Неточные совпадения
— Очень
может быть, — поддержала ее Ольга Сергеевна, по мнению которой ни один разумный
человек вечером не должен
был оставаться над водою.
«Что ж, — размышлял сам с собою Помада. — Стоит ведь вытерпеть только. Ведь не
может же
быть, чтоб на мою долю таки-так уж никакой радости, никакого счастья. Отчего?.. Жизнь,
люди, встречи, ведь разные встречи бывают!.. Случай какой-нибудь неожиданный… ведь бывают же всякие случаи…»
— И еще какому человеку-то! Единственному,
может быть, целому
человеку на пять тысяч верст кругом.
Я даже думаю, что ты, пожалуй, — черт тебя знает, — ты,
может быть, и, действительно, способен любить так, как
люди не любят.
— Ну, об этом
будем рассуждать после, а теперь я за вами послала, чтобы вы как-нибудь достали мне хоть рюмку теплого вина, горячего чаю, хоть чего-нибудь, чего-нибудь. Я иззябла, совсем иззябла, я больна, я замерзала в поле… и даже обморозилась… Я вам хотела написать об этом, да… да не
могла… руки вот насилу оттерли снегом… да и ни бумаги, ничего нет… а
люди всё переврут…
— У нас теперь, — хвастался мещанин заезжему
человеку, —
есть купец Никон Родионович, Масленников прозывается, вот так
человек! Что ты хочешь, сейчас он с тобою
может сделать; хочешь, в острог тебя посадить — посадит; хочешь, плетюганами отшлепать или так в полицы розгам отодрать, — тоже сичас он тебя отдерет. Два слова городничему повелит или записочку напишет, а ты ее, эту записочку, только представишь, — сичас тебя в самом лучшем виде отделают. Вот какого себе
человека имеем!
Был у молодой барыни муж, уж такой
был человек, что и сказать не
могу, — просто прелесть что за барин.
— А
может быть, только
люди слишком неспособны жить умнее?
— Помилуйте: разве
может быть что-нибудь приятнее для женщины, как поднять
человека на честную работу?
Позволительно думать, что они
могли хлестаковствовать и репетиловствовать совсем иначе, изобличая известную солидарность натур с натурою несметного числа Зарницыных (которых нисколько не должно оскорблять такое сопоставление, ибо они никаким образом не
могут быть почитаемы наихудшими
людьми земли русской).
— Мой муж… я его не осуждаю и не желаю ему вредить ни в чьем мнении, но он подлец, я это всегда скажу… я это скажу всем, перед целым светом. Он,
может быть, и хороший
человек, но он подлец… И нигде нет защиты! нигде нет защиты!
— Ну, это
будет новость, а я себе такого современного русского
человека как-то не
могу представить.
— Да, если хотите смотреть с своей узкой, патриотической точки зрения, это
будет,
может статься, чужой
человек.
Жена Ульриха Райнера
была прелестное создание. В ней
могло пленять
человека все, начиная с ее ангельской русой головки до ангельской души, смотревшей сквозь кроткие голубые глаза.
Далее, в углублении комнаты, стояли мягкий полукруглый диван и несколько таких же мягких кресел, обитых зеленым трипом. Перед диваном стоял небольшой ореховый столик с двумя свечами. К стене, выходившей к спальне Рациборского, примыкала длинная оттоманка, на которой свободно
могли улечься два
человека, ноги к ногам. У четвертой стены, прямо против дивана и орехового столика,
были два шкафа с книгами и между ними опять тяжелая занавеска из зеленого сукна, ходившая на кольцах по медной проволоке.
— Между ними
есть честнейшие
люди. Я не смею возражать ничего против всех, но Розанова, Райнера и маркизу… за что же их? Они еще
могут пригодиться.
— Урсула слишком поторопилась дать свое слово: она не
может быть и никогда не
будет женою нерешительного
человека.
Конечно, не всякий
может похвалиться, что он имел в жизни такого друга, каким
была для маркизы Рогнеда Романовна, но маркиза
была еще счастливее. Ей казалось, что у нее очень много
людей, которые ее нежно любят и готовы за нею на край света. Положим, что маркиза в этом случае очень сильно ошибалась, но тем не менее она все-таки
была очень счастлива, заблуждаясь таким приятным образом. Это сильно поддерживало ее духовные силы и давало ей то, что в Москве называется «форсом».
Рогнеда Романовна от природы
была очень правдива, и,
может быть, она не лгала даже и в настоящем случае, но все-таки ей нельзя
было во всем верить на слово, потому что она
была женщина «политичная». — Давно известно, что в русском обществе недостаток
людей политических всегда щедро вознаграждался обилием
людей политичных, и Рогнеда Романовна
была одним из лучших экземпляров этого завода.
Молодой же
человек в черном не
мог нравиться ни одной женщине, достигшей известного возраста, но его непременно должны
были обожать институтки.
Задняя фигура
могла быть очень удобна в живой картине, где
был бы нужен тип известного русского
человека, торгующего своим братом, скотом.
— Я вам уже имел честь доложить, что у нас нет в виду ни одного обстоятельства, обвиняющего вашего сына в поступке, за который мы
могли бы взять его под арест.
Может быть, вы желаете обвинить его в чем-нибудь, тогда, разумеется, другое дело: мы к вашим услугам. А без всякой вины у нас
людей не лишают свободы.
—
Человек, проповедующий такой цинизм,
может быть вашим другом?
Он ведь не дурак, он даже,
может быть, поумнее многих умников; он бы не полез на стену и удовольствовался бы вашей дружбой, он бы вас слушался, и вы бы
могли сделать из него
человека, а вы что из него делаете?
Розанов дал Паше денег и послал ее за Помадой. Это
был единственный
человек, на которого Розанов
мог положиться и которому не больно
было поверить свое горе.
Прошло два года. На дворе стояла сырая, ненастная осень; серые петербургские дни сменялись темными холодными ночами: столица
была неопрятна, и вид ее не способен
был пленять ничьего воображения. Но как ни безотрадны
были в это время картины людных мест города, они не
могли дать и самого слабого понятия о впечатлениях, производимых на свежего
человека видами пустырей и бесконечных заборов, огораживающих болотистые улицы одного из печальнейших углов Петербургской стороны.
Все это, разумеется,
может случиться только тогда, когда мы всецело решимся довериться тем истинам, которые выработаны частию
людьми нашего взгляда за границею, а частию нами самими.
Будем лучше руководиться тем, что выработает время, то
есть самая жизнь, нежели своим личным, минутным и, следовательно, не беспристрастным мнением».
— У каждой женщины
есть своя воля, и каждая сама
может распорядиться собою как хочет.
Человек не вправе склонять женщину, точно так же как не вправе и останавливать ее, если она распоряжается собою сама.
— Очень
может быть. В «Отелле», там какую-то бычачью ревность изобразил…
Может быть, это и дорого стоит… А что он
человек бесполезный и ничтожный — это факт.
— Мы, Лизавета Егоровна, русской земли не знаем, и она нас не знает.
Может быть, на ней
есть и всякие
люди, да с нами нет таких, какие нам нужны.
— Нет-с,
есть. — А повторительно опять тоже такое дело: имел я в юных летах, когда еще находился в господском доме, товарища, Ивана Ивановича Чашникова, и очень их любил, а они пошли в откупа, разбогатели и меня, маленького купца, неравно забыли, но, можно сказать, с презреньем даже отвергли, — так я вот желаю, чтобы они увидали, что нижнедевицкий купец Семен Лазарев хотя и бедный
человек, а
может держать себя на точке вида.
— Ну вот! Вы говорите почти, а Женни смотрит какими-то круглыми глазами, точно боится, что я от денег в обморок упаду, — забавные
люди! Тут не
может быть никакого почти, и отказал, так, значит, начисто отказал.
—
Люди перед смертью бывают слабы, — начала она едва слышно, оставшись с Лобачевским. — Физические муки
могут заставить
человека сказать то, чего он никогда не думал;
могут заставить его сделать то, чего бы он не хотел. Я желаю одного, чтобы этого не случилось со мною… но если мои мучения
будут очень сильны…
— Я, брат, точно, сердит. Сердит я раз потому, что мне дохнуть некогда, а
людям все пустяки на уме; а то тоже я терпеть не
могу, как кто не дело говорит. Мутоврят народ тот туда, тот сюда, а сами, ей-право, великое слово тебе говорю, дороги никуда не знают, без нашего брата не найдут ее никогда. Всё
будут кружиться, и все сесть
будет некуда.