Неточные совпадения
— Да-с, оно по первому взгляду так-с, сомнительно-с.
И что тут удивительного, что оно нам сомнительным кажется, когда
даже сами его высокопреосвященство долго этому не верили, а потом, получив верные тому доказательства, увидали, что нельзя этому не верить
и поверили?
Попик огорчился
и даже перестал пить,
и все убивается
и оплакивает: «До чего, думает, я себя довел,
и что мне теперь больше делать, как не руки на себя наложить?
— А не знаю, право, как вам на это что доложить? Не следует, говорят, будто бы за них бога просить, потому что они самоуправцы, а впрочем, может быть, иные, сего не понимая,
и о них молятся. На Троицу, не то на Духов день, однако, кажется,
даже всем позволено за них молиться. Тогда
и молитвы такие особенные читаются. Чудесные молитвы, чувствительные; кажется, всегда бы их слушал.
— Я… я очень просто, потому что я к этому от природы своей особенное дарование получил. Я как вскочу, сейчас, бывало, не дам лошади опомниться, левою рукою ее со всей силы за ухо да в сторону, а правою кулаком между ушей по башке, да зубами страшно на нее заскриплю, так у нее у иной
даже инда мозг изо лба в ноздрях вместе с кровью покажется, — она
и усмиреет.
— Поэтому-с. Да
и как же поступить, когда он с тех пор
даже встретить меня опасался? А я бы очень к нему тогда хотел, потому что он мне, пока мы с ним на роме на этом состязались, очень понравился, но, верно, своего пути не обежишь,
и надо было другому призванию следовать.
Половина
даже, бывало, подохнет, а воспитанию не поддаются: стоят на дворе — всё дивятся
и даже от стен шарахаются, а всё только на небо, как птицы, глазами косят.
Даже инда жалость, глядя на иного, возьмет, потому что видишь, что вот так бы он, кажется, сердечный,
и улетел, да крылышек у него нет…
Мы этих офицерских кофишенками звали, потому что на них нет никакого удовольствия ехать, так как на них офицеры
даже могут сидеть, а те были просто зверь, аспид
и василиск, все вместе: морды эти одни чего стоили, или оскал, либо ножищи, или гривье… ну то есть, просто сказать, ужасть!
Расколотит насмерть,
и даже не один раз сомлеешь
и чувства потеряешь, а все в своей позиции верхом едешь,
и опять, наскучив мотаться, в себя придешь.
Я обрадовался этому случаю
и изо всей силы затянул «дддд-и-и-и-т-т-т-ы-о-о»,
и с версту все это звучал,
и до того разгорелся, что как стали мы нагонять парный воз, на кого я кричал-то, я
и стал в стременах подниматься
и вижу, что человек лежит на сене на возу,
и как его, верно, приятно на свежем поветрии солнышком пригрело, то он, ничего не опасаяся, крепко-прекрепко спит, так сладко вверх спиною раскинулся
и даже руки врозь разложил, точно воз обнимает.
Ближе подъехали, я гляжу, он весь серый, в пыли,
и на лице
даже носа не значится, а только трещина,
и из нее кровь…
Отодрали меня ужасно жестоко,
даже подняться я не мог,
и к отцу на рогоже снесли, но это бы мне ничего, а вот последнее осуждение, чтобы стоять на коленях да камешки бить… это уже домучило меня до того, что я думал-думал, как себе помочь,
и решился с своею жизнью покончить.
Как усну, а лиман рокочет, а со степи теплый ветер на меня несет, так точно с ним будто что-то плывет на меня чародейное,
и нападает страшное мечтание: вижу какие-то степи, коней,
и все меня будто кто-то зовет
и куда-то манит: слышу,
даже имя кричит: «Иван!
Ух, как скучно! пустынь, солнце да лиман,
и опять заснешь, а оно, это течение с поветрием, опять в душу лезет
и кричит: «Иван! пойдем, брат Иван!»
Даже выругаешься, скажешь: «Да покажись же ты, лихо тебя возьми, кто ты такой, что меня так зовешь?»
И вот я так раз озлобился
и сижу да гляжу вполсна за лиман,
и оттоль как облачко легкое поднялось
и плывет,
и прямо на меня, думаю: тпру, куда ты, благое, еще вымочишь!
И точно, я ничего про нее своему барину не сказал, а наутро взял козу
и ребенка
и пошел опять к лиману, а барыня уже ждет. Все в ямочке сидела, а как нас завидела, выскочила,
и бегит,
и плачет,
и смеется,
и в обеих ручках дитю игрушечки сует,
и даже на козу на нашу колокольчик на красной суконке повесила, а мне трубку,
и кисет с табаком,
и расческу.
Глаза-то у обоих
даже выстолбенели,
и левые руки замерли, а ни тот, ни другой не сдается.
Гляжу,
и вижу тоже, что бьет яростно,
даже глаза на лоб выпялил,
и так его как ударит, так сразу до крови
и режет.
Истинно не солгу скажу, что он
даже не летел, а только земли за ним сзади прибавлялось. Я этакой легкости сроду не видал
и не знал, как сего конька
и ценить, на какие сокровища
и кому его обречь, какому королевичу, а уже тем паче никогда того не думал, чтобы этот конь мой стал.
— Ммм… как вам сказать… Да, вначале есть-с;
и даже очень чувствительно, особенно потому, что без привычки,
и он, этот Савакирей, тоже имел сноровку на упух бить, чтобы кровь не спущать, но я против этого его тонкого искусства свою хитрую сноровку взял: как он меня хлобыснет, я сам под нагайкой спиною поддерну,
и так приноровился, что сейчас шкурку себе
и сорву, таким манером
и обезопасился,
и сам этого Савакирея запорол.
Татарва — те ничего: ну, убил
и убил: на то такие были кондиции, потому что
и он меня мог засечь, но свои, наши русские,
даже досадно как этого не понимают,
и взъелись.
Я тогда только встал на ноги, да
и бряк опять на землю: волос-то этот рубленый, что под шкурой в пятах зарос, так смертно, больно в живое мясо кололся, что не только шагу ступить невозможно, а
даже устоять на ногах средства нет. Сроду я не плакивал, а тут
даже в голос заголосил.
— Попервоначалу
даже очень нехорошо, — отвечал Иван Северьяныч, — да
и потом хоть я изловчился, а все много пройти нельзя. Но только зато они, эта татарва, не стану лгать, обо мне с этих пор хорошо печалились.
Особенно по вечерам, или
даже когда среди дня стоит погода хорошая, жарынь, в стану тихо, вся татарва от зною попадает по шатрам
и спят, а я подниму у своего шатра полочку
и гляжу на степи… в одну сторону
и в другую — все одинаково…
Одурение от этого блеску
даже хуже чем от ковыля делается,
и не знаешь тогда, где себя, в какой части света числить, то есть жив ты или умер
и в безнадежном аду за грехи мучишься.
Живности
даже никакой нет, только
и есть, как на смех, одна малая птичка, красноустик, вроде нашей ласточки, самая непримечательная, а только у губок этакая оторочка красная.
Ах, судари, как это все с детства памятное житье пойдет вспоминаться,
и понапрет на душу,
и станет вдруг нагнетать на печенях, что где ты пропадаешь, ото всего этого счастия отлучен
и столько лет на духу не был,
и живешь невенчаный
и умрешь неотпетый,
и охватит тебя тоска,
и… дождешься ночи, выползешь потихоньку за ставку, чтобы ни жены, ни дети,
и никто бы тебя из поганых не видал,
и начнешь молиться…
и молишься…. так молишься, что
даже снег инда под коленами протает
и где слезы падали — утром травку увидишь.
Помышление об этом
даже мне казалось невозможным,
и стала
даже во мне самая тоска замирать.
Человек хороший,
и, видно, к вере своей усердный,
и весь в таких лохмотках, что вся плоть его видна, а стал говорить про веру, так
даже, кажется, никогда бы его не перестал слушать.
— Нет-с; он другой породы, индийской,
и даже не простой индеец, а ихний бог, на землю сходящий.
Я согласился
и жил отлично целые три года, не как раб
и наемник, а больше как друг
и помощник,
и если, бы не выходы меня одолели, так я мог бы
даже себе капитал собрать, потому что, по ремонтирскому заведению, какой заводчик ни приедет, сейчас сам с ремонтером знакомится, а верного человека подсылает к конэсеру, чтобы как возможно конэсера на свою сторону задобрить, потому что заводчики знают, что вся настоящая сила не в ремонтере, а в том, если который имеет при себе настоящего конэсера.
И я уйду, а он уже сам
и хозяйничает
и ждет меня, пока кончится выход,
и все шло хорошо; но только ужасно мне эта моя слабость надоела,
и вздумал я вдруг от нее избавиться; тут-то
и сделал такой последний выход, что
даже теперь вспоминать страшно.
Мне же она так по вкусу пришла, что я
даже из конюшни от нее не выходил
и все ласкал ее от радости.
— Они, — говорит, — необразованные люди, думают, что это легко такую обязанность несть, чтобы вечно пить
и рюмкою закусывать? Это очень трудное, братец, призвание,
и для многих
даже совсем невозможное; но я свою натуру приучил, потому что вижу, что свое надо отбыть,
и несу.
— Оно, — говорит, — это так
и надлежит, чтобы это мучение на мне кончилось, чем еще другому достанется, потому что я, — говорит, — хорошего рода
и настоящее воспитание получил, так что
даже я еще самым маленьким по-французски богу молился, но я был немилостивый
и людей мучил, в карты своих крепостных проигрывал; матерей с детьми разлучал; жену за себя богатую взял
и со света ее сжил,
и, наконец, будучи во всем сам виноват, еще на бога возроптал: зачем у меня такой характер?
— Отчего так? — отвечает, — да тебе
даже нечего далеко ходить: такой человек перед тобою, я сам
и есть такой человек.
— Пью, — говорю, —
и временем
даже очень усердно пью.
Вот тут
и началось такое наваждение, что хотя этому делу уже много-много лет прошло, но я
и по сие время не могу себе понять, что тут произошло за действие
и какою силою оно надо мною творилось, но только таких искушений
и происшествий, какие я тогда перенес, мне кажется,
даже ни в одном житии в Четминеях нет.
Осматриваюсь
и понимаю, что стою, прислонясь спиною к какому-то дому, а в нем окна открыты
и в середине светло,
и оттуда те разные голоса,
и шум,
и гитара ноет, а передо мною опять мой баринок,
и все мне спереди по лицу ладонями машет, а потом по груди руками ведет, против сердца останавливается, напирает,
и за персты рук схватит, встряхнет полегонечку,
и опять машет,
и так трудится, что
даже, вижу, он сделался весь в поту.
«Ух, — думаю, — да не дичь ли это какая-нибудь вместо людей?» Но только вижу я разных знакомых господ ремонтеров
и заводчиков
и так просто богатых купцов
и помещиков узнаю, которые до коней охотники,
и промежду всей этой публики цыганка ходит этакая…
даже нельзя ее описать как женщину, а точно будто как яркая змея, на хвосте движет
и вся станом гнется, а из черных глаз так
и жжет огнем.
Да с этим враз руку за пазуху, вынул из пачки сторублевого лебедя, да
и шаркнул его на поднос. А цыганочка сейчас поднос в одну ручку переняла, а другою мне белым платком губы вытерла
и своими устами так слегка
даже как
и не поцеловала, а только будто тронула устами, а вместо того точно будто ядом каким провела,
и прочь отошла.
На меня все оглядываться стали, что я их своими подарками ниже себя ставлю; так что им
даже совестно после меня класть, а я решительно уже ничего не жалею, потому моя воля, сердце выскажу, душу выкажу,
и выказал.
Даже от которых бы степенных мужчин
и в жизнь того скоморошества не ожидал,
и те все поднимаются.
«А так, — отвечаю, —
и понимаю, что краса природы совершенство,
и за это восхищенному человеку погибнуть…
даже радость!»
Наскучит!» Но в подробности об этом не рассуждаю, потому что как вспомню, что она здесь, сейчас чувствую, что у меня
даже в боках жарко становится,
и в уме мешаюсь, думаю: «Неужели я ее сейчас увижу?» А они вдруг
и входят: князь впереди идет
и в одной руке гитару с широкой алой лентой несет, а другою Грушеньку, за обе ручки сжавши, тащит, а она идет понуро, упирается
и не смотрит, а только эти ресничищи черные по щекам как будто птичьи крылья шевелятся.
Я тихонечко опустился у порожка на пол, тоже подобрал под себя ноги
и сижу, гляжу на нее. Тихо настало так, что
даже тощо делается. Я сидел-сидел, индо колени разломило, а гляну на нее, она все в том же положении, а на князя посмотрю: вижу, что он от томноты у себя весь ус изгрыз, а ничего ей не говорит.
— А нет ли, — говорит, — там где-нибудь моей с ним разлучницы? Скажи мне: может, он допреж меня кого любил
и к ней назад воротился, или не задумал ли он, лиходей мой, жениться? — А у самой при этом глаза так
и загорятся,
даже смотреть ужасно.
Удалились мы из детской
и сидим за шкапами, а эта шкапная комнатка была узенькая, просто сказать — коридор, с дверью в конце, а та дверь как раз в ту комнату выходила, где Евгенья Семеновна князя приняла,
и даже к тому к самому дивану, на котором они сели. Одним словом, только меня от них разделила эта запертая дверь, с той стороны материей завешенная, а то все равно будто я с ними в одной комнате сижу, так мне все слышно.
Барыня ему
и сказала, что Иван Голован, говорит, в городе
и даже у меня
и приставши. Князь очень этому обрадовался
и велел как можно скорее меня к нему прислать, а сам сейчас от нее
и уехал.
И стало мне таково грустно, таково тягостно, что
даже, чего со мною
и в плену не было, начал я с невидимой силой говорить
и, как в сказке про сестрицу Аленушку сказывают, которую брат звал, зову ее, мою сиротинушку Грунюшку, жалобным голосом...
Я от страха
даже мало на землю не упал, но чувств совсем не лишился,
и ощущаю, что около меня что-то живое
и легкое, точно как подстреленный журавль, бьется
и вздыхает, а ничего не молвит.