Неточные совпадения
Все ее личико с несколько вздернутым,
так сказать курносым, задорным носиком, дышит умом, подвижностью
и энергией, которой читатель мог
не заподозрить в ней, глядя, как она поднималась с лавки постоялого двора.
Стан высокий, стройный
и роскошный, античная грудь, античные плечи, прелестная ручка, волосы черные, черные как вороново крыло,
и кроткие, умные голубые глаза, которые
так и смотрели в душу,
так и западали в сердце, говоря, что мы на все смотрим
и все видим, мы
не боимся страстей, но от дерзкого взора они в нас
не вспыхнут пожаром.
— Ничуть это
не выражает его глупости. Старик свое дело делает. Ему
так приказано, он
так и поступает. Исправный слуга,
и только.
— Этой науки, кажется,
не ты одна
не знаешь. По-моему, жить надо как живется; меньше говорить, да больше делать,
и еще больше думать;
не быть эгоисткой,
не выкраивать из всего только одно свое положение,
не обращая внимания на обрезки, да, главное дело,
не лгать ни себе, ни людям. Первое дело
не лгать. Людям ложь вредна, а себе еще вреднее. Станешь лгать себе,
так всех обманешь
и сама обманешься.
—
Так что ж!
не хвалю, точно
не хвалю. Ну,
так и резон молодой бабочке сделаться городскою притчею?
— Очень можно. Но из одной-то ошибки в другую лезть
не следует; а у нас-то это, к несчастию, всегда
так и бывает. Сделаем худо, а поправим еще хуже.
—
И не так уж очень трудно. Брыкаться
не надо. Брыканьем ничему
не поможешь, только ноги себе же отобьешь.
Я тоже ведь говорю с людьми-то,
и вряд ли
так уж очень отстала, что
и судить
не имею права.
— От многого. От неспособности сжиться с этим миром-то; от неуменья отстоять себя; от недостатка сил бороться с тем, что
не всякий поборет. Есть люди, которым нужно, просто необходимо
такое безмятежное пристанище,
и пристанище это существует, а если
не отжила еще потребность в этих учреждениях-то, значит, всякий молокосос
не имеет
и права называть их отжившими
и поносить в глаза людям, дорожащим своим тихим приютом.
Так, бывало,
и плиты по неделе целой
не разводим.
— Нет, обиды чтоб
так не было, а все, разумеется, за веру мою да за бедность сердились, все мужа, бывало, урекают, что взял неровню; ну, а мне мужа жаль, я, бывало,
и заплачу. Вот из чего было, все из моей дурости. — Жарко каково! — проговорила Феоктиста, откинув с плеча креповое покрывало.
— Нет, спаси, Господи,
и помилуй! А все вот за эту… за красоту-то, что вы говорите.
Не то,
так то выдумают.
— Да
так, неш это по злобе!
Так враг-то смущает. Он ведь в мире
так не смущает, а здесь, где блюдутся, он тут
и вередует.
Дитя жаль, да все
не так, все усну,
так забуду, а мужа
и во сне-то
не забуду.
— Нет, другого прочего до сих пор точно, что уж
не замечала,
так не замечала,
и греха брать на себя
не хочу.
Верстовой столб представляется великаном
и совсем как будто идет, как будто вот-вот нагонит; надбрежная ракита смотрит горою,
и запоздалая овца, торопливо перебегающая по разошедшимся половицам моста,
так хорошо
и так звонко стучит своими копытками, что никак
не хочется верить, будто есть люди, равнодушные к красотам природы, люди, способные то же самое чувствовать, сидя вечером на каменном порожке инвалидного дома, что чувствуешь только, припоминая эти милые, теплые ночи, когда
и сонная река, покрывающаяся туманной дымкой, <
и> колеблющаяся возле ваших ног луговая травка,
и коростель, дерущий свое горло на противоположном косогоре, говорят вам: «Мы все одно, мы все природа, будем тихи теперь, теперь
такая пора тихая».
— Вовсе этого
не может быть, — возразил Бахарев. — Сестра пишет, что оне выедут тотчас после обеда; значит, уж если считать самое позднее,
так это будет часа в четыре, в пять. Тут около пятидесяти верст; ну, пять часов проедут
и будут.
— Это
так; это могло случиться: лошади
и экипаж сделали большую дорогу, а у Никиты Пустосвята ветер в башке ходит, —
не осмотрел, наверное.
—
И то правда. Только если мы с Петром Лукичом уедем,
так ты, Нарцис, смотри!
Не моргай тут… действуй. Чтоб все, как говорил… понимаешь: хлопс-хлопс,
и готово.
— Да. Это всегда
так. Стоит мне пожелать чего-нибудь от мужа,
и этого ни за что
не будет.
— Осторожней, дружочек, она
не так здорова, — скороговоркою добавила Ольга Сергеевна
и, приподняв перед своего платья, засеменила вдогонку за опередившими ее дочерьми
и попадьею.
Обе пары давно-давно
не были
так счастливы,
и обе плакали.
— Что
такое? что
такое? — Режьте скорей постромки! — крикнул Бахарев, подскочив к испуганным лошадям
и держа за повод дрожащую коренную, между тем как упавшая пристяжная барахталась, стоя по брюхо в воде, с оторванным поводом
и одною только постромкою. Набежали люди, благополучно свели с моста тарантас
и вывели,
не входя вовсе в воду, упавшую пристяжную.
Юстин Помада
так и подпрыгнул.
Не столько его обрадовало место, сколько нечаянность этого предложения, в которой он видел давно ожидаемую им заботливость судьбы. Место было точно хорошее: Помаде давали триста рублей, помещение, прислугу
и все содержание у помещицы, вдовы камергера, Меревой. Он мигом собрался
и «пошил» себе «цивильный» сюртук, «брюндели», пальто
и отправился, как говорят в Харькове, в «Россию», в известное нам село Мерево.
Кого бы вы ни спросили о Помаде, какой он человек? — стар
и мал ответит только: «
так, из поляков»,
и словно в этом «из поляков» высказывалось категорическое обвинение Помады в
таком проступке, после которого о нем уж
и говорить
не стоило.
Но как бы там ни было, а только Помаду в меревском дворе
так, ни за что ни про что, а никто
не любил. До
такой степени
не любили его, что, когда он, протащившись мокрый по двору, простонал у двери: «отворите, бога ради, скорее», столяр Алексей, слышавший этот стон с первого раза, заставил его простонать еще десять раз, прежде чем протянул с примостка руку
и отсунул клямку.
Такое состояние у больного
не прекращалось целые сутки; костоправка растерялась
и не знала, что делать.
— Полно. Неш я из корысти какой! А то взаправду хоть
и подари: я себе безрукавочку
такую, курточку сошью; подари. Только я ведь
не из-за этого. Я что умею, тем завсегда готова.
— Я
и не на смех это говорю. Есть всякие травы. Например, теперь, кто хорошо знается, опять находят лепестан-траву.
Такая мокрая трава называется. Что ты ее больше сушишь, то она больше мокнет.
Не успеешь сообразить, как далеко находится птица, отозвавшаяся на первую поманку,
и поманишь ее потише, думая, что она все-таки еще далеко, а она уже отзывается близехонько.
Немец то бежит полем, то присядет в рожь,
так что его совсем там
не видно, то над колосьями снова мелькнет его черная шляпа;
и вдруг, заслышав веселый хохот совсем в другой стороне, он встанет, вздохнет
и, никого
не видя глазами, водит во все стороны своим тевтонским клювом.
Старинные кресла
и диван светлого березового выплавка, с подушками из шерстяной материи бирюзового цвета,
такого же цвета занавеси на окнах
и дверях; той же березы письменный столик с туалетом
и кроватка, закрытая белым покрывалом, да несколько растений на окнах
и больше ровно ничего
не было в этой комнатке, а между тем всем она казалась необыкновенно полным
и комфортабельным покоем.
— Конечно, конечно,
не все, только я
так говорю… Знаешь, — старческая слабость: все как ты ни гонись, а всё старые-то симпатии, как старые ноги, сзади волокутся. Впрочем, я
не спорщик. Вот моя молодая команда,
так те горячо заварены, а впрочем, ладим,
и отлично ладим.
Народ говорит, что
и у воробья,
и у того есть амбиция, а человек, какой бы он ни был, если только мало-мальски самостоятелен, все-таки
не хочет быть поставлен ниже всех.
Вот хоть бы у нас, — городок ведь небольшой, а
таки торговый, есть люди зажиточные,
и газеты,
и журналы кое-кто почитывают из купечества,
и умных людей
не обегают.
Всё ведь, говорю, люди, которые смотрят на жизнь совсем
не так, как наше купечество, да даже
и дворянство, а посмотри, какого о них мнения все?
— Как вам
не грех, папа,
так говорить, — тихо промолвила Женни
и совсем зарделась, как маковый цветочек.
— Да вот вам, что значит школа-то,
и не годитесь,
и пронесут имя ваше яко зло, несмотря на то, что директор нынче все настаивает, чтоб я почаще навертывался на ваши уроки.
И будет это скоро, гораздо прежде, чем вы до моих лет доживете. В наше-то время отца моего учили, что от трудов праведных
не наживешь палат каменных,
и мне то же твердили, да
и мой сын видел, как я
не мог отказываться от головки купеческого сахарцу; а нынче все это двинулось, пошло,
и школа будет сменять школу.
Так, Николай Степанович?
Платье его было все пропылено,
так что пыль въелась в него
и не отчищалась, рубашка измятая, шея повязана черным платком, концы которого висели до половины груди.
Радикальничать,
так, по-моему, надо из земли Илью Муромца вызвать, чтобы сел он на коня ратного, взял в могучие руки булаву стопудовую да
и пошел бы нас, православных, крестить по маковкам,
не разбирая ни роду, ни сану, ни племени.
— Да, — хорошо, как можно будет, а
не пустят,
так буду сидеть. — Ах, боже мой! — сказала она, быстро вставая со стула, — я
и забыла, что мне пора ехать.
Петр Лукич все-таки чего-нибудь для себя желает, а тот,
не сводя глаз, взирает на птицы небесные, как
не жнут,
не сеют,
не собирают в житницы, а сыты
и одеты.
—
Так, —
и рассказать тебе
не умею, а как-то сразу тяжело мне стало. Месяц всего дома живу, а все, как няня говорит, никак в стих
не войду.
— Что ж
такое, папа! Было
так хорошо, мне хотелось повидаться с Женею, я
и поехала. Я думала, что успею скоро возвратиться,
так что никто
и не заметит. Ну виновата, ну простите, что ж теперь делать?
— Вы здесь ничем
не виноваты, Женичка,
и ваш папа тоже. Лиза сама должна была знать, что она делает. Она еще ребенок, прямо с институтской скамьи
и позволяет себе
такие странные выходки.
— Я
не знаю, вздумалось ли бы мне пошалить
таким образом, а если бы вздумалось, то я поехала бы. Мне кажется, — добавила Женни, — что мой отец
не придал бы этому никакого серьезного значения,
и поэтому я нимало
не охуждала бы себя за шалость, которую позволила себе Лиза.
— Здравствуй, Женичка! — безучастно произнесла Ольга Сергеевна, подставляя щеку наклонившейся к ней девушке,
и сейчас же непосредственно продолжала: — Положим, что ты еще ребенок, многого
не понимаешь,
и потому тебе, разумеется, во многом снисходят; но, помилуй, скажи, что же ты за репутацию себе составишь? Да
и не себе одной: у тебя еще есть сестра девушка. Положим опять
и то, что Соничку давно знают здесь все, но все-таки ты ее сестра.
— Что ж это, по-твоему, — ничего? Можно, по-твоему, жить при
таких сценах? А это первое время; первый месяц, первый месяц дома после шестилетней разлуки! Боже мой! Боже мой! — воскликнула Лиза
и,
не удержав слез, горько заплакала.
— Нет, я
не пойду, Лиза, именно с тобою
и не пойду, потому что здоровья мы ему с собою
не принесем, а тебе уж
так достанется, что
и места
не найдешь.
Шаг ступлю —
не так ступила; слово скажу —
не так сказала; все
не так, все им
не нравится,
и пойдет на целый день разговор.