой к Евгенье Семеновне, после того как ее наградил, никогда не заезжал, а люди наши, по старой памяти, за ее добродетель помнили
и всякий приезд все, бывало, к ней захаживали, потому что ее любили
и она до всех до наших была ужасно какая ласковая
и князем интересовалась.
Удалились мы из детской
и сидим за шкапами, а эта шкапная комнатка была узенькая, просто сказать — коридор, с дверью в конце, а та дверь как раз в ту комнату выходила, где Евгенья Семеновна
князя приняла,
и даже к тому к самому дивану, на котором они сели. Одним словом, только меня от них разделила эта запертая дверь, с той стороны материей завешенная, а то все равно будто я с ними в одной комнате сижу, так мне все слышно.
Князь как вошел,
и говорит...
— О, пусто бы вам совсем было, только что сядешь, в самый аппетит, с человеком поговорить, непременно
и тут отрывают
и ничего в свое удовольствие сделать не дадут! —
и поскорее меня барыниными юбками, которые на стене висели, закрыла
и говорит: — Посиди, — а сама пошла с девочкой, а я один за шкапами остался
и вдруг слышу,
князь девочку раз
и два поцеловал
и потетешкал на коленах
и говорит...
Пустившись на этакое решение, чтобы подслушивать, я этим не удовольнился, а захотел
и глазком что можно увидеть
и всего этого достиг: стал тихонечко ногами на табуретку
и сейчас вверху дверей в пазу щелочку присмотрел
и жадным оком приник к ней. Вижу,
князь сидит па диване, а барыня стоит у окна
и, верно, смотрит, как ее дитя в карету сажают.
Барыня стоит, руки назад, об окно опирается
и молчит, а сама бровь супит.
Князь просит...
—
И не много денег, — молвил
князь.
— Ах, полноте, — говорит, —
князь, то ли я вам, — говорит, — верила! Я вам жизнь
и честь свою доверяла.
Барыня ему
и сказала, что Иван Голован, говорит, в городе
и даже у меня
и приставши.
Князь очень этому обрадовался
и велел как можно скорее меня к нему прислать, а сам сейчас от нее
и уехал.
Надавал
князь мне доверенностей
и свидетельств, что у него фабрика есть,
и научил говорить, какие сукна вырабатывает,
и услал меня прямо из города к Макарью, так что я Груши
и повидать не мог, а только все за нее на
князя обижался, что как он это мог сказать, чтобы ей моею женой быть?
У Макарья мне счастие так
и повалило: набрал я от азиатов
и заказов,
и денег,
и образцов,
и все деньги
князю выслал,
и сам приехал назад
и своего места узнать не могу…
Я так
и ахнул
и кинулся: где же Груша? а про нее никто
и не ведает;
и люди-то в прислуге все новые, наемные
и прегордые, так что
и доступу мне прежнего к
князю нет.
Допреж сего у нас с ним все было по-военному, в простоте, а теперь стало все на политике,
и что мне надо
князю сказать, то не иначе как через камердинера.
Насилу у одной дворовой старушки добился, что Грушенька еще недавно тут была
и всего, говорит, ден десять как с
князем в коляске куда-то отъехала
и с тех пор назад не вернулась.
Сказали только, что
князь будто своих лошадей на станции сменил
и назад отослал, а сам с Грушею куда-то на наемных поехал.
И рассказала-с она мне насчет своей последней с
князем разлуки такую пустяковину, что я даже не понял, да
и посейчас не могу понять: на чем коварный человек может с женщиною вековечно расстроиться?
И послали, но только ходила, ходила бумага
и назад пришла с неверностью. Объяснено, что никогда, говорят, у нас такого происшествия ни с какою цыганкою не было, а Иван-де Северьянов хотя
и был
и у
князя служил, только он через заочный выкуп на волю вышел
и опосля того у казенных крестьян Сердюковых в доме помер.