Неточные совпадения
— Как тебе сказать,
мой друг? Ни да ни нет тебе не отвечу. То, слышу, бранятся, жалуются друг
на друга, то мирятся. Ничего не разберу. Второй год замужем, а комедий настроила столько, что другая в двадцать лет не успеет.
— Чем так вам мила стала? Голуби вы
мои! Раздевайтесь-ка, да
на постельку.
—
На постель,
на постель,
мой ангел. Тетушка так сказала, — отвечала сестра Феоктиста.
Это в трактир-то
на станцию ему нельзя было идти, далеко, да и боязно, встретишь кого из своих, он,
мой голубчик, и пошел мне селяночку-то эту проклятую готовить к городническому повару, да торопился,
на мост-то далеко, он льдом хотел, грех и случился.
— А! за овинами… боже
мой!.. Смотри, Нарцис… ах боже… — и старик побежал рысью по мосту вдогонку за Гловацким, который уже шагал
на той стороне реки, наискось по направлению к довольно крутому спиралеобразному спуску.
— Да вот вам, что значит школа-то, и не годитесь, и пронесут имя ваше яко зло, несмотря
на то, что директор нынче все настаивает, чтоб я почаще навертывался
на ваши уроки. И будет это скоро, гораздо прежде, чем вы до
моих лет доживете. В наше-то время отца
моего учили, что от трудов праведных не наживешь палат каменных, и мне то же твердили, да и
мой сын видел, как я не мог отказываться от головки купеческого сахарцу; а нынче все это двинулось, пошло, и школа будет сменять школу. Так, Николай Степанович?
— А например, исправник двести раков съел и говорит: «не могу завтра
на вскрытие ехать»; фельдшер в больнице бабу уморил ни за што ни про што; двух рекрут
на наш счет вернули; с эскадронным командиром разбранился; в Хилкове бешеный волк человек пятнадцать
на лугу искусал, а тут немец Абрамзон с женою мимо
моих окон проехал, — беда да и только.
— Да боже
мой, что же я такое делаю? За какие вины мною все недовольны? Все это за то, что к Женни
на часок проехала без спроса? — произнесла она сквозь душившие ее слезы.
— Не могу выдерживать. Я и за обедом едва могла промолчать
на все эти задиранья. Господи! укроти ты
мое сердце! — сказала Лиза, выйдя из-за чая.
— Нет, не таков. Ты еще осенью был человеком, подававшим надежды проснуться, а теперь, как Бахаревы уехали, ты совсем — шут тебя знает,
на что ты похож — бестолков совсем, милый
мой, становишься. Я думал, что Лизавета Егоровна тебя повернет своей живостью, а ты, верно, только и способен миндальничать.
У часовенки,
на площади, мужики крестились, развязывали мошонки, опускали по грошу в кружку и выезжали за острог, либо размышляя о Никоне Родионовиче, либо распевая с кокоревской водки: «Ты заной, эх, ты заной,
мое сердечушко, заной, ретивое».
— Гадкая ты,
моя ледышка, — с навернувшимися
на глазах слезами сказала Лиза и, схватив Женину руку, жарко ее поцеловала.
— Пойду к Меревой.
Мое место у больных, а не у здоровых, — произнес он с комическою важностью
на лице и в голосе.
«Лиза чту! — размышляла Женни, заправив соус и снова сев под своим окошком, — Лизе все бы это ни
на что не годилось, и ничто ее не остановило бы. Она только напрасно думала когда-то, что
моя жизнь
на что-нибудь ей пригодилась бы».
— Да какие ж выводы, Лизавета Егоровна? Если б я изобрел мазь для ращения волос, — употребляю слово мазь для того, чтобы не изобресть помаду при Помаде, — то я был бы богаче Ротшильда; а если бы я знал, как людям выйти из ужасных положений бескровной драмы,
мое имя поставили бы
на челе человечества.
— Нет, позвольте, позвольте! Это вот как нужно сделать, — заговорил дьякон, — вот
мой платок, завязываю
на одном уголке узелочек; теперь, господа, извольте тянуть, кто кому достанется. Узелочек будет хоть Лизавета Егоровна. Ну-с, смелее тяните, доктор: кто кому достанется?
— Да, считаю, Лизавета Егоровна, и уверен, что это
на самом деле. Я не могу ничего сделать хорошего: сил нет. Я ведь с детства в каком-то разладе с жизнью. Мать при мне отца поедом ела за то, что тот не умел низко кланяться; молодость
моя прошла у
моего дяди, такого нравственного развратителя, что и нет ему подобного. Еще тогда все
мои чистые порывы повытоптали. Попробовал полюбить всем сердцем… совсем черт знает что вышло. Вся смелость меня оставила.
— Ну, боже
мой! что были прошлой осенью
на бале у Бахарева.
— Боже
мой! боже
мой! — и успокоились
на его счет.
— Ах боже
мой! Что ты это,
на смех, что ли, Женни? Я тебе говорю, чтоб был хороший обед, что ревизор у нас будет обедать, а ты толкуешь, что не готов обед. Эх, право!
— Боже
мой! никогда нет покоя от этого негодяя! — пронеслось у него над ухом, когда он проходил
на цыпочках мимо спальни жены.
— Нет, не все равно;
мой отец болен, может быть опасен, и вы в такую минуту вызываете меня
на ответ о… личных чувствах. Я теперь должна заботиться об отце, а не… о чем другом.
— Где
моя Библия? — спросил пастор, сжигая
на свече записку.
— Я иду с
моим отцом, — отвечал
на чистом французском языке ребенок.
— Право, я желала бы, чтобы
мой Вася походил
на него, — проговорила Марья Михайловна, глядя с нежностью
на сына.
«Я был везде, — говорит он, — я видел
моего слепого отца, лежащего
на чужой соломе и… я не заплакал.
— Студент Каетан Слободзиньский с Волыня, — рекомендовал Розанову Рациборский, — капитан Тарас Никитич Барилочка, — продолжал он, указывая
на огромного офицера, — иностранец Вильгельм Райнер и
мой дядя, старый офицер бывших польских войск, Владислав Фомич Ярошиньский. С последним и вы, Арапов, незнакомы: позвольте вас познакомить, — добавил Рациборский и тотчас же пояснил: —
Мой дядя соскучился обо мне, не вытерпел, пока я возьму отпуск, и вчера приехал
на короткое время в Москву, чтобы повидаться со мною.
— Я,
мой милый Райнер, — начала она, оживляясь и слегка дергаясь
на стуле, — только что рассказывала, как мне приносили весть. Только что я встала и еще не была одета, как вдруг «дзынь», входит один: «il est mort»; потом другой…
— Да как же не верить-то-с? Шестой десяток с нею живу, как не верить? Жена не верит, а сам я, люди, прислуга, крестьяне, когда я бываю в деревне: все из
моей аптечки пользуются. Вот вы не знаете ли, где хорошей оспы
на лето достать? Не понимаю, что это значит! В прошлом году пятьдесят стеклышек взял, как ехал. Вы сами посудите, пятьдесят стеклышек — ведь это не безделица, а царапал, царапал все лето, ни у одного ребенка не принялась.
—
Мой милый! — начала она торопливее обыкновенного, по-французски: — заходите ко мне послезавтра, непременно. В четверг
на той неделе чтоб все собрались
на кладбище. Все будут, Оничка и все, все. Пусть их лопаются. Только держите это в секрете.
— К воскресным школам! Нет, нам надо дело делать, а они частенько там… Нет, мы сами по себе. Вы только идите со мною к Беку, чтоб не заподозрил, что это я один варганю. А со временем я вам дам за то кафедру судебной медицины в
моей академии. Только нет, — продолжал он, махнув весело рукою, — вы неисправимы. Бегучий господин. Долго не посидите
на одном месте. Провинция да идеализм загубили вас.
— Боже
мой! — простонала Варвара Ивановна и опустилась
на стул.
— Вами,
мой друг, любуюсь, — ответил ей
на ухо Розанов.
— Нет-с, не сентиментальность. Любить человека в
моем положении надо много смелости. Сентиментальная трусиха и эгоистка
на такую любовь не годится.
— Я этого более не буду делать, — отвечал, поднимаясь и берясь за шляпу, Розанов. — Но я тоже хотел бы заплатить вам, Лизавета Егоровна, за вашу откровенность откровенностью же. Вы мне наговорили много о
моем эгоизме и равнодушии к ближним; позвольте же и мне указать вам
на маленькое пятнышко в вашей гуманности, пятнышко, которое тоже очень давно заставляет меня сомневаться в этой гуманности.
Но зато, вот помяните
мое слово, проснется общественное сознание, очнутся некоторые из них самих, и не будет для них
на русской земле людей, поганее этих Красиных; не будет ни одного из них, самими ими неразоблаченного и незаплеванного.
—
На что тебе было говорить обо мне!
на что мешать
мое имя! хотел сам ссориться, ну и ссорься, а с какой стати мешать меня! Я очень дорожу ее вниманием, что тебе мешать меня! Я ведь не маленький, чтобы за меня заступаться, — частил Помада и с этих пор начал избегать встреч с Розановым.
Будь это
моя жена, сейчас бы
на его месте пошла бы и всех бы оттрепала».
— Я сейчас, — продолжал нараспев Калистратов, — раз, два, рукою за дверцу, а она ко мне
на руки. Крохотная такая и вся разодетая, как херувимчик. «Вы, говорит,
мой спаситель; я вам жизнью обязана. Примите, говорит, от меня это
на память». Видишь там ее портрет?
— Сполна целостию. Нет, говорю: она
моя жена теперь, шабаш. У меня женщину трогать ни-ни. Я вот этой Кулобихе говорю: дай пять тысяч
на развод, сейчас разведусь и благородною тебя сделаю. Я уж не отопрусь. Я слово дал и не отопрусь.
Одевшись, Розанов вышел за драпировку и остолбенел: он подумал, что у него продолжаются галлюцинации. Он протер глаза и, несмотря
на стоявший в комнате густой сумрак, ясно отличил лежащую
на диване женскую фигуру. «Боже
мой! неужто это было не во сне? Неужто в самом деле здесь Полинька? И она видела меня здесь!.. Это гостиница!» — припомнил он, взглянув
на нумерную обстановку.
—
Моя дочь пока еще вовсе не полновластная хозяйка в этом доме. В этом доме я хозяйка и ее мать, — отвечала Ольга Сергеевна, показывая пальцем
на свою грудь. — Я хозяйка-с, и прошу вас не бывать здесь, потому что у меня дочери девушки и мне дорога их репутация.
«Где я? Боже
мой! Где я? Куда нас привезли!» — спрашивала она сама себя, боясь шевельнуться
на диване.
— Нет, вы теперь объясните мне: согласны вы, чтобы гробовщики жили
на одном правиле с столярями? — приставал бас с другой стороны Лизиной комнаты. — Согласны, — так так и скажите. А я
на это ни в жизнь, ни за что не согласен. Я сам доступлю к князю Суворову и к министру и скажу: так и так и извольте это дело рассудить, потому как ваша
на все это есть воля. Как вам угодно, так это дело и рассудите, но только
моего на это согласия никакого нет.
— Извините, — начал он, обращаясь к сидевшим
на окне дамам, — мне сказали, что в эту квартиру переезжает одна
моя знакомая, и я хотел бы ее видеть.
— Красотка ты
моя! и дети у ней уж есть! Где ж она? Стой, ну
на минутку, я тебе сейчас карандаш дам, адрес мне напиши.
— Я и сама, друг
мой, ничего не понимаю, что это они делают, — отвечала няня, покачивая
на коленях двухлетнего сынишку Евгении Петровны.
— Да как же, матушка барышня. Я уж не знаю, что мне с этими архаровцами и делать. Слов
моих они не слушают, драться с ними у меня силушки нет, а они всё тащат, всё тащат: кто что зацепит, то и тащит. Придут будто навестить, чаи им ставь да в лавке колбасы
на книжечку бери, а оглянешься — кто-нибудь какую вещь зацепил и тащит. Стану останавливать, мы, говорят, его спрашивали. А его что спрашивать! Он все равно что подаруй бесштанный. Как дитя малое, все у него бери.
— У-у! и боже
мой! Съесть он готов тебя
на этом
на самом месте. Настоящий вот как есть турка. Сейчас тебе готов башку ссечь. А ты иль дело к нему имеешь? — расспрашивал Белоярцева дворник.
— Очень нехорошо. О боже
мой! если б вы знали, какие есть мерзавцы
на свете!