Неточные совпадения
— А
вот кто-с, — отвечал богатырь-черноризец, — есть в московской епархии в одном селе попик — прегорчающий пьяница, которого чуть было не расстригли, —
так он ими орудует.
Вот и хорошо:
так он порешил настоятельно себя кончить и день к тому определил, но только как был он человек доброй души, то подумал: «Хорошо же; умереть-то я, положим, умру, а ведь я не скотина: я не без души, — куда потом моя душа пойдет?» И стал он от этого часу еще больше скорбеть.
Так вот он, этакий человек, всегда таковы людям, что жизни борения не переносят, может быть полезен, ибо он уже от дерзости своего призвания не отступит и все будет за них создателю докучать, и тот должен будет их простить.
Его лошади как подхватят с возом под гору, а он сразу как взметнется, старенький этакой,
вот в
таком, как я ноне, в послушничьем колпачке, и лицо какое-то
такое жалкое, как у старой бабы, да весь перепуганный, и слезы текут, и ну виться на сене, словно пескарь на сковороде, да вдруг не разобрал, верно, спросонья, где край, да кувырк с воза под колесо и в пыли-то и пополз… в вожжи ногами замотался…
—
Вот за печать с тебя надо бы прибавку, потому что я
так со всех беру, но только уже жалею твою бедность и не хочу, чтобы моих рук виды не в совершенстве были. Ступай, — говорит, — и кому еще нужно — ко мне посылай.
Ух, как скучно! пустынь, солнце да лиман, и опять заснешь, а оно, это течение с поветрием, опять в душу лезет и кричит: «Иван! пойдем, брат Иван!» Даже выругаешься, скажешь: «Да покажись же ты, лихо тебя возьми, кто ты
такой, что меня
так зовешь?» И
вот я
так раз озлобился и сижу да гляжу вполсна за лиман, и оттоль как облачко легкое поднялось и плывет, и прямо на меня, думаю: тпру, куда ты, благое, еще вымочишь!
А он вдруг опять облаком сделался и сквозь себя показал мне и сам не знаю что: степь, люди
такие дикие, сарацины, как
вот бывают при сказках в Еруслане и в Бове Королевиче; в больших шапках лохматых и с стрелами, на страшных диких конях.
— Ну
вот видишь, — отвечает, — а теперь у тебя и
такого нет. На же
вот тебе двести рублей денег на дорогу и ступай с богом, куда хочешь.
Эту его привычку знавши, все уже
так этого последыша от него и ожидают, и
вот оно
так и теперь вышло: все думали, хан ноне уедет, и он, точно, ночью уедет, а теперь ишь какую кобылицу вывел…
— А
вот видишь, — говорит, — этим князьям, которые их разнимают, им Чепкуна с Бакшеем жалко, что они очень заторговались,
так вот они их разлучают, чтобы опомнились и как-нибудь друг дружке честью кобылицу уступили.
И
вот вышел из этой кучки татарин старый, степенный
такой, и держит в руках две здоровые нагайки и сравнял их в руках и кажет всей публике и Чепкуну с Бакшеем: «Глядите, — говорит, — обе штуки ровные».
Господам, разумеется, это не пристало, и они от этого сейчас в сторону; да и где им с этим татарином сечься, он бы, поганый, их всех перебил. А у моего ремонтера тогда уже и денег-то не очень густо было, потому он в Пензе опять в карты проигрался, а лошадь ему, я вижу, хочется.
Вот я его сзади дернул за рукав, да и говорю:
так и
так, мол, лишнего сулить не надо, а что хан требует, то дайте, а я с Савакиреем сяду потягаться на мировую. Он было не хотел, но я упросил, говорю...
— А
вот наверно этого сказать не могу-с, помню, что я сосчитал до двести до восемьдесят и два, а потом вдруг покачнуло меня вроде обморока, и я сбился на минуту и уже
так, без счета пущал, но только Савакирей тут же вскоре последний разок на меня замахнулся, а уже ударить не мог, сам, как кукла, на меня вперед и упал: посмотрели, а он мертвый…
Вот тут как все наши ббтыри угнали за табуном, а в стану одни бабы да старики остались, я и догляделся до этого ящика: что там
такое?
— Да,
вот ты, — отвечает, — не хочешь этому верить…
Так и все говорят… А что, как ты полагаешь, если я эту привычку пьянствовать брошу, а кто-нибудь ее поднимет да возьмет: рад ли он этому будет или нет?
— А-га! — говорит. —
Вот то-то и есть, а если уже это
так надо, чтобы я страдал,
так вы уважайте же меня по крайней мере за это, и вели мне еще графин водки подать!
— А очень просто: ты желаешь знать, каково мое дарование? У меня ведь, брат, большое дарование: я
вот, видишь, — я сейчас пьян…
Так или нет: пьян я?
Вот тут и началось
такое наваждение, что хотя этому делу уже много-много лет прошло, но я и по сие время не могу себе понять, что тут произошло за действие и какою силою оно надо мною творилось, но только
таких искушений и происшествий, какие я тогда перенес, мне кажется, даже ни в одном житии в Четминеях нет.
— Ну,
вот это, мол,
так, но только какое же
такое ты можешь мне дать новое понятие?
То есть просто, вам я говорю, точно я не слова слышу, а вода живая мимо слуха струит, и я думаю: «
Вот тебе и пьяничка! Гляди-ка, как он еще хорошо может от божества говорить!» А мой баринок этим временем перестал егозиться и
такую речь молвит...
И
вот я допил стакан до дна и стук им об поднос, а она стоит да дожидается, за что ласкать будет. Я поскорее спустил на тот конец руку в карман, а в кармане все попадаются четвертаки, да двугривенные, да прочая расхожая мелочь. Мало, думаю; недостойно этим одарить
такую язвинку, и перед другими стыдно будет! А господа, слышу, не больно тихо цыгану говорят...
А чтобы она на его, гусарову, шапку не становилася,
такое средство изобрел, что, думаю, все вы кричите, что ничего не жалеете, меня тем не удивите: а
вот что я ничего не жалею,
так я то делом-правдою докажу, да сам прыгну, и сам из-за пазухи ей под ноги лебедя и кричу: «Дави его!
«Ну,
вот это, — отвечает, — вы, полупочтеннейший, глупо и не по-артистически заговорили… Как стоит ли? Женщина всего на свете стоит, потому что она
такую язву нанесет, что за все царство от нее не вылечишься, а она одна в одну минуту от нее может исцелить».
— А то как же иначе-с? Ведь это уже в монастыре
такое призвание, но я бы этого, по совести скажу, сам не сумел, а меня тому один совершенный старец научил, потому что он был опытный и мог от всякого искушения пользовать. Как я ему открылся, что мне все Груша столь живо является, что
вот словно ею одною вокруг меня весь воздух дышит, то он сейчас кинул в уме и говорит...
— Подставят, например, вам что-нибудь
такое или подсунут, а опрокинешь или расшибешь и кого-нибудь тем смутишь и разгневаешь, а им это первое удовольствие, весело: в ладоши хлопают и бежат к своему старшому: дескать, и мы смутили, дай нам теперь за то грошик. Ведь
вот из чего бьются… Дети.
— Да
вот, например, у нас
такой случай был, что один жид в лесу около монастыря удавился, и стали все послушники говорить, что это Иуда и что он по ночам по обители ходит и вздыхает, и многие были о том свидетели.
«
Вот это-то, — говорит, — и самое важное есть ключи: ты этою дверью только заставься,
так уже через нее никто не прейдет».