Неточные совпадения
Кто-то, часто здесь путешествующий, ответил на это, что будто и здесь разновременно живали какие-то изгнанники, но
только все они недолго будто выдерживали.
— М… н…не знаю, право;
только он
все равно этой резолюции не дождался: самовольно повесился.
Мистер Рарей этот, что называется «бешеный укротитель», и прочие, которые за этого коня брались,
все искусство противу его злобности в поводах держали, чтобы не допустить ему ни на ту, ни на другую сторону башкой мотнуть; а я совсем противное тому средство изобрел; я, как
только англичанин Рарей от этой лошади отказался, говорю: «Ничего, говорю, это самое пустое, потому что этот конь ничего больше, как бесом одержим.
Словом сказать — столь хорошо, что вот так бы при
всем этом и вскрикнул, а кричать, разумеется, без пути нельзя, так я держусь, скачу; но
только вдруг на третьей или четвертой версте, не доезжая монастыря, стало этак клонить под взволочек, и вдруг я завидел тут впереди себя малую точку… что-то ползет по дороге, как ежик.
Ближе подъехали, я гляжу, он
весь серый, в пыли, и на лице даже носа не значится, а
только трещина, и из нее кровь…
Он и скрылся, а я проснулся и про
все это позабыл и не чаю того, что
все эти погибели сейчас по ряду и начнутся. Но
только через некоторое время поехали мы с графом и с графинею в Воронеж, — к новоявленным мощам маленькую графиньку косолапую на исцеление туда везли, и остановились в Елецком уезде, в селе Крутом лошадей кормить, я и опять под колодой уснул, и вижу — опять идет тот монашек, которого я решил, и говорит...
Не знаю опять, сколько тогда во мне весу было, но
только на перевесе ведь это очень тяжело
весит, и я дышловиков так сдушил, что они захрипели и… гляжу, уже моих передовых нет, как отрезало их, а я вишу над самою пропастью, а экипаж стоит и уперся в коренных, которых я дышлом подавил.
Я и поехал, но
только всю дорогу ничего не говорил, а слушал, как этот мужик, который меня вез,
все на гармонии «барыню» играл.
Лихо ее знает, как это она
все это наблюдала, но
только гляжу я, один раз она среди белого дня опять голубенка волочит, да так ловко, что мне и швырнуть-то за ней нечем было.
Я бы
все это от своего характера пресвободно и исполнил, но
только что размахнулся да соскочил с сука и повис, как, гляжу, уже я на земле лежу, а передо мною стоит цыган с ножом и смеется — белые-пребелые зубы, да так ночью середь черной морды и сверкают.
— Вот за печать с тебя надо бы прибавку, потому что я так со
всех беру, но
только уже жалею твою бедность и не хочу, чтобы моих рук виды не в совершенстве были. Ступай, — говорит, — и кому еще нужно — ко мне посылай.
— Конечно, мол, с козою отчего дитя не воспитать, но
только все бы, — говорю, — кажется, вам женщину к этой должности лучше иметь.
И с этим, что вижу, послышались мне и гогот, и ржанье, и дикий смех, а потом вдруг вихорь… взмело песок тучею, и нет ничего,
только где-то тонко колокол тихо звонит, и
весь как алою зарею облитый большой белый монастырь по вершине показывается, а по стенам крылатые ангелы с золотыми копьями ходят, а вокруг море, и как который ангел по щиту копьем ударит, так сейчас вокруг
всего монастыря море всколышется и заплещет, а из бездны страшные голоса вопиют: «Свят!»
Потому муж мой, как сам, говорит, знаешь, неаккуратной жизни, а этот с этими… ну, как их?., с усиками, что ли, прах его знает, и очень чисто, говорит, он завсегда одевается, и меня жалеет, но
только же опять я, говорит, со
всем с этим все-таки не могу быть счастлива, потому что мне и этого дитя жаль.
— Ну, мол, жаль или не жаль, а
только я себя не продавал ни за большие деньги, ни за малые, и не продам, а потому
все ремонтеровы тысячи пусть при нем остаются, а твоя дочка при мне.
— Подлец, подлец, изверг! — и с этим в лицо мне плюнул и ребенка бросил, а уже
только эту барыньку увлекает, а она в отчаянии прежалобно вопит и, насильно влекома, за ним хотя следует, но глаза и руки сюда ко мне и к дите простирает… и вот вижу я и чувствую, как она, точно живая, пополам рвется, половина к нему, половина к дитяти… А в эту самую минуту от города, вдруг вижу, бегит мой барин, у которого я служу, и уже в руках пистолет, и он
все стреляет из того пистолета да кричит...
«Шабаш, — думаю, — пойду в полицию и объявлюсь, но
только, — думаю, — опять теперь то нескладно, что у меня теперь деньги есть, а в полиции их
все отберут: дай же хоть что-нибудь из них потрачу, хоть чаю с кренделями в трактире попью в свое удовольствие».
— Нет, она, — отвечает, — под нами, но
только нам ее никак достать нельзя, потому что там до самого Каспия либо солончаки, либо одна трава да птицы по поднебесью вьются, и чиновнику там совсем взять нечего, вот по этой причине, — говорит, — хан Джангар там и царюет, и у него там, в Рынь-песках, говорят, есть свои шихи, и ших-зады, и мало-зады, и мамы, и азии, и дербыши, и уланы, и он их
всех, как ему надо, наказывает, а они тому рады повиноваться.
— И богатые, — отвечает, — и озорные охотники; они свои большие косяки гоняют и хорошей, заветной лошади друг другу в жизнь не уступят. Их
все знают: этот брюхастый, что
вся морда облуплена, это называется Бакшей Отучев, а худищий, что одни кости ходят, Чепкун Емгурчеев, — оба злые охотники, и ты
только смотри, что они за потеху сделают.
Я замолчал и смотрю: господа, которые за кобылицу торговались, уже отступилися от нее и
только глядят, а те два татарина друг дружку отпихивают и
всё хана Джангара по рукам хлопают, а сами за кобылицу держатся и
все трясутся да кричат; один кричит...
И
только что он в третье хлопнул, как Бакшей стегнет изо
всей силы Чепкуна нагайкою через плечо по голой спине, а Чепкун таким самым манером на ответ его.
— Непременно, — отвечает, — надежнее: видишь, он
весь сухой, кости в одной коже держатся, и спиночка у него как лопата коробленая, по ней ни за что по
всей удар не падет, а
только местечками, а сам он, зри, как Бакшея спрохвала поливает, не частит, а с повадочкой, и плеть сразу не отхватывает, а под нею коже напухать дает.
— Так-с, мой, по
всем правам мой, но
только на одну минуту, а каким манером, извольте про это слушать, если угодно.
— Попервоначалу даже очень нехорошо, — отвечал Иван Северьяныч, — да и потом хоть я изловчился, а
все много пройти нельзя. Но
только зато они, эта татарва, не стану лгать, обо мне с этих пор хорошо печалились.
— Да-с, разумеется, на татарке. Сначала на одной, того самого Савакирея жене, которого я пересек,
только она, эта татарка, вышла совсем мне не по вкусу: благая какая-то и
все как будто очень меня боялась и нимало меня не веселила. По мужу, что ли, она скучала, или так к сердцу ей что-то подступало. Ну, так они заметили, что я ею стал отягощаться, и сейчас другую мне привели, эта маленькая была девочка, не более как
всего годов тринадцати… Сказали мне...
— А это по-татарски. У них
всё если взрослый русский человек — так Иван, а женщина — Наташа, а мальчиков они Кольками кличут, так и моих жен, хоть они и татарки были, но по мне их
все уже русскими числили и Наташками звали, а мальчишек Кольками. Однако
все это, разумеется,
только поверхностно, потому что они были без
всех церковных таинств, и я их за своих детей не почитал.
А еще и этого тошнее зимой на тюбеньке; снег малый,
только чуть траву укроет и залубенит — татары тогда
все в юртах над огнем сидят, курят…
— Как же-с, они ходят, но
только все без пользы без всякой.
Я с ним попервоначалу было спорить зачал, что какая же, мол, ваша вера, когда у вас святых нет, но он говорит: есть, и начал по талмуду читать, какие у них бывают святые… очень занятно, а тот талмуд, говорит, написал раввин Иовоз бен Леви, который был такой ученый, что грешные люди на него смотреть не могли; как взглянули, сейчас
все умирали, через что бог позвал его перед самого себя и говорит: «Эй ты, ученый раввин, Иовоз бен Леви! то хорошо, что ты такой ученый, но
только то нехорошо, что чрез тебя,
все мои жидки могут умирать.
Оба не старые, один черный, с большой бородой, в халате, будто и на татарина похож, но
только халат у него не пестрый, а
весь красный, и на башке острая персианская шапка; а другой рыжий, тоже в халате, но этакий штуковатый:
всё ящички какие-то при себе имел, и сейчас чуть ему время есть, что никто на него не смотрит, он с себя халат долой снимет и остается в одних штанцах и в курточке, а эти штанцы и курточка по-такому шиты, как в России на заводах у каких-нибудь немцев бывает.
Говорили, будто из Хивы пришли коней закупать и хотят там у себя дома с кем-то войну делать, а с кем — не сказывают, но
только все татарву против русских подущают.
Позабрались мы с женами и с детьми под ставки рано и ждем…
Все темно и тихо, как и во всякую ночь,
только вдруг, так в первый сон, я слышу, что будто в степи что-то как вьюга прошипело и хлопнуло, и сквозь сон мне показалось, будто с небеси искры посыпались.
Да еще трубку с вертуном выпустил… Ну, тут уже они, увидав, как вертун с огнем ходит,
все как умерли… Огонь погас, а они
всё лежат, и
только нет-нет один голову поднимет, да и опять сейчас мордою вниз, а сам
только пальцем кивает, зовет меня к себе. Я подошел и говорю...
Я и еще одну позволил и сделался очень откровенный:
все им рассказал: откуда я и где и как пребывал.
Всю ночь я им, у огня сидя, рассказывал и водку пил, и
все мне так радостно было, что я опять на святой Руси, но
только под утро этак, уже костерок стал тухнуть и почти
все, кто слушал, заснули, а один из них, ватажный товарищ, говорит мне...
«Ну, мало ли, — говорит, — что; ты ждал, а зачем ты, — говорит, — татарок при себе вместо жен держал… Ты знаешь ли, — говорит, — что я еще милостиво делаю, что тебя
только от причастия отлучаю, а если бы тебя взяться как должно по правилу святых отец исправлять, так на тебе на живом надлежит
всю одежду сжечь, но
только ты, — говорит, — этого не бойся, потому что этого теперь по полицейскому закону не позволяется».
Тут они и пустили про меня дурную славу, что будто я чародей и не своею силою в твари толк знаю, но, разумеется,
все это было пустяки: к коню я, как вам докладывал, имею дарование и готов бы его всякому, кому угодно, преподать, но
только что, главное дело, это никому в пользу не послужит.
И я уйду, а он уже сам и хозяйничает и ждет меня, пока кончится выход, и
все шло хорошо; но
только ужасно мне эта моя слабость надоела, и вздумал я вдруг от нее избавиться; тут-то и сделал такой последний выход, что даже теперь вспоминать страшно.
— А так, — отвечает, — что теперь я
только одно знаю, что себя гублю, а зато уже других губить не могу, ибо от меня
все отвращаются. Я, — говорит, — теперь
все равно что Иов на гноище, и в этом, — говорит, —
все мое счастье и спасение, — и сам опять водку допил, и еще графин спрашивает, и молвит...
— Подойди-ка, — говорю, — еще поближе. — И как он подошел, я его взял за плечи, и начинаю рассматривать, и никак не могу узнать, кто он такой? как
только его коснулся, вдруг ни с того ни с сего
всю память отшибло. Слышу
только, что он что-то по-французски лопочет: «ди-ка-ти-ли-ка-ти-пе», а я в том ничего не понимаю.
И пошли. Идем оба, шатаемся, но
всё идем, а я не знаю куда, и
только вдруг вспомню, что кто же это такой со мною, и опять говорю...
И думаю: да уже дом ли это? может быть, это
все мне
только кажется, а
все это наваждение…
Ну, а лучше, мол, попробовать… зайду посмотрю, что здесь такое: если тут настоящие люди, так я у них дорогу спрошу, как мне домой идти, а если это
только обольщение глаз, а не живые люди… так что же опасного? я скажу: «Наше место свято: чур меня» — и
все рассыпется.
Так, милостивые государи, меня и обдало не знаю чем, но
только будто столь мне сродным, что я вдруг
весь там очутился.
Комната этакая обширная, но низкая, и потолок повихнут, пузом вниз лезет,
все темно, закоптело, и дым от табаку такой густой, что люстра наверху висит, так
только чуть ее знать, что она светится.
А я
только удивляюсь: откуда это здесь так много народу и как будто еще
все его больше и больше из дыму выступает?
«Ух, — думаю, — да не дичь ли это какая-нибудь вместо людей?» Но
только вижу я разных знакомых господ ремонтеров и заводчиков и так просто богатых купцов и помещиков узнаю, которые до коней охотники, и промежду
всей этой публики цыганка ходит этакая… даже нельзя ее описать как женщину, а точно будто как яркая змея, на хвосте движет и
вся станом гнется, а из черных глаз так и жжет огнем.
Наступай!» Она было не того… даром, что мой лебедь гусарской шапки дороже, а она и на лебедя не глядит, а
все норовит за гусаром; да
только старый цыган, спасибо, это заметил, да как на нее топнет…
А я
все думаю, что
все это правда, а
только сам
все головою качаю говорю...
«Молодец, — отвечает мой князь, — молодец вы, мой почти полупочтевнейший и премногомалозначащий Иван Северьянович! именно-с, именно гибнуть-то и радостно, и вот то-то мне теперь и сладко, что я для нее
всю мою жизнь перевернул: и в отставку вышел, и имение заложил, и с этих пор стану тут жить, человека не видя, а
только все буду одной ей в лицо смотреть».
Князь сейчас опять за мною и посылает, и мы с ним двое ее и слушаем; а потом Груша и сама стала ему напоминать, чтобы звать меня, и начала со мною обращаться очень дружественно, и я после ее пения не раз у нее в покоях чай пил вместе с князем, но
только, разумеется, или за особым столом, или где-нибудь у окошечка, а если когда она одна оставалась, то завсегда попросту рядом с собою меня сажала. Вот так прошло сколько времени, а князь
все смутнее начал становиться и один раз мне и говорит...