Неточные совпадения
—
Этой науки, кажется, не ты одна не знаешь. По-моему, жить надо как живется; меньше говорить, да больше делать, и еще больше думать; не быть эгоисткой, не выкраивать из всего только одно свое положение, не обращая внимания на обрезки, да, главное дело, не лгать ни себе, ни людям. Первое дело не лгать. Людям ложь вредна, а себе еще вреднее. Станешь лгать себе, так всех обманешь и
сама обманешься.
Сестра Феоктиста сняла со стены мантию и накинула ее на плечи игуменьи. Мать Агния была сурово-величественна в
этой длинной мантии. Даже
самое лицо ее как-то преобразилось: ничего на нем не было теперь, кроме сухости и равнодушия ко всему окружающему миру.
Ну, как там, Бог
сам знает, как
это сделалось, только
этот купеческий сын Естифей Ефимыч вздумал ко мне присвататься.
— Варсонофия-то
сама хороша. Вели-ка завтра
этой белице за часами у ранней на поклоны стать. Скажи, что я приказала без рассуждений.
Верстовой столб представляется великаном и совсем как будто идет, как будто вот-вот нагонит; надбрежная ракита смотрит горою, и запоздалая овца, торопливо перебегающая по разошедшимся половицам моста, так хорошо и так звонко стучит своими копытками, что никак не хочется верить, будто есть люди, равнодушные к красотам природы, люди, способные то же
самое чувствовать, сидя вечером на каменном порожке инвалидного дома, что чувствуешь только, припоминая
эти милые, теплые ночи, когда и сонная река, покрывающаяся туманной дымкой, <и> колеблющаяся возле ваших ног луговая травка, и коростель, дерущий свое горло на противоположном косогоре, говорят вам: «Мы все одно, мы все природа, будем тихи теперь, теперь такая пора тихая».
Эта голова составляет
самую резкую особенность всей фигуры Юстина Помады: она у него постоянно как будто падает и в
этом падении тянет его то в ту, то в другую сторону, без всякого на то соизволения ее владельца.
— Вовсе
этого не может быть, — возразил Бахарев. — Сестра пишет, что оне выедут тотчас после обеда; значит, уж если считать
самое позднее, так
это будет часа в четыре, в пять. Тут около пятидесяти верст; ну, пять часов проедут и будут.
Редко
самая заскорузлая торговая душа захочет нарушить
этот покой отдыхающей природы и перемолвиться словом с товарищем или приказчиком. Да и то заговорит
эта душа не о себе, не о своих хлопотах, а о той же спокойной природе.
— Вот твой колыбельный уголочек, Женичка, — сказал Гловацкий, введя дочь в
эту комнату. — Здесь стояла твоя колыбелька, а материна кровать вот тут, где и теперь стоит. Я ничего не трогал после покойницы, все думал: приедет Женя, тогда как
сама хочет, — захочет, пусть изменяет по своему вкусу, а не захочет, пусть оставит все по-материному.
Бывало, что ни читаешь, все
это находишь так в порядке вещей и
сам понимаешь, и с другим станешь говорить, и другой одинаково понимает, а теперь иной раз читаешь этакую там статейку или практическую заметку какую и чувствуешь и сознаешь, что давно бы должна быть такая заметка, а как-то, бог его знает…
Точно, — я
сам знаю, что в Европе существует гласность, и понимаю, что она должна существовать, даже… между нами говоря… (смотритель оглянулся на обе стороны и добавил, понизив голос) я
сам несколько раз «Колокол» читал, и не без удовольствия, скажу вам, читал; но у нас-то, на родной-то земле, как же
это, думаю?
А вот
эти господа хохочут, а доктор Розанов говорит: «Я, говорит, сейчас
самого себя обличу, что, получая сто сорок девять рублей годового жалованья, из коих половину удерживает инспектор управы, восполняю свой домашний бюджет четырьмястами шестьюдесятью рублями взяткообразно».
— У нас все должности удивят вас, если найдете интерес в них всмотреться.
Это еще не
самая странная,
самую странную занимает Юстин Помада. Он читает чистописание.
Хорошо тебе говорить: «брось», а
сама бы попробовала слушать
эти вечные реприманды.
— Боже мой! что
это, в
самом деле, у тебя, Лиза, то ночь, то луна, дружба… тебя просто никуда взять нельзя, с тобою засмеют, — произнесла по-французски Зинаида Егоровна.
— Ну, однако,
это уж надоело. Знайте же, что мне все равно не только то, что скажут обо мне ваши знакомые, но даже и все то, что с
этой минуты станете обо мне думать
сами вы, и моя мать, и мой отец. Прощай, Женни, — добавила она и шибко взбежала по ступеням крыльца.
— Другое дело, если бы оставила ты свое доброе родным, или не родным, да людям, которые понимали бы, что ты
это делаешь от благородства, и
сами бы поучались быть поближе к добру-то и к Богу.
— Переломить надо
эту фанаберию-то. Пусть раз спесь-то свою спрячет да вернется к мужу с покорной головой. А то — эй, смотри, Егор! — на целый век вы бабенку сгубите. И что ты-то, в
самом деле, за колпак такой.
— Я, право, сестра,
сам бы давно ее спровадил, да ведь знаешь мой характер дурацкий, сцен
этих смерть боюсь. Ведь из себя выйду, черт знает что наделаю.
— Да зачем же
это, сестра? На что ж твои деньги? Разве я
сам не могу выписать для дочери?
— Ну, ты
сам можешь делать что тебе угодно, а
это прошу сделать от меня. А не хочешь, я и
сама пошлю на почту, — добавила она, протягивая руку к лежащим деньгам.
Как
это ты, в
самом деле, опустился, Егор, что не умеешь ты различить паву по перьям.
Правду говоря, однако, всех тяжеле в
этот день была роль
самого добросердого барина и всех приятнее роль Зины. Ей давно смерть хотелось возвратиться к мужу, и теперь она получила разом два удовольствия: надевала на себя венок страдалицы и возвращалась к мужу, якобы не по собственной воле, имея, однако, в виду все приятные стороны совместного житья с мужем, которыми весьма дорожила ее натура, не уважавшая капризов распущенного разума.
Эта фигура был
сам Помада.
— А в
самом деле, оставим
этот разговор, да и только.
— Что врать!
Сам сто раз сознавался, то в Катеньку, то в Машеньку, то в Сашеньку, а уж вечно врезавшись… То есть ведь такой козел сладострастный, что и вообразить невозможно. Вспыхнет как порох от каждого женского платья, и пошел идеализировать. А корень всех
этих привязанностей совсем сидит не в уважении.
«Я вот что, я покажу… что ж я покажу? что
это в
самой вещи? Ни одной привязанности устоявшейся, серьезной: все как-то, в
самом деле, легко… воздушно… так сказать… расплывчато. Эка натура проклятая!»
— Помилуйте, я с моим удовольствием. Я даже
сам рассуждал
это предложение сделать Лизавете Егоровне. Я хоть где-нибудь могу, а их дело нежное.
— Что бы
это такое значило? — прошептал, наклоняясь к
самому уху доктора, Помада, тоже снявший свои сапоги и подкравшийся к Розанову совершенно неслышными шагами, как кот из хрустальной лавки.
Наблюдательный и чуткий человек, осмотревшись в жилье людей, мало ему знакомых или даже совсем незнакомых, по
самым неуловимым мелочам в обстановке, размещении и содержании
этого жилья чувствует, что здесь преобладает любовь или вражда, согласие или свара, радушие или скупость, домовитость или расточительность.
Когда люди входили в дом Петра Лукича Гловацкого, они чувствовали, что здесь живет совет и любовь, а когда
эти люди знакомились с
самими хозяевами, то уже они не только чувствовали витающее здесь согласие, но как бы созерцали олицетворение
этого совета и любви в старике и его жене. Теперь люди чувствовали то же
самое, видя Петра Лукича с его дочерью. Женни, украшая собою тихую, предзакатную вечерню старика, умела всех приобщить к своему чистому празднеству, ввести в свою безмятежную сферу.
— У нас теперь, — хвастался мещанин заезжему человеку, — есть купец Никон Родионович, Масленников прозывается, вот так человек! Что ты хочешь, сейчас он с тобою может сделать; хочешь, в острог тебя посадить — посадит; хочешь, плетюганами отшлепать или так в полицы розгам отодрать, — тоже сичас он тебя отдерет. Два слова городничему повелит или записочку напишет, а ты ее,
эту записочку, только представишь, — сичас тебя в
самом лучшем виде отделают. Вот какого себе человека имеем!
А когда бархатная поверхность
этого луга мало-помалу серела, клочилась и росла, деревня вовсе исчезала, и только длинные журавли ее колодцев медленно и важно, как бы по собственному произволу, то поднимали, то опускали свои шеи, точно и в
самом деле были настоящие журавли, живые, вольные птицы божьи, которых не гнет за нос к земле веревка, привязанная человеком.
Затем шел старый сосновый лес, густою, черно-синею щеткою покрывавший гору и уходивший по ней под
самое небо; а к
этому лесу, кокетливо поворачиваясь то в ту, то в другую сторону, подбегала мелководная речечка, заросшая по загибинам то звонким красноватым тростником, махавшим своими переломленными листочками, то зелено-синим початником.
Еще иначе все
это смотрело позднею осенью, когда пойма чернела и покрывалась лужами, когда черные, бархатные султаны становились белыми, седыми, когда между ними уже не мелькали бахромчатые повязочки и
самый ситник валился в воду, совершенно обнажая подопревающие цибастые ноги гренадер.
Она была одета в темно-коричневый ватошник, ловко подпоясанный лакированным поясом и застегнутый спереди большими бархатными пуговицами, нашитыми от
самого воротника до
самого подола; на плечах у нее был большой серый платок из козьего пуха, а на голове беленький фламандский чепчик, красиво обрамлявший своими оборками ее прелестное, разгоревшееся на морозе личико и завязанный у подбородка двумя широкими белыми лопастями. Густая черная коса в нескольких местах выглядывала из-под
этого чепца буйными кольцами.
— Что ж такое было? — спросила она ее наконец. — Ты расскажи, тебе будет легче, чем так.
Сама супишься, мы ничего не понимаем: что
это за положение?
— А в
самом деле, что же
это, однако, с вашими глазами, Лизавета Егоровна?
Прочитав
это письмо, Лиза тщательно сложила его, сунула в карман, потом встала, подошла к отцу, поцеловала его
самого и поцеловала его руку.
«В
самом деле, может быть, что-нибудь спешное», — подумала тогда Женни и не обратила на
это никакого внимания.
Он постоянно
сам рассказывал, что ему без взяток прожить нельзя, но не из
этих взяток свивался кнут, которым хлестала его уездная мораль.
Прошло пять дней. Женни, Лиза и няня отговели. В
эти дни их навещали Вязмитинов и Зарницын. Доктора не было в городе. Лиза была весела, спокойна, охотно рассуждала о
самых обыденных вещах и даже нередко шутила и смеялась.
— Доктор! — сказала Лиза, став после чаю у одного окна. — Какие выводы делаете вы из вашей вчерашней истории и вообще из всего того, что вы встречаете в вашей жизни, кажется, очень богатой
самыми разнообразными столкновениями? Я все думала об
этом и желаю, чтобы вы мне ответили, потому что меня
это очень занимает.
Вот и
эти теории-то то же
самое прокрустово ложе.
— О, черт возьми, однако что же
это такое в
самом деле? — вскрикнул Помада, выходя из роли комического лица в балете.
Но
это никому не вредило, ни людям, ни животным, а петухи, стоя на
самом верху куч теплого, дымящегося навоза, воображали себя какими-то жрецами.
Какие
этой порой бывают ночи прелестные, нельзя рассказать тому, кто не видал их или, видевши, не чувствовал крепкого, могучего и обаятельного их влияния. В
эти ночи, когда под ногою хрустит беленькая слюда, раскинутая по черным талинам, нельзя размышлять ни о грозном часе последнего расчета с жизнью, ни о ловком обходе подводных камней моря житейского. Даже
сама досужая старушка-нужда забывается легким сном, и не слышно ее ворчливых соображений насчет завтрашнего дня.
— Да, считаю, Лизавета Егоровна, и уверен, что
это на
самом деле. Я не могу ничего сделать хорошего: сил нет. Я ведь с детства в каком-то разладе с жизнью. Мать при мне отца поедом ела за то, что тот не умел низко кланяться; молодость моя прошла у моего дяди, такого нравственного развратителя, что и нет ему подобного. Еще тогда все мои чистые порывы повытоптали. Попробовал полюбить всем сердцем… совсем черт знает что вышло. Вся смелость меня оставила.
Самым радостным из всех известий, вымоленных Вязмитиновым во время
этой томительной тревоги, был слух, что дело ожидает прибытия сильного лица, в благодушие и мягкосердечие которого крепко веровали.
— За идею, за идею, — шумел он. — Идею должно отстаивать. Ну что ж делать: ну, будет солдат! Что ж делать? За идею права нельзя не стоять; нельзя себя беречь, когда идея права попирается. Отсюда выходит индифферентизм:
самое вреднейшее общественное явление. Я
этого не допускаю. Прежде идея, потом я, а не я выше моей идеи. Отсюда я должен лечь за мою идею, отсюда героизм, общественная возбужденность, горячее служение идеалам, отсюда торжество идеалов, торжество идей, царство правды!