Неточные совпадения
—
Как хотите. Вы устали, служба сегодня долгая будет, оставайтесь
дома.
В доме-то что у них из-за этого было, страсти Божьи,
как, бывало, расскажут.
А Великий пост был: у нас в
доме как вот словно в монастыре, опричь грибов ничего не варили, да и то по середам и по пятницам без масла.
Верстовой столб представляется великаном и совсем
как будто идет,
как будто вот-вот нагонит; надбрежная ракита смотрит горою, и запоздалая овца, торопливо перебегающая по разошедшимся половицам моста, так хорошо и так звонко стучит своими копытками, что никак не хочется верить, будто есть люди, равнодушные к красотам природы, люди, способные то же самое чувствовать, сидя вечером на каменном порожке инвалидного
дома, что чувствуешь только, припоминая эти милые, теплые ночи, когда и сонная река, покрывающаяся туманной дымкой, <и> колеблющаяся возле ваших ног луговая травка, и коростель, дерущий свое горло на противоположном косогоре, говорят вам: «Мы все одно, мы все природа, будем тихи теперь, теперь такая пора тихая».
—
Как есть черт из болота, — и, вздохнув, поплелся по направлению к
дому камергерши Меревой.
Как раз против
дома, по ту сторону двора, тянулась длинная решетка, отгораживавшая двор от старого сада, а с четвертой стороны двора стояла кухня, прачечная, людская, контора, ткацкая и столярная.
— Маленькое! Это тебе так кажется после Москвы. Все такое же,
как и было. Ты смотри, смотри, вон судьи
дом, вон бойницы за городом, где скот бьют, вон каланча. Каланча-то, видишь желтую каланчу? Это над городническим
домом.
— А! видишь, я тебе, гадкая Женька, делаю визит первая. Не говори, что я аристократка, — ну, поцелуй меня еще, еще. Ангел ты мой!
Как я о тебе соскучилась — сил моих не было ждать, пока ты приедешь. У нас гостей полон
дом, скука смертельная, просилась, просилась к тебе — не пускают. Папа приехал с поля, я села в его кабриолет покататься, да вот и прикатила к тебе.
— Однако, что-то плохо мне, Женька, — сказала Лиза, улегшись в постель с хозяйкою. — Ждала я этого
дома,
как бог знает
какой радости, а…
— Так, — и рассказать тебе не умею, а как-то сразу тяжело мне стало. Месяц всего
дома живу, а все,
как няня говорит, никак в стих не войду.
— Полноте, что вам там
дома с своим стариком делать? У нас вот будет
какой гусарчик Канивцов — чудо!
— Да что тут за сцены! Велел тихо-спокойно запрячь карету, объявил рабе божией: «поезжай, мол, матушка, честью, а не поедешь, повезут поневоле», вот и вся недолга. И поедет,
как увидит, что с ней не шутки шутят, и с мужем из-за вздоров разъезжаться по пяти раз на год не станет. Тебя же еще будет благодарить и носа с прежними штуками в отцовский
дом, срамница этакая, не покажет. — А Лиза
как?
— А у нас-то теперь, — говорила бахаревская птичница, — у нас скука престрашенная… Прямо сказать, настоящая Сибирь,
как есть Сибирь. Мы словно
как в гробу живем. Окна в
доме заперты, сугробов нанесло, что и не вылезешь: живем старые да кволые. Все-то наши в городе, и таково-то нам часом бывает скучно-скучно, а тут
как еще псы-то ночью завоют, так инда даже будто
как и жутко станет.
Когда люди входили в
дом Петра Лукича Гловацкого, они чувствовали, что здесь живет совет и любовь, а когда эти люди знакомились с самими хозяевами, то уже они не только чувствовали витающее здесь согласие, но
как бы созерцали олицетворение этого совета и любви в старике и его жене. Теперь люди чувствовали то же самое, видя Петра Лукича с его дочерью. Женни, украшая собою тихую, предзакатную вечерню старика, умела всех приобщить к своему чистому празднеству, ввести в свою безмятежную сферу.
Это дело делать у нее сводилось к исполнению женских обязанностей
дома для того, чтобы всем в
доме было
как можно легче, отраднее и лучше.
Доктор пойдет в город, и куда бы он ни шел, все ему смотрительский
дом на дороге выйдет. Забежит на минутку, все, говорит, некогда, все торопится, да и просидит битый час против работающей Женни, рассказывая ей,
как многим худо живется на белом свете и
как им могло бы житься совсем иначе, гораздо лучше, гораздо свободнее.
Как начались выборы, мать решила, что мне невозможно оставаться
дома, что я непременно должна выезжать.
— И сейчас же рассуждает: «Но ведь это, говорит, пройдет; это там, в институте, да
дома легко прослыть умницею-то, а в свете,
как раз да два щелкнуть хорошенько по курносому носику-то, так и опустит хохол».
—
Какая же тут причина нужна? Мне очень хорошо теперь у себя
дома; я занимаюсь — вот и вся причина.
Муж лег в кабинете, да
как все в
доме уснуло, он тягу.
В подобных городках и теперь еще живут с такими средствами, с которыми в Петербурге надо бы умереть с голоду, живя даже на Малой Охте, а несколько лет назад еще
как безнуждно жилось-то с ними в какой-нибудь Обояни, Тиму или Карачеве, где за пятьсот рублей становился целый
дом, дававший своему владельцу право, по испитии третьей косушечки, говорить...
Кроме лиц, вошедших в
дом Гловацкого вслед за Сафьяносом, теперь в зале был Розанов. Он был в довольно поношенном, но ловко сшитом форменном фраке, тщательно выбритый и причесанный, но очень странный. Смирно и потерянно,
как семинарист в помещичьем
доме, стоял он, скрестив на груди руки, у одного окна залы, и по лицу его то там, то сям беспрестанно проступали пятна.
— Вы хотите потребовать от меня отчета, по
какому праву я завела с вами этот разговор? По такому же точно праву, по
какому вы помешали мне когда-то ночевать в нетопленом
доме.
Но только во всем, что произошло около нас с тех пор,
как вы
дома, я не вижу ничего, что было бы из ряда вон.
— Конечно, в этом не может быть никакого сомнения. Тут было все: и недостатки, и необходимость пользоваться источниками доходов, которые ему всегда были гадки, и вражда вне
дома, и вражда в
доме: ведь это каторга! Я не знаю,
как он до сих пор терпел.
Если, бывало, кому-нибудь из соседок доводилось, проходя мимо
дома Давыдовской, увидать,
как она стоит с длинным чубуком в одной руке, а другою рукою обирает сухие листья с волкомерии, то соседка только замечала: «а ведь Давыдовчихин муж-то, должно что, еще жив», и всякая совершенно довольствовалась этим предположением.
В одну прелестную лунную ночь, так в конце августа или в начале сентября, они вышли из
дома погулять и шаг за шагом, молча дошли до Театральной площади. Кто знает Москву, тот может себе представить,
какой это был сломан путь.
Через два дня после этого происшествия из
дома, в котором квартировал sous-lieutenant, [Младший лейтенант (франц.).] вынесли длинную тростниковую корзину, в
каких обыкновенно возят уголья. Это грубая корзина в три аршина длины и полтора глубины, сверху довольно широкая, книзу совсем почти сходила на нет.
Как праотец, изгнанный из рая, вышел из ворот маркизиного
дома Пархоменко на улицу и, увидев на балконе маркизино общество, самым твердым голосом сторговал за пятиалтынный извозчика в гостиницу Шевалдышева. Когда успокоившаяся маркиза возвратилась и села на свой пружинный трон, Бычков ткнул человек трех в ребра и подступил к ней с словами...
— Да-с. Мы служащие у Ильи Артамоновича Нестерова, только Пармен Семенович над всеми делами надзирают, вроде
как директора, а я часть имею; рыбными промыслами заведую. Вы пожалуйте ко мне как-нибудь, вот вместе с господином Лобачевским пожалуйте. Я там же в нестеровском
доме живу. В контору пожалуйте. Спросите Андрияна Николаева: это я и есть Андриян Николаев.
Встречаются такие домы преимущественно в городах, где требование на помещения относительно не велико, доход с
домов не верен, а обыватель не охотник ни до
каких затрат на ремонт здания.
В кухне
дома жил дворник,
какой и должен находиться в таком
доме.
Обе эти комнаты были совершенно пусты так же,
как и все остальные покои пустого
дома.
Вечер был темный,
как вообще осенние вечера в серединной России, и
дом, выкрашенный грязно-желтою краскою, смотрел нелюдимо и неприветливо.
Она помещалась в узеньком, но довольно глубоком погребке,
какие московское купечество весьма часто устраивает в отдаленных комнатах своих
домов для хранения вин, мариновки, варенья и прочих вещей, до которых не положено касаться наемной руке, а за которыми ходит сама хозяйка, или ее дочь, или свояченица, или падчерица.
— Так-с; они ни больше ни меньше,
как выдали студента Богатырева, которого увезли в Петербург в крепость; передавали все, что слышали на сходках и в
домах, и, наконец, Розанов украл, да-с, украл у меня вещи, которые, вероятно, сведут меня, Персиянцева и еще кого-нибудь в каторжную работу. Но тут дело не о нас. Мы люди, давно обреченные на гибель, а он убил этим все дело.
Ольга Александровна тоже стала этому удивляться, и
дома опять началась старая песня, затевавшаяся по поводу тяжелых стульев-«убоищ» и оканчивавшаяся тем,
как добрые люди «женам все доставляют, а есть и подлецы, которые…» Выходило обыкновенно, что все подлецы всегда живут именно так,
как живет Розанов.
Все там было свое как-то: нажгут
дома, на происшествие поедешь, лошадки фыркают, обдавая тонким облаком взметенного снега, ночь в избе, на соломе, спор с исправником, курьезные извороты прикосновенных к делу крестьян, или езда теплою вешнею ночью, проталины, жаворонки так и замирают, рея в воздухе, или, наконец, еще позже, едешь и думаешь… тарантасик подкидывает, а поле
как посеребренное, и по нем ходят то тяжелые драхвы, то стальнокрылые стрепеты…
Лиза обошла Патриаршие пруды и хотела уже идти домой,
как из ворот одного деревянного
дома вышла молодая девушка в драповом бурнусе и черном атласном капоре, из-под которого спереди выглядывали клочки подстриженных в кружок золотистых волос.
— Слушайте, Бахарева, что я написала, — сказала она, вставши, и прочла вслух следующее: «Мы живем самостоятельною жизнью и, к великому скандалу всех маменек и папенек, набираем себе знакомых порядочных людей. Мы знаем, что их немного, но мы надеемся сформировать настоящее общество. Мы войдем в сношения с Красиным, который живет в Петербурге и о котором вы знаете: он даст нам письма. Метя на вас только
как на порядочного человека, мы предлагаем быть у нас в Богородицком, с того угла в
доме Шуркина». Хорошо?
— Отличный, братец, город. Ехал, ехал, да и черт возьми совсем:
дома какие — фу ты, господи! — Ну, что Бахаревы?
— А вы
как же
дома? — спросил он с притворным удивлением.
— Полно врать, —
какой там еще смирительный
дом?
Архитектура
дома как нельзя более хранила характер своего времени.
— Да, один
дом и именно
дом, а не семейная тюрьма. Этот один
дом покажет, что нет нужды глодать свою плоть, что сильный и бессильный должны одинаково досыта наесться и вдоволь выспаться. Это
дом… это… дедушка осмысленного русского быта, это
дом…
какими должны быть и
какими непременно будут все
дома в мире: здесь все равны, все понесут поровну, и никто судьбой не будет обижен.
Белоярцев так часто толковал об этом «
доме», так красно и горячо увлекал всех близких к своему кружку людей описанием всех прелестей общежительства, что, по мере того
как эта мысль распространялась, никто не умел ни понять, ни выразить ее отдельно от имени Белоярцева.
— Да что это вы говорите, — вмешалась Бертольди. —
Какое же дело кому-нибудь верить или не верить. На приобретение ребенка была ваша воля, что ж, вам за это деньги платить, что ли? Это, наконец, смешно! Ну, отдайте его в воспитательный
дом. Удивительное требование: я рожу ребенка и в награду за это должна получать право на чужой труд.
Не спал в этом
доме еще Белоярцев. Он проходил по своей комнате целую ночь в сильной тревоге. То он брал в руки один готовый слепок, то другой, потом опять он бросал их и тоже только перед утром совсем одетый упал на диван, не зная,
как вести себя завтра.
Преданный всякому общественному делу, Райнер хотел верить Белоярцеву и нимало не сердился на то, что тот оттер его от
Дома, хотя и хорошо понимал, что весь этот маневр произведен Белоярцевым единственно для того, чтобы не иметь возле себя никого, кто бы мог помешать ему играть первую роль и еще вдобавок вносить такие невыгодные для собственного кармана начала,
каких упорно держался энтузиаст Райнер.
Как Алексей Сергеевич Богатырев отыскивал родственников, так он ползком, на дне морском, где только мог, добывал работу для гражданок
Дома; которой добыл переводы, которой нашел музыкальные уроки, которой уступил часть своих уроков, — словом, в течение месяца всем достал занятий, кроме Бертольди, которая,
как вышло на поверку, хвастала своими трудами у какого-то известного ей московского пошляка-редактора.