Неточные совпадения
— Да, нахожу. Нахожу, что все эти нападки неуместны, непрактичны, просто
сказать, глупы. Семью нужно переделать, так
и училища переделаются. А
то, что институты! У нас что ни семья,
то ад, дрянь, болото. В институтах воспитывают плохо, а в семьях еще несравненно хуже. Так что ж тут институты? Институты необходимое зло прошлого века
и больше ничего. Иди-ка, дружочек, умойся: самовар несут.
Исправнику лошадиную кладь закатил
и сказал, что если он завтра не поедет,
то я еду к другому телу; бабу записал умершею от апоплексического удара, а фельдшеру дал записочку к городничему, чтобы
тот с ним позанялся; эскадронному командиру
сказал: «убирайтесь, ваше благородие, к черту, я ваших мошенничеств прикрывать не намерен»,
и написал, что следовало; волка посоветовал исправнику казнить по полевому военному положению, а от Ольги Александровны, взволнованной каретою немца Ицки Готлибовича Абрамзона, ушел к вам чай пить.
— Право! Вы его самого расспросите о его обязанностях: он
и сам
то же самое вам
скажет.
— Она ведь пять лет думать будет, прежде чем
скажет, — шутливо перебила Лиза, — а я вот вам сразу отвечу, что каждый из них лучше, чем все
те, которые в эти дни приезжали к нам
и с которыми меня знакомили.
— Да это вовсе не в
том дело. Здесь никто не сердился
и не сердится, но
скажите, пожалуйста, разве вы, Женни, оправдываете
то, что сделала сестра Лиза по своему легкомыслию?
— Здравствуй, Женичка! — безучастно произнесла Ольга Сергеевна, подставляя щеку наклонившейся к ней девушке,
и сейчас же непосредственно продолжала: — Положим, что ты еще ребенок, многого не понимаешь,
и потому тебе, разумеется, во многом снисходят; но, помилуй,
скажи, что же ты за репутацию себе составишь? Да
и не себе одной: у тебя еще есть сестра девушка. Положим опять
и то, что Соничку давно знают здесь все, но все-таки ты ее сестра.
Так они дошли молча до самого сада. Пройдя так же молча несколько шагов по саду, у поворота к тополевой аллее Лиза остановилась, высвободила свою руку из руки Гловацкой
и, кусая ноготок, с
теми же, однако, насупленными бровками,
сказала...
— Что ж, я говорю правду, мне это больно; я никогда не забуду, что
сказала тебе. Я ведь
и в
ту минуту этого не чувствовала, а так
сказала.
Женни заметила при свете луны, как на глазах Лизы блеснули слезы, но не слезы горя
и отчаяния, а сердитые, непокорные слезы,
и прежде чем она успела что-нибудь сообразить,
та откинула волосы
и резко
сказала...
— Ну, однако, это уж надоело. Знайте же, что мне все равно не только
то, что
скажут обо мне ваши знакомые, но даже
и все
то, что с этой минуты станете обо мне думать сами вы,
и моя мать,
и мой отец. Прощай, Женни, — добавила она
и шибко взбежала по ступеням крыльца.
Женни
и спрашивать ее перестала, а если, бывало,
скажет ей, прощаясь: «приезжай скорее, Лиза»,
то та ответит «приеду», да
и только.
— Никакого пренебрежения нет: обращаюсь просто, как со всеми. Ты меня извинишь, Женни, я хочу дочитать книгу, чтобы завтра ее с тобой отправить к Вязмитинову, а
то нарочно посылать придется, —
сказала Лиза, укладываясь спать
и ставя возле себя стул со свечкой
и книгой.
Вы знаете, что она
сказала: «было все»,
и захохотала
тем хохотом, после которого людей в матрацы сажают, чтоб головы себе не расшибли.
— Доктор! —
сказала Лиза, став после чаю у одного окна. — Какие выводы делаете вы из вашей вчерашней истории
и вообще из всего
того, что вы встречаете в вашей жизни, кажется, очень богатой самыми разнообразными столкновениями? Я все думала об этом
и желаю, чтобы вы мне ответили, потому что меня это очень занимает.
— А
то, что сил у меня на это не хватит, да
и, откровенно
скажу вам, думаю я, что изгаженного вконец уж не склеишь
и не поправишь.
— Пойдем, Лиза, я тебя напою шоколатом: я давно берегу для тебя палочку; у меня нынче есть отличные сливки, —
сказала Женни,
и они пошли в ее комнату, между
тем как Помада юркнул за двери
и исчез за ними.
Гловацкая, подав Лизе сухари, исправлявшие должность бисквитов, принесла шоколату себе
и Помаде. В комнате началась беседа сперва о
том, о сем
и ни о чем, а потом о докторе. Но лишь только Женни успела
сказать Лизе: «да, это очень гадкая история!» — в комнату вбежал Петр Лукич, по-прежнему держа в одной руке шпагу, а в другой шляпу.
— Да! — да ведь что приятно-то? — вопрошал Александровский, —
то приятно, что без всяких это протекций. Конечно, регенту нужно что-нибудь, презентик какой-нибудь этакой, а все же ведь прямо могу
сказать, что не по искательству, а по заслугам отличен
и почтен.
— Что выбрал, Евгения Петровна! Русский человек зачастую сапоги покупает осмотрительнее, чем женится. А вы
то скажите, что ведь Розанов молод
и для него возможны небезнадежные привязанности, а вот сколько лет его знаем, в этом роде ничего похожего у него не было.
— Ну, о
то ж само
и тут. А ты думаешь, что як воны що
скажут, так вже
и бог зна що поробыться! Черт ма! Ничего не буде з московьскими панычами. Як
ту письню спивают у них: «Ножки тонки, бочка звонки, хвостик закорючкой». Хиба ты их за людей зважаешь? Хиба от цэ люди? Цэ крученые панычи,
та и годи.
— На,
и иди, —
сказал Арапов, подавая «черту» записку, после чего
тот сейчас же исчез за дверью.
Розанов видел, что «черт» одна из
тех многочисленных личностей, которые обитают в Москве, целый век таясь
и пресмыкаясь,
и понимал, что этому созданию с вероятностью можно ожидать паспорта только на
тот свет; но как могли эти ручищи свертывать
и подклеивать тонкую папиросную гильзу — Розанов никак не мог себе вообразить, однако же ничего не
сказал угрюмому Арапову.
— А
то что ж еще? — с улыбкою ответил Пархоменко
и, сев с некоторою, так
сказать, либеральною важностию на кресло, тотчас же засунул указательный палец правой руки в глаз
и выпятил его из орбиты.
— Мое дело — «скачи, враже, як мир каже», — шутливо
сказал Барилочка, изменяя одним русским словом значение грустной пословицы: «Скачи, враже, як пан каже», выработавшейся в дни польского панованья. — А что до революции,
то я
и душой
и телом за революцию.
Оба молодые поляка ничего не
сказали,
и к
тому же Рациборский встал
и вышел в залу, а оттуда в буфет.
По гостиной с таинственным, мрачным видом проходил Арапов. Он не дал первого, обычного приветствия хозяйке, но проходил, пожимая руки всем по ряду
и не смотря на
тех, кого удостоивал своего рукопожатия. К маркизе он тоже отнесся с рядовым приветствием, но что-то ей буркнул такое, что она, эффектно улыбнувшись,
сказала...
— Гггааа! Что вы этим хотите
сказать?
То, что Москва сберегла свою физиономию;
то, что по ней можно читать историю народа;
то, что она строена не по плану присяжного архитектора
и взведена не на человеческих костях;
то, что в ней живы памятники великого прошлого;
то, что…
То же самое она
сказала и Бычкову,
и Белоярцеву,
и Брюхачеву.
— Послушайте, —
сказал он, — мне жаль вашу мать: я сам имею детей. Если вы можете скрыться из Москвы, я пущу вас
и скажу, что не нашел вас дома. А между
тем все это кончится
и вы возвратитесь.
А как собственно феи ничего не делали
и даже не умели
сказать, что бы такое именно, по их соображениям, следовало обществу начать делать,
то Лиза, слушая в сотый раз их анафематство над девицей Бертольди, подумала: «Ну, это, однако, было бы не совсем худо, если бы в числе прочей мелочи могли смести
и вас».
И Бертольди стала занимать Лизу. «Это совсем новый закал, должно быть, — думала она, — очень интересно бы посмотреть, что это такое».
Впрочем, раз он прорвался при Лобачевском
и, помогая ему укладывать книги
и препараты, которые
тот перевозил в Петербург, где получил новое место,
сказал...
Поговорили на эту
тему и договорились до
того, что Лобачевский
сказал...
— Слушайте, Бахарева, что я написала, —
сказала она, вставши,
и прочла вслух следующее: «Мы живем самостоятельною жизнью
и, к великому скандалу всех маменек
и папенек, набираем себе знакомых порядочных людей. Мы знаем, что их немного, но мы надеемся сформировать настоящее общество. Мы войдем в сношения с Красиным, который живет в Петербурге
и о котором вы знаете: он даст нам письма. Метя на вас только как на порядочного человека, мы предлагаем быть у нас в Богородицком, с
того угла в доме Шуркина». Хорошо?
— Что, вы какого мнения о сих разговорах? — спрашивал Розанов Белоярцева; но всегда уклончивый Белоярцев отвечал, что он художник
и вне сферы чистого художества его ничто не занимает, — так с
тем и отошел. Помада говорил, что «все это просто скотство»; косолапый маркиз делал ядовито-лукавые мины
и изображал из себя крайнее внимание, а Полинька Калистратова
сказала, что «это, бог знает, что-то такое совсем неподобное».
— Ну, извините, я уж не могу с вами
и говорить после
того, что вы
сказали при двух женщинах.
Между
тем день стал склоняться к вечеру; на столе у Розанова все еще стоял нетронутый обед, а Розанов, мрачный
и задумчивый, ходил по опустевшей квартире. Наконец
и стемнело; горничная подала свечи
и еще раз
сказала...
Полиньке Калистратовой Лиза никаких подробностей не рассказывала, а
сказала только, что у нее дома опять большие неприятности. Полиньке это происшествие рассказала Бертольди, но она могла рассказать только
то, что произошло до ее ухода, а остального
и она никогда не узнала.
— Есть,
то есть, я хотел
сказать, бывает; но у ней есть жалованье
и квартира при заведении.
—
И это вам
скажет всякий умный человек, понимающий жизнь, как ее следует понимать, — проговорила Бертольди. — От
того, что матери станут лизать своих детей, дети не будут ни умнее, ни красивее.
Отношения Грабилина к Белоярцеву как нельзя более напоминали собою отношения подобных Грабилину личностей в уездных городах к соборному дьякону, в губернских к регенту архиерейского хора, а в столицах — к певцам
и актерам. Грабилин с благопокорностью переносил от Белоярцева самые оскорбительные насмешки, улыбался прежде, чем
тот собирался что-нибудь
сказать, поил его шампанским
и катал в своей коляске.
Абрамовна не пошла на указанный ей парадный подъезд, а отыскала черную лестницу
и позвонила в дверь в третьем этаже. Старуха
сказала девушке свое имя
и присела на стульце, но не успела она вздохнуть, как за дверью ей послышался радостный восклик Женни,
и в
ту же минуту она почувствовала на своих щеках теплый поцелуй Вязмитиновой.
Между
тем собрались граждане. Собрание было больше прежнего. Явилось несколько новых граждан
и одна новая гражданка Чулкова, которая говорила, что она не намерена себе ни в чем отказывать; что она раз встретила в Летнем саду человека, который ей понравился,
и прямо
сказала ему...
В один вечер, занимаясь набивкою чучела зайца, которого застрелила какая-то его знакомая мирянка, он даже выразил насчет утилитарности такое мнение, что «полезно все
то, что никому не вредно
и может доставлять удовольствие». — Тут же он как-то припомнил несколько знакомых
и, между прочим,
сказал...
— Ничего, — отвечала Лиза,
и то же чувство опять словно с хохотом давнуло ее сердце
и сказало: «да, у тебя больше нет ничего».
— Не ворошись, а
то будешь бит всенародно, —
сказал он ему в назидание
и взял шляпу.