Неточные совпадения
Много их
было под
началом матери Агнии.
— Нет, видите, — повернувшись лицом к Лизе и взяв ее за колено,
начала сестра Феоктиста: — я ведь вот церковная, ну, понимаете, православная, то
есть по нашему, по русскому закону крещена, ну только тятенька мой жили в нужде большой.
Такая
была хорошенькая, такая девственная комнатка, что стоило в ней
побыть десять минут, чтобы
начать чувствовать себя как-то спокойнее, и выше, и чище, и нравственнее.
Доктор подошел к Абрамовне, нагнулся к ее уху, как бы желая шепнуть ей что-то по секрету, и, неожиданно схватив старуху за талию,
начал вертеть ее по зале,
напевая: «О мейн либер Августен, Августен, Августен!»
— Пословица
есть, мой милый, что «дуракам и в алтаре не спускают», — и с этим
начала новую страницу.
На дворе
был в
начале десятый час утра. День стоял суровый: ни грозою, ни дождем не пахло, и туч на небе не
было, но кругом все
было серо и тянуло холодом. Народ говорил, что непременно где-де-нибудь недалеко град выпал.
Кто-то распустил слух, что эта косица вовсе не имеет своего
начала на голове Саренки, но что у него
есть очень хороший, густой хвост, который педагог укладывает кверху вдоль своей спины и конец его выпускает под воротник и расстилает по черепу.
Здесь
был только зоологический Розанов, а
был еще где-то другой, бесплотный Розанов, который летал то около детской кроватки с голубым ситцевым занавесом, то около постели, на которой спала женщина с расходящимися бровями, дерзостью и эгоизмом на недурном, но искаженном злостью лице, то бродил по необъятной пустыне, ловя какой-то неясный женский образ, возле которого ему хотелось упасть, зарыдать, выплакать свое горе и, вставши по одному слову на ноги,
начать наново жизнь сознательную, с бестрепетным концом в пятом акте драмы.
— В самом деле, я как-то ничего не замечал, —
начал он, как бы разговаривая сам с собою. — Я видел только себя, и ни до кого остальных мне не
было дела.
По мнению Женни, шутливый тон не должен
был иметь места при этом разговоре, и она, подвинув к себе свечки,
начала вслух прерванное чтение нового тома русской истории Соловьева.
В одну прелестную лунную ночь, так в конце августа или в
начале сентября, они вышли из дома погулять и шаг за шагом, молча дошли до Театральной площади. Кто знает Москву, тот может себе представить, какой это
был сломан путь.
Жена Ульриха Райнера
была прелестное создание. В ней могло пленять человека все,
начиная с ее ангельской русой головки до ангельской души, смотревшей сквозь кроткие голубые глаза.
— Да, теперь в
начале восьмой; раньше восьми никто не
будет, — отвечал скромно хозяин.
— Нет-с, — говорил он Ярошиньскому в то время, когда вышел Рациборский и когда Розанов перестал смотреть, а
начал вслушиваться. — Нет-с, вы не знаете, в какую мы вступаем эпоху. Наша молодежь теперь не прежняя, везде
есть движение и
есть люди на все готовые.
— Ничего, значит, народ не думает, — ответил Белоярцев, который незадолго перед этим вошел с Завулоновым и сел в гостиной, потому что в зале человек
начал приготовлять закуску. — Думает теперича он, как ему что ни в самом что ни
есть наилучшем виде соседа поприжать.
— Вы дурно действовали, —
начал Кракувка,
выпив воды и поставив стакан на стол.
Райнер говорил, что в Москве все ненадежные люди, что он ни в ком не видит серьезной преданности и что, наконец, не знает даже, с чего
начинать. Он рассказывал, что
был у многих из известных людей, но что все его приняли холодно и даже подозрительно.
Он
был похож на всех Малек-Аделей, которых «кафушки»
начинают рисовать карандашами, а выпускные иллюминуют красками и видят во сне крадущимися из-за штор полутемного дортуара.
— Я, мой милый Райнер, —
начала она, оживляясь и слегка дергаясь на стуле, — только что рассказывала, как мне приносили весть. Только что я встала и еще не
была одета, как вдруг «дзынь», входит один: «il est mort»; потом другой…
— Конвент в малом виде, — опять проговорила маркиза, кивнув с улыбкой на Бычкова и Арапова. — А смотрите, какая фигура у него, — продолжала она, глядя на Арапова, — какие глаза-то, глаза — страсть. А тот-то, тот-то — просто Марат. — Маркиза засмеялась и злорадно сказала: —
Будет им,
будет, как эти до них доберутся да
начнут их трепать.
— Ничего-с, у нас насчет этого
будьте покойны. Мы все свои, — но Андриян Николаев
начинал говорить тише. Однако это
было ненадолго; он опять восклицал...
— Мой милый! —
начала она торопливее обыкновенного, по-французски: — заходите ко мне послезавтра, непременно. В четверг на той неделе чтоб все собрались на кладбище. Все
будут, Оничка и все, все. Пусть их лопаются. Только держите это в секрете.
— Зачем же вы, господа, раскольников-то путаете? —
начал Стрепетов. — Ну, помилуйте, скажите:
есть ли тут смысл? Ну что общего, например скажем, хоть с этими вашими сойгами у русского человека?
— Дети! — произнес генерал и после некоторой паузы
начал опять: — А вы вот что, господин доктор! Вы их там более или менее знаете и всех их поопытнее, так вы должны вести себя честно, а не хромать на оба колена. Говорите им прямо в глаза правду, пользуйтесь вашим положением… На вашей совести
будет, если вы им не воспользуетесь.
Так кончилось прежде
начала то чувство, которое могло бы, может
быть, во что-нибудь сформироваться, если бы внутренний мир Лизы не раздвигался, ослабляя прежнюю почву, в которой держалось некоторое внимание к Розанову, начавшееся на провинциальном безлюдье.
А как собственно феи ничего не делали и даже не умели сказать, что бы такое именно, по их соображениям, следовало обществу
начать делать, то Лиза, слушая в сотый раз их анафематство над девицей Бертольди, подумала: «Ну, это, однако,
было бы не совсем худо, если бы в числе прочей мелочи могли смести и вас». И Бертольди стала занимать Лизу. «Это совсем новый закал, должно
быть, — думала она, — очень интересно бы посмотреть, что это такое».
— А у нас вчера
была гостья! —
начала, встретив Розанова, Ольга Сергеевна, — а какая — не отгадаете.
Ольга Сергеевна обменяла мать-попадью на странницу Елену Лукьяновну; Софи женихалась и выезжала с Варварою Ивановною, которая для выездов
была сто раз удобнее Ольги Сергеевны, а Лиза… она опять читать
начала и читала.
Она
была порою очень весела, порою довольно зла и презрительно
начала выражаться о чрезвычайно большом числе людей, и даже нередко подтрунивала и над общим человеческим смыслом.
Помада задул свечу и лег
было на диван, но через несколько минут встал и
начал все снова перекладывать в своем чемоданчике.
— Лизавета Егоровна, —
начал после паузы Розанов, — я
был бы очень рад, если бы вы мне позволили получить от вас прямой и откровенный ответ.
— На что тебе
было говорить обо мне! на что мешать мое имя! хотел сам ссориться, ну и ссорься, а с какой стати мешать меня! Я очень дорожу ее вниманием, что тебе мешать меня! Я ведь не маленький, чтобы за меня заступаться, — частил Помада и с этих пор
начал избегать встреч с Розановым.
Ей непременно нужно
было «стать на ногу», а стоять на своей ноге, по ее соображениям, можно
было, только
начав сепаратные отношения с мужем.
Калистратов
выпил водки и
начал снова.
Розанов опять
был с Полинькой, и до такой степени неотвязчиво он ее преследовал, что она
начала раздражаться.
Один соловей проснулся, ударился о зеленый коленкоровый подбой клетки и затем
начал неистово метаться. За одним поднялись все, и начался бунт. Дед
был в ужасе.
Инстинктивно она
выпила остывшую чашку чаю и
начала ходить взад и вперед по комнате.
Слышно, что
выпили, и бас, хрустя зубами, опять
начинает...
«Это и
есть те полудикие, но не повихнутые цивилизациею люди, с которыми должно
начинать дело», — подумал Райнер и с тех пор всю нравственную нечисть этих людей стал рассматривать как остатки дикости свободолюбивых, широких натур.
Разговоры о неестественности существующего распределения труда и капитала, как и рассуждения о вреде семейного
начала,
начинали прискучивать: все давно
были между собою согласны в этих вопросах. Многим чувствовалась потребность новых тем, а некоторым еще крепче чувствовалась потребность перейти от толков к делу.
Словом, решено
было основать тот «общественный дом», в котором Розанов встретил Лизу в
начале третьей книги этого романа.
— Как бы обдуманным ни казалось всякое новое дело, а всегда выходит, что что-нибудь не додумано и забыто, —
начал он своим бархатным баском. — Мы решили, как нам жить и как расширять свое дело, а вот сегодняшний случай показал, что это далеко не все. Сегодня вот у Лизаветы Егоровны
был гость.
— Да, наконец, это все, Лизавета Егоровна, может устроиться и без одолжений.
Начало хорошо, и
будем тем пока довольны.
— Господа! —
начал он весьма тихо. — Всякое дело сначала должно вести полегоньку. Я очень хорошо понимаю, к совершению чего призвана наша ассоциация, и надеюсь, что при дружных усилиях мы достигнем своей цели, но пока не
будьте к нам строги, дайте нам осмотреться; дайте нам, как говорят, на голове поправить.
Райнер помогал каждой, насколько
был в силах, и это не могло не отозваться на его собственных занятиях, в которых
начали замечаться сильные упущения. К концу месяца Райнеру отказали за неглижировку от нескольких уроков. Он перенес это весьма спокойно и продолжал еще усерднее помогать в работах женщинам Дома.
Обстоятельство это
было для Белоярцева очень неприятно. Он
начал поговаривать, что в интересах ассоциации это нужно бы прекратить; что он готов пожертвовать своим самолюбием, и проч., и проч.
Это
было в
начале вечера.
— Не
буду, — отвечала, улыбаясь, Агата, чувствуя, что у нее в самом деле в глазах все как-то
начинало рябить и двоиться. — Вы думаете, что я в самом деле пятилетняя девочка: я могу делать то же, что и все; я вот беру еще стакан шампанского и
выпиваю его.
— Я вам много надоедал, —
начал он тихо и ровно. — Я помню каждое ваше слово. Мне без вас
было скучно. Ах, если бы вы знали, как скучно! Не сердитесь, что я приезжал повидаться с вами.
— Я тоже имею это намерение, — оказал он, остановясь перед Райнером, и
начал качаться на своих высоких каблуках. — Но, вы знаете, в польской организации можно знать очень многих ниже себя, а старше себя только того, от кого вы получили свою номинацию, а я еще не имею номинации. То
есть я мог бы ее иметь, но она мне пока еще не нужна.