Неточные совпадения
Своего у Никитушки ничего не было: ни жены, ни детей, ни кола, ни двора, и
он сам о себе говорил, что
он человек походный.
На барина своего, отставного полковника Егора Николаевича Бахарева,
он смотрел глазами солдат прошлого времени, неизвестно за что считал
его своим благодетелем и отцом-командиром, разумея, что повиноваться
ему не только за страх, но и за совесть
сам бог повелевает.
Завидя подъезжавший тарантас, Арефьич вскинул своими старческими глазами, и опять в
его руках запрыгали чулочные прутья; но когда лошадиные головы дерзостно просунулись в
самые ворота, старик громко спросил...
— Тогда повелевай
им сама.
Сестра Феоктиста сняла со стены мантию и накинула ее на плечи игуменьи. Мать Агния была сурово-величественна в этой длинной мантии. Даже
самое лицо ее как-то преобразилось: ничего на
нем не было теперь, кроме сухости и равнодушия ко всему окружающему миру.
— Известно как замужем.
Сама хорошо себя ведешь, так и тебе хорошо. Я ж мужа почитала, и
он меня жалел. Только свекровь очень уж строгая была. Страсть какие
они были суровые.
Наружность кандидата весьма симпатична, но очень непрезентабельна:
он невысок ростом, сутул, с широкою впалой грудью, огромными красными руками и большою головою с волосами
самого неопределенного цвета.
Эта голова составляет
самую резкую особенность всей фигуры Юстина Помады: она у
него постоянно как будто падает и в этом падении тянет
его то в ту, то в другую сторону, без всякого на то соизволения ее владельца.
Кандидата уже не было с
ними. Увидев бегущих стариков,
он сам не выдержал и, не размышляя долго, во все лопатки ударился навстречу едущим.
Как только кандидат Юстин Помада пришел в состояние, в котором был способен сознать, что в
самом деле в жизни бывают неожиданные и довольно странные случаи,
он отодвинулся от мокрой сваи и хотел идти к берегу, но жестокая боль в плече и в боку тотчас же остановила
его.
Платье
его было все мокро;
он стоял в холодной воде по
самый живот, и ноги
его крепко увязли в илистой грязи, покрывающей дно Рыбницы.
Юридический факультет, по которому
он подвизался, в то время в Харькове был из рук вон плох, и Юстин Помада должен был многое брать
сам, копаясь в источниках.
В основе
его беспечности лежала непоколебимая вера в судьбу, поддерживавшая в
нем самые неясные и
самые смелые надежды.
И точно, «тем временем» подвернулась вот какая оказия. Встретил Помаду на улице тот
самый инспектор, который так часто сажал
его в карцер за прорванный под мышками сюртук, да и говорит...
Он любил и
самого прямодушного Бахарева, и
его пискливую половину, и слабонервную Зину, и пустую Софи, и матушку-попадью, и веселого отца Александра, посвящавшего все свое свободное время изобретению perpetuum mobile. [вечного двигателя (лат.).]
Помада часто с
ним споривал и возмущался против
его «грубых положений», но очень хорошо знал, что после
его матери Розанов единственное лицо в мире, которое
его любит, и
сам любил
его без меры.
Выросши в России и воспитавшись в русских училищах,
он был совершенно русский и даже
сам не считал себя поляком.
На третьи сутки, в то
самое время, как Егор Николаевич Бахарев, восседая за прощальным завтраком, по случаю отъезда Женни Гловацкой и ее отца в уездный городок, вспомнил о Помаде, Помада в первый раз пришел в себя, открыл глаза, повел
ими по комнате и, посмотрев на костоправку, заснул снова. До вечера
он спал спокойно и вечером, снова проснувшись, попросил чаю.
Еще раз помануть
его уже никак невозможно, потому что
самый тихий звук вабилки заведет птицу дальше, чем нужно.
Самый серьезный русский мужичок, вабящий перепелов в то время, когда
ему нужно бы дать покой своим усталым членам, всегда добродушно относится к обтрепанному франту.
— Много-таки, батюшка, наловил. Нынче
они глупы в такую-то ночь бывают, —
сами лезут.
Петр Лукич Гловацкий с
самого дня своей женитьбы отдавал женин приданый дом внаймы, а
сам постоянно обитал в небольшом каменном флигельке подведомственного
ему уездного училища.
В этот
самый каменный флигель двадцать три года тому назад
он привез из церкви молодую жену, здесь родилась Женни, отсюда же Женни увезли в институт и отсюда же унесли на кладбище ее мать, о которой так тепло вспоминала игуменья.
Вот тоже доктор у нас есть, Розанов, человек со странностями и даже не без резкостей, но и у этого
самые резкости-то как-то затрудняюсь, право, как бы тебе выразить это… ну, только именно резки, только выказывают прямоту и горячность
его натуры, а вовсе не стремятся смять, уничтожить, стереть человека.
Бывало, что ни читаешь, все это находишь так в порядке вещей и
сам понимаешь, и с другим станешь говорить, и другой одинаково понимает, а теперь иной раз читаешь этакую там статейку или практическую заметку какую и чувствуешь и сознаешь, что давно бы должна быть такая заметка, а как-то, бог
его знает…
Дело
самое пустое: есть такой Чичиков, служит,
его за выслугу лет и повышают чином, а мне уж черт знает что показалось.
— Женни будет с вами делиться своим журналом. А я вот буду просить Николая Степановича еще снабжать Женичку книгами из
его библиотечки. У
него много книг, и
он может руководить Женичку, если она захочет заняться одним предметом.
Сам я устарел уж, за хлопотами да дрязгами поотстал от современной науки, а Николаю Степановичу за дочку покланяюсь.
— Мне то же
самое говорил о вас меревский учитель, — отнеслась к
нему Лиза.
— У нас все должности удивят вас, если найдете интерес в
них всмотреться. Это еще не
самая странная,
самую странную занимает Юстин Помада.
Он читает чистописание.
— Право! Вы
его самого расспросите о
его обязанностях:
он и
сам то же
самое вам скажет.
Он стоит внимания и изучения не менее
самого допотопного монстра.
Перед околицей Мерева
они оправили друг на друге платья, сели опять на дрожки и в
самом веселом настроении подъехали к высокому крыльцу бахаревского дома.
Так
они дошли молча до
самого сада. Пройдя так же молча несколько шагов по саду, у поворота к тополевой аллее Лиза остановилась, высвободила свою руку из руки Гловацкой и, кусая ноготок, с теми же, однако, насупленными бровками, сказала...
— Н… нет,
они не поймут;
они никог… да, ни… ког… да не поймут. Тетка Агния правду говорила. Есть, верно, в
самом деле семьи, где еще меньше понимают, чем в институте.
Все были очень рады, что буря проходит, и все рассмеялись. И заплаканная Лиза, и солидная Женни, и рыцарственная Зина, бесцветная Софи, и даже
сама Ольга Сергеевна не могла равнодушно смотреть на Егора Николаевича, который, продекламировав последний раз «картоооффелллю», остался в принятом
им на себя сокращенном виде и смотрел робкими институтскими глазами в глаза Женни.
— Да, не все, — вздохнув и приняв угнетенный вид, подхватила Ольга Сергеевна. — Из нынешних институток есть такие, что, кажется, ни перед чем и ни перед кем не покраснеют. О чем прежние и думать-то, и рассуждать не умели, да и не смели, в том некоторые из нынешних с старшими зуб за зуб. Ни советы
им, ни наставления, ничто не нужно.
Сами всё больше других знают и никем и ничем не дорожат.
— Ничего.
Он, в
самом деле, очень образованный и очень милый человек.
«А любовь-то, в
самом деле, не на уважении держится… Так на чем же?
Он свою жену любит. Вздор!
Он ее… жалеет. Где любить такую эгоистичную, бессердечную женщину.
Он материалист, даже… черт
его знает, слова не придумаешь, чтό
он такое… все отрицает… Впрочем, черт бы меня взял совсем, если я что-нибудь понимаю… А скука-то, скука-то! Хоть бы и удавиться так в ту же пору».
Бежит Помада под гору, по тому
самому спуску, на который
он когда-то несся орловским рысаком навстречу Женни и Лизе. Бежит
он сколько есть силы и то попадет в снежистый перебой, что пурга здесь позабыла, то раскатится по наглаженному полозному следу, на котором не удержались пушистые снежинки. Дух занимается у Помады. Злобствует
он, и увязая в переносах, и падая на голых раскатах, а впереди, за Рыбницей, в ряду давно темных окон, два окна смотрят, словно волчьи глаза в овраге.
Хорошо виден был только большой обеденный стол и два нижние ряда нагроможденных на
нем под
самый потолок стульев, которые
самым причудливым образом выставляли во все стороны свои тоненькие, загнутые ножки.
— Помилуйте, я с моим удовольствием. Я даже
сам рассуждал это предложение сделать Лизавете Егоровне. Я хоть где-нибудь могу, а
их дело нежное.
Наблюдательный и чуткий человек, осмотревшись в жилье людей, мало
ему знакомых или даже совсем незнакомых, по
самым неуловимым мелочам в обстановке, размещении и содержании этого жилья чувствует, что здесь преобладает любовь или вражда, согласие или свара, радушие или скупость, домовитость или расточительность.
Когда люди входили в дом Петра Лукича Гловацкого,
они чувствовали, что здесь живет совет и любовь, а когда эти люди знакомились с
самими хозяевами, то уже
они не только чувствовали витающее здесь согласие, но как бы созерцали олицетворение этого совета и любви в старике и
его жене. Теперь люди чувствовали то же
самое, видя Петра Лукича с
его дочерью. Женни, украшая собою тихую, предзакатную вечерню старика, умела всех приобщить к своему чистому празднеству, ввести в свою безмятежную сферу.
С приездом Женни здесь все пошло жить. Ожил и помолодел
сам старик, сильнее зацвел старый жасмин, обрезанный и подвязанный молодыми ручками; повеселела кухарка Пелагея, имевшая теперь возможность совещаться о соленьях и вареньях, и повеселели
самые стены комнаты, заслышав легкие шаги грациозной Женни и ее тихий, симпатичный голосок, которым она, оставаясь одна, иногда безотчетно пела для себя: «Когда б
он знал, как пламенной душою» или «Ты скоро меня позабудешь, а я не забуду тебя».
Потом в городе была еще замечательна улица Крупчатная, на которой приказчики и носильщики, таская кули, сбивали прохожих с ног или, шутки ради, подбеливали
их мучкой
самой первой руки; да была еще улица Главная.
— У нас теперь, — хвастался мещанин заезжему человеку, — есть купец Никон Родионович, Масленников прозывается, вот так человек! Что ты хочешь, сейчас
он с тобою может сделать; хочешь, в острог тебя посадить — посадит; хочешь, плетюганами отшлепать или так в полицы розгам отодрать, — тоже сичас
он тебя отдерет. Два слова городничему повелит или записочку напишет, а ты ее, эту записочку, только представишь, — сичас тебя в
самом лучшем виде отделают. Вот какого себе человека имеем!
На другой же день по приезде Женни
он явился под руку с своей Лурлеей и отрекомендовал ее как девицу, с которой можно говорить и рассуждать обо всем
самой просвещенной девице.
Кроме того, иногда
самым неожиданным образом заходили такие жаркие и такие бесконечные споры, что Петр Лукич прекращал
их, поднимаясь со свечою в руке и провозглашая: «любезные мои гости! жалея ваше бесценное для вас здоровье, никак не смею вас более удерживать», — и все расходились.
Еще иначе все это смотрело позднею осенью, когда пойма чернела и покрывалась лужами, когда черные, бархатные султаны становились белыми, седыми, когда между
ними уже не мелькали бахромчатые повязочки и
самый ситник валился в воду, совершенно обнажая подопревающие цибастые ноги гренадер.
Я взяла у
него шубу и подаю ее своему человеку: «Подержи, говорю, Алексей, пожалуйста», и
сама надеваю.