Неточные совпадения
— Этой науки, кажется, не ты одна не знаешь. По-моему, жить надо как живется; меньше говорить, да больше делать, и еще больше думать; не
быть эгоисткой, не выкраивать из всего только одно свое положение, не обращая внимания на обрезки, да, главное дело, не лгать ни себе, ни людям. Первое дело не лгать. Людям ложь вредна, а себе еще вреднее.
Станешь лгать себе, так всех обманешь и сама обманешься.
Только пробило одиннадцать часов, я и
стала надевать шубейку, чтоб к мужу-то идти, да только что хотела поставить ногу на порог, а в двери наш молодец из лавки, как
есть полотно бледный.
Но не велики
были и вообще-то ее достатки, а с отъездом Юстина они и еще
стали убавляться.
В обед пришла костоправка, старушка-однодворка.
Стали будить Помаду, но он ничего не слыхал. У него
был глубокий обморок, вслед за которым почти непосредственно начался жестокий бред и страшный пароксизм лихорадки.
Бывало, что ни читаешь, все это находишь так в порядке вещей и сам понимаешь, и с другим
станешь говорить, и другой одинаково понимает, а теперь иной раз читаешь этакую там статейку или практическую заметку какую и чувствуешь и сознаешь, что давно бы должна
быть такая заметка, а как-то, бог его знает…
«В самом деле, как здесь скучно!» — подумала Женни, поправив бретели своего платья, и
стала смотреть в открытое окно, из которого
было видно колосистое поле буревшей ржи.
— Да что тут за сцены! Велел тихо-спокойно запрячь карету, объявил рабе божией: «поезжай, мол, матушка, честью, а не поедешь, повезут поневоле», вот и вся недолга. И поедет, как увидит, что с ней не шутки шутят, и с мужем из-за вздоров разъезжаться по пяти раз на год не
станет. Тебя же еще
будет благодарить и носа с прежними штуками в отцовский дом, срамница этакая, не покажет. — А Лиза как?
— Ну, и так до сих пор: кроме «да» да «нет», никто от нее ни одного слова не слышал. Я уж
было и покричал намедни, — ничего, и глазом не моргнула. Ну, а потом мне жалко ее
стало, приласкал, и она ласково меня поцеловала. — Теперь вот перед отъездом моим пришла в кабинет сама (чтобы не забыть еще, право), просила ей хоть какой-нибудь журнал выписать.
— А у нас-то теперь, — говорила бахаревская птичница, — у нас скука престрашенная… Прямо сказать, настоящая Сибирь, как
есть Сибирь. Мы словно как в гробу живем. Окна в доме заперты, сугробов нанесло, что и не вылезешь: живем старые да кволые. Все-то наши в городе, и таково-то нам часом бывает скучно-скучно, а тут как еще псы-то ночью завоют, так инда даже будто как и жутко
станет.
— Нет, не таков. Ты еще осенью
был человеком, подававшим надежды проснуться, а теперь, как Бахаревы уехали, ты совсем — шут тебя знает, на что ты похож — бестолков совсем, милый мой,
становишься. Я думал, что Лизавета Егоровна тебя повернет своей живостью, а ты, верно, только и способен миндальничать.
Доктор встал,
выпил еще рюмку водки и
стал раздеваться.
По мере того как Лиза высказывала свое положение, искусственная веселость все исчезала с ее лица, голос ее
становился все прерывистее, щеки подергивало, и видно
было, что она насилу удерживает слезы, выжимаемые у нее болезнью и крайним раздражением.
Женни, точно,
была рукодельница и штопала отцовские носки с бульшим удовольствием, чем исправникова дочь вязала бисерные кошельки и подставки к лампам и подсвечникам. Вообще она
стала хозяйкой не для блезиру, а взялась за дело плотно, без шума, без треска, тихо, но так солидно, что и люди и старик-отец тотчас почувствовали, что в доме
есть настоящая хозяйка, которая все видит и обо всех помнит.
Теперь Главная улица
была знаменита только тем, что по ней при малейшем дожде
становилось море и после целый месяц не
было ни прохода, ни проезда.
«Я хотела тебя спросить, зачем ты
стала меня чуждаться?» — собиралась
было сказать Гловацкая, обрадованная добрым расположением Лизы, но прежде чем она успела выговорить вопрос, возникший в ее головке, Лиза погасила о подсвечник докуренную папироску и молча опустила глаза в книгу.
А что она думала о Лизе? То
есть, что она
стала думать в последнее время?
А наша
пить станет, сторублевыми платьями со стола пролитое пиво стирает, материнский образок к стене лицом завернет или совсем вынесет и умрет голодная и холодная, потому что душа ее ни на одну минуту не успокоивается, ни на одну минуту не смиряется, и драматическая борьба-то идет в ней целый век.
И доктор, и Лиза
были очень в духе. Напившись чаю, Розанов
стал прощаться.
Лиза вметала другую кость и опять подняла голову. Далеко-далеко за меревским садом по дороге завиднелась какая-то точка. Лиза опять поработала и опять взглянула на эту точку. Точка разрасталась во что-то вроде экипажа. Видна
стала городская, затяжная дуга, и что-то белелось; очевидно, это
была не крестьянская телега. Еще несколько минут, и все это скрылось за меревским садом, но зато вскоре выкатилось на спуск в форме дрожек, на которых сидела дама в белом кашемировом бурнусе и соломенной шляпке.
Глядя теперь на покрывавшееся пятнами лицо доктора, ей
стало жаль его, едва ли не так же нежно жаль, как жалела его Женни, и докторше нельзя
было бы посоветовать заговорить в эти минуты с Лизою.
Муж ее умер, она
стала увядать, история с князем
стала ей надоедать, а Зарницын молод, хорош, говорить умеет, отчего ж ей
было не женить его на себе?
— Да так, я уж это вижу. Как он вечером
стал ласкать нашу Милочку, я сейчас увидала, что у него в жизни
есть большое несчастье.
По мере того как одна сторона зеленого дуба темнеет и впадает в коричневый тон, другая согревается, краснеет; иглистые
ели и сосны
становятся синими, в воде вырастает другой, опрокинутый лес; босые мальчики загоняют дойных коров с мелодическими звонками на шеях; пробегают крестьянки в черных спензерах и яркоцветных юбочках, а на решетчатой скамейке в высокой швейцарской шляпе и серой куртке сидит отец и ведет горячие споры с соседом или заезжим гостем из Люцерна или Женевы.
Более Райнер держался континентального революционного кружка и знакомился со всеми, кто мало-мальски примыкал к этому кружку. Отсюда через год у Райнера составилось весьма обширное знакомство, и кое-кто из революционных эмигрантов
стали поглядывать на него с надеждами и упованиями, что он
будет отличный слуга делу.
Приближаясь к этому выходу, Розанов
стал примечать, что по сторонам коридора
есть тоже двери, и у одной из них Арапов остановился и стукнул три раза палкой.
Вообще все его слова и манеры
были как нельзя более под
стать его сюртуку, красноречиво говорили о его благовоспитанности и с первого же раза располагали в его пользу.
Русская публика
становилась очень пьяна: хозяин и Ярошиньский
пили мало; Слабодзиньский
пил, но молчал, а Розанов почти ничего не
пил. У него все ужасно кружилась голова от рюмки польской старки.
Но у певцов уже не заваривалось новое веселье. Они полушепотом подтрунивали над Райнером и пробовали
было запеть что-то, чтобы не изобличать своей трусости и конфуза, но уж все это не удавалось, и они
стали собираться домой.
Его солдатское лицо хранило выражение завистливое, искательное, злое и, так сказать, человеконенавистное; но он мог
быть человеком способным всегда «
стать на точку вида» и спрятать в карман доверчивого ближнего.
Час
был поздний, и
стали прощаться. Кажется, уж не из чего бы начаться новым спорам, но маркиза в два слова дошла с Бычковым до того, что вместо прощанья Бычков кричал...
Лобачевский
был не охотник до знакомств и сидел почти безвыходно дома или в последнее время у Розанова, с которым они жили дверь обо дверь и с первой же встречи как-то
стали очень коротки.
— О! исправди не слушать их? — лукаво улыбаясь, спросил Канунников. — Ну,
будь по-твоему:
будь они неладны, не
стану их слушать. Спасибо, научил. Так я, брат, и хлеба-соли им теперь не дам, а тебя с товарищем попотчую. Послезавтра моя баба именины справляет; приезжайте вечером пирога
поесть.
Точно
была одержана блистательнейшая победа и победители праздновали свой триумф, влача за своими колесницами надменных вождей вражьего
стана.
Глаза у Варвары Ивановны
были сильно наплаканы, и лицо немножко подергивалось, но дышало решимостью и притом такою решимостью, какая нисходит на лицо людей, изобретших гениальный путь к своему спасению и стремящихся осуществить его во что бы то ни
стало.
На Чистых Прудах
становилось скучновато. Новостей эффектных не
было. Маркиз жаловался, что сходка топчет в его комнате полы и раздавила зубную щеточку накладного серебра.
— Эко, брат, «с какой
стати»! «с какой
стати»!
будут они «тебе»
стать разбирать, — совершенно другим, каким-то привлекающим тоном возразил Арапов.
Но, несмотря на то, что в этих отношениях не
было ни особенной теплоты, ни знаков нежного сочувствия, они действовали на Розанова чрезвычайно успокоительно и до такой степени благотворно, что ему
стало казаться, будто он еще никогда не
был так хорошо пристроен, как нынче.
Розанов никак не мог додумать, что это за штука, и теперь ему
стали понятны слова Стрепетова; но как дело уже
было кончено, то Розанов так это и бросил. Ему ужасно тяжело и неприятно
было возвращаться к памятникам прошедшего, кипучего периода его московской жизни.
А как собственно феи ничего не делали и даже не умели сказать, что бы такое именно, по их соображениям, следовало обществу начать делать, то Лиза, слушая в сотый раз их анафематство над девицей Бертольди, подумала: «Ну, это, однако,
было бы не совсем худо, если бы в числе прочей мелочи могли смести и вас». И Бертольди
стала занимать Лизу. «Это совсем новый закал, должно
быть, — думала она, — очень интересно бы посмотреть, что это такое».
— А может
быть, теперь и сцен никаких не
будет: она пожила, упрыгалась, едет сама, без зова… а я
буду поравнодушнее,
стану учить Варюшку…
Розанову даже
становилось весело, и он, забывая все тревоги, радовался, что через несколько часов он снова
будет с семьею, и потом пойдет тихая, осмысленная жизнь на пользу ребенка, и т. п.
Ольга Александровна тоже
стала этому удивляться, и дома опять началась старая песня, затевавшаяся по поводу тяжелых стульев-«убоищ» и оканчивавшаяся тем, как добрые люди «женам все доставляют, а
есть и подлецы, которые…» Выходило обыкновенно, что все подлецы всегда живут именно так, как живет Розанов.
Работы у него
было много, а смотреть тоже
было на что: Ольга Александровна делала разные чудеса и
стала брать у Рогнеды Романовны какие-то уроки.
Ей жаль
было Розанова, да больше всего все это ей гадко не в меру
стало.
Только дворне да Софи
стало повеселее: у них общество поприбыло и разговоров поприбавилось, а Егору Николаевичу, Ольге Сергеевне и Лизе все
было то же.
Полинька сама не знала, любила ли она своего мужа, но ей
было его жаль, когда вскоре после свадьбы она
стала слышать о нем самые дурные отзывы.
Случилось это таким образом: Лиза возвратила Розанову одну книгу, которую брала у него за несколько времени. Розанов, придя домой,
стал перелистывать книгу и нечаянно нашел в ней листок почтовой бумаги, на котором рукою Бертольди с особенным тщанием
были написаны стишки. Розанов прочел сверху «Рай» и, не видя здесь ничего секретного,
стал читать далее...
—
Стало, ихний, что ли,
будешь?
У ребенка
была головная водянка. Розанов определил болезнь очень верно и
стал лечить внимательно, почти не отходя от больного. Но что
было лечить! Ребенок
был в состоянии совершенно беспомощном, хотя для неопытного человека и в состоянии обманчивом. Казалось, ребенок вот отоспится, да и встанет розовый и веселенький.
— Откроем приют для угнетенных; сплотимся, дружно поможем общими силами частному горю и защитим личность от семьи и общества. Сильный поработает за бессильного: желудки не
будут пугать, так и головы смелее
станут. Дело простое.