Неточные совпадения
— Да как же, матушка! Раз,
что жар, а другое дело, последняя станция до губерни-то. Близко, близко, а ведь сорок верст еще. Спознишься выехать,
будет ни два ни полтора. Завтра, вон, люди говорят, Петров день; добрые люди
к вечерням пойдут; Агнии Николаевне и сустреть вас некогда
будет.
Только пробило одиннадцать часов, я и стала надевать шубейку, чтоб
к мужу-то идти, да только
что хотела поставить ногу на порог, а в двери наш молодец из лавки, как
есть полотно бледный.
Верстовой столб представляется великаном и совсем как будто идет, как будто вот-вот нагонит; надбрежная ракита смотрит горою, и запоздалая овца, торопливо перебегающая по разошедшимся половицам моста, так хорошо и так звонко стучит своими копытками,
что никак не хочется верить, будто
есть люди, равнодушные
к красотам природы, люди, способные то же самое чувствовать, сидя вечером на каменном порожке инвалидного дома,
что чувствуешь только, припоминая эти милые, теплые ночи, когда и сонная река, покрывающаяся туманной дымкой, <и> колеблющаяся возле ваших ног луговая травка, и коростель, дерущий свое горло на противоположном косогоре, говорят вам: «Мы все одно, мы все природа,
будем тихи теперь, теперь такая пора тихая».
Деревенский человек, как бы ни мала
была степень его созерцательности, как бы ни велики
были гнетущие его нужды и заботы, всегда чуток
к тому,
что происходит в природе.
Как только кандидат Юстин Помада пришел в состояние, в котором
был способен сознать,
что в самом деле в жизни бывают неожиданные и довольно странные случаи, он отодвинулся от мокрой сваи и хотел идти
к берегу, но жестокая боль в плече и в боку тотчас же остановила его.
С отъездом ученика в Питер Помада
было опять призадумался,
что с собой делать, но добрая камергерша позвала его как-то
к себе и сказала...
Исправнику лошадиную кладь закатил и сказал,
что если он завтра не поедет, то я еду
к другому телу; бабу записал умершею от апоплексического удара, а фельдшеру дал записочку
к городничему, чтобы тот с ним позанялся; эскадронному командиру сказал: «убирайтесь, ваше благородие,
к черту, я ваших мошенничеств прикрывать не намерен», и написал,
что следовало; волка посоветовал исправнику казнить по полевому военному положению, а от Ольги Александровны, взволнованной каретою немца Ицки Готлибовича Абрамзона, ушел
к вам чай
пить.
— А! видишь, я тебе, гадкая Женька, делаю визит первая. Не говори,
что я аристократка, — ну, поцелуй меня еще, еще. Ангел ты мой! Как я о тебе соскучилась — сил моих не
было ждать, пока ты приедешь. У нас гостей полон дом, скука смертельная, просилась, просилась
к тебе — не пускают. Папа приехал с поля, я села в его кабриолет покататься, да вот и прикатила
к тебе.
— Она ведь пять лет думать
будет, прежде
чем скажет, — шутливо перебила Лиза, — а я вот вам сразу отвечу,
что каждый из них лучше,
чем все те, которые в эти дни приезжали
к нам и с которыми меня знакомили.
— Здравствуй, Женичка! — безучастно произнесла Ольга Сергеевна, подставляя щеку наклонившейся
к ней девушке, и сейчас же непосредственно продолжала: — Положим,
что ты еще ребенок, многого не понимаешь, и потому тебе, разумеется, во многом снисходят; но, помилуй, скажи,
что же ты за репутацию себе составишь? Да и не себе одной: у тебя еще
есть сестра девушка. Положим опять и то,
что Соничку давно знают здесь все, но все-таки ты ее сестра.
— Нет; мы ходили
к ней с папой, да она нездорова
что ль-то
была: не приняла. Мы только
были у Помады, навещали его. Хочешь, зайдем
к Помаде?
— Другое дело, если бы оставила ты свое доброе родным, или не родным, да людям, которые понимали бы,
что ты это делаешь от благородства, и сами бы поучались
быть поближе
к добру-то и
к Богу.
— То-то хорошо. Скажи на ушко Ольге Сергеевне, — прибавила, смеясь, игуменья, —
что если Лизу
будут обижать дома, то я ее
к себе в монастырь возьму. Не смейся, не смейся, а скажи. Я без шуток говорю: если увижу,
что вы не хотите дать ей жить сообразно ее натуре, честное слово даю,
что к себе увезу.
Пружина безмятежного приюта действовала: Зина уезжала
к мужу. Она энергически протестовала против своей высылки, еще энергичнее протестовала против этого мать ее, но всех энергичнее
был Егор Николаевич. Объявив свою непреклонную волю, он ушел в кабинет, многозначительно хлопнул дверью, велел кучерам запрягать карету, а горничной девушке Зины укладывать ее вещи. Бахарев отдал эти распоряжения таким тоном,
что Ольга Сергеевна только проговорила...
Женни, точно,
была рукодельница и штопала отцовские носки с бульшим удовольствием,
чем исправникова дочь вязала бисерные кошельки и подставки
к лампам и подсвечникам. Вообще она стала хозяйкой не для блезиру, а взялась за дело плотно, без шума, без треска, тихо, но так солидно,
что и люди и старик-отец тотчас почувствовали,
что в доме
есть настоящая хозяйка, которая все видит и обо всех помнит.
Все уездные любители церковного пения обыкновенно сходились в собор
к ранней обедне, ибо Никон Родионович всегда приходили помолиться за ранней, и тут
пели певчие. Поздней обедни Никон Родионович не любили и ядовито замечали,
что к поздней обедне только ходят приказничихи хвастаться, у кого новые башмаки
есть.
В описываемую нами эпоху, когда ни одно из смешных и, конечно, скоропреходящих стремлений людей, лишенных серьезного смысла, не проявлялось с нынешнею резкостью, когда общество слепо верило Белинскому, даже в том, например,
что «самый почтенный мундир
есть черный фрак русского литератора», добрые люди из деморализованных сынов нашей страны стремились просто
к добру.
Доктор, впрочем, бывал у Гловацких гораздо реже,
чем Зарницын и Вязмитинов: служба не давала ему покоя и не позволяла засиживаться в городе;
к тому же, он часто бывал в таком мрачном расположении духа,
что бегал от всякого сообщества. Недобрые люди рассказывали,
что он в такие полосы
пил мертвую и лежал ниц на продавленном диване в своем кабинете.
А наша
пить станет, сторублевыми платьями со стола пролитое пиво стирает, материнский образок
к стене лицом завернет или совсем вынесет и умрет голодная и холодная, потому
что душа ее ни на одну минуту не успокоивается, ни на одну минуту не смиряется, и драматическая борьба-то идет в ней целый век.
— «Нет ее с тобою», — дребезжащим голосом подтянул Петр Лукич, подходя
к старому фортепьяно, над которым висел портрет, подтверждавший,
что игуменья
была совершенно права, находя Женни живым подобием своей матери.
Он
был постоянно задумчив, кроток в обхождении со всеми, немножко застенчив, скрытен и даже лукав, но с довольно положительным умом и постоянством в преследовании того,
к чему он раз решился стремиться.
Доктора это обстоятельство тоже сильно поразило. Другое дело слышать об известном положении человека, которого мы лично не знали, и совсем другое, когда в этом положении представляется нам человек близкий, да еще столь молодой,
что привычка все заставляет глядеть на него как на ребенка. Доктору
было жаль Ипполита; он злился и молчал. Лиза относилась
к этому делу весьма спокойно.
Здесь Лизе не
было особенно приютно, потому
что по зале часто проходили и сестры, и отец, и беспрестанно сновали слуги; но она привыкла
к этой беготне и не обращала на нее ровно никакого внимания.
— Я вам сказала,
что вы меня обидите и лишите права принять со временем от вас, может
быть, большую услугу. — Так уедете? — спросила она, вставая, когда лодка причаливала
к берегу.
—
Что ж это
будет? — спросила Женни, поднеся
к губам тоненький мизинец своей ручки.
Над дверью деревянного подъезда опять
была дощечка с надписью: «Следственный пристав»; в нижний этаж вело особое крылечко, устроенное посредине задней части фасада. Налево
был низенький флигелек в три окна, но с двумя крыльцами. По ушатам, стоявшим на этих крыльцах, можно
было догадаться,
что это кухни. Далее шел длинный дровяной сарайчик, примкнутый
к соседскому забору, и собачья конура с круглым лазом.
— Да, так, конечно, пока
что будет, устроиваться нельзя, — заметила жена Нечая и сейчас же добавила: — Евграф Федорович! да
что вы
к нам-то их, пока
что будет, не пригласите? Пока
что будет, пожили бы у нас, — обратилась она приветливо
к Розанову.
А дело
было в том,
что всеми позабытый штабс-капитан Давыдовский восьмой год преспокойно валялся без рук и ног в параличе и любовался, как полнела и добрела во всю мочь его грозная половина, с утра до ночи курившая трубку с длинным черешневым чубуком и кропотавшаяся на семнадцатилетнюю девочку Липку, имевшую нарочитую склонность
к истреблению зажигательных спичек, которые вдова Давыдовская имела другую слабость тщательно хранить на своем образнике как некую особенную драгоценность или святыню.
И хозяйка, и жилец
были в духе и вели оживленную беседу. Давыдовская повторяла свой любимый рассказ, как один важный московский генерал приезжал
к ней несколько раз в гости и по три графина холодной воды
выпивал, да так ни с
чем и отошел.
Пришло известие,
что Роберт Блюм расстрелян. Семья Райнеров впала в ужас. Старушка мать Ульриха Райнера, переехавшая
было к сыну, отпросилась у него опять в тихую иезуитскую Женеву. Старая француженка везде ждала гренадеров Сюррирье и просила отпустить с нею и внука в ее безмятежно-молитвенный город.
Более Райнер держался континентального революционного кружка и знакомился со всеми, кто мало-мальски примыкал
к этому кружку. Отсюда через год у Райнера составилось весьма обширное знакомство, и кое-кто из революционных эмигрантов стали поглядывать на него с надеждами и упованиями,
что он
будет отличный слуга делу.
Приближаясь
к этому выходу, Розанов стал примечать,
что по сторонам коридора
есть тоже двери, и у одной из них Арапов остановился и стукнул три раза палкой.
— Залить кровью Россию, перерезать все,
что к штанам карман пришило. Ну, пятьсот тысяч, ну, миллион, ну, пять миллионов, — говорил он. — Ну
что ж такое? Пять миллионов вырезать, зато пятьдесят пять останется и
будут счастливы.
Райнер и Рациборский не
пили «польской старки», а все прочие, кроме Розанова, во время закуски два раза приложились
к мягкой, маслянистой водке, без всякого сивушного запаха. Розанов не повторил, потому
что ему показалось, будто и первая рюмка как-то уж очень сильно ударила ему в голову.
Это
была такая грязь, такое сало, такой цинизм и насмешка над чувством,
что даже Розанов не утерпел, встал и подошел
к Райнеру.
Он
был необыкновенно мил, любезен и так деликатно вызвался помочь Розанову в получении пока ординаторского места,
что тот и не заметил, как отдал Рациборскому свои бумаги, немедленно уехавшие в Петербург
к галицийскому помещику Ярошиньскому.
На Чистых Прудах все дома имеют какую-то пытливую физиономию. Все они точно
к чему-то прислушиваются и спрашивают: «
что там такое?» Между этими домами самую любопытную физиономию имел дом полковника Сте—цкого. Этот дом не только спрашивал: «
что там такое?», но он говорил: «ах,
будьте милосердны, скажите, пожалуйста,
что там такое?»
— Знаменитость! (франц.).] другие же просто говорили,
что маркиза любила Оничку более всех потому,
что он
был ее первенец, и этому можно верить, потому
что родительская нежность маркизы
к Оничке нимало не пострадала даже после того, когда московский пророк Иван Яковлевич назвал его «ослицей вааловой».
— А у вас
что?
Что там у вас? Гггааа! ни одного человека путного не
было, нет и не
будет. Не
будет, не
будет! — кричала она, доходя до истерики. — Не
будет потому,
что ваш воздух и болота не годятся для русской груди… И вы… (маркиза задохнулась) вы смеете говорить о наших людях, и мы вас слушаем, а у вас нет терпимости
к чужим мнениям; у вас Марат — бог; золото, чины, золото, золото да разврат — вот ваши боги.
Искренно ответили только Арапов и Бычков, назвавшие себя прямо красными. Остальные, даже не исключая Райнера, играли словами и выходили какими-то пестрыми. Неприкосновенную белизну сохранили одни феи, да еще Брюхачев с Белоярцевым не солгали. Первый ничего не ответил и целовал женину руку, а Белоярцев сказал,
что он в жизни понимает только одно прекрасное и никогда не
будет принадлежать ни
к какой партии.
Лобачевский
был лет на пять моложе Розанова, но в нем обнаруживалось больше зрелости и спокойного отношения
к жизни,
чем в Розанове.
—
Будет! Это очень похвально. Вы знаете, Дмитрий Петрович,
что затевается в университете? — спросила Лиза, обратясь
к Розанову.
Розанов чуть
было не заикнулся о Лизе, но ничего не сказал и уехал, думая: «Может
быть и
к лучшему,
что Лизавета Егоровна отказалась от своего намерения. Кто знает,
что выйдет, если они познакомятся?»
Глаза у Варвары Ивановны
были сильно наплаканы, и лицо немножко подергивалось, но дышало решимостью и притом такою решимостью, какая нисходит на лицо людей, изобретших гениальный путь
к своему спасению и стремящихся осуществить его во
что бы то ни стало.
— Я вам уже имел честь доложить,
что у нас нет в виду ни одного обстоятельства, обвиняющего вашего сына в поступке, за который мы могли бы взять его под арест. Может
быть, вы желаете обвинить его в чем-нибудь, тогда, разумеется, другое дело: мы
к вашим услугам. А без всякой вины у нас людей не лишают свободы.
— Это запрещено законом! когда ж это
было запрещено законом? Знаем мы вас, законников. Небось, своего сына ты бы так упрятал,
что никто бы его и не нашел, а
к чужим так ты законы подбираешь, — ворчала Варвара Ивановна, возвращаясь домой с самым растерзанным и замирающим сердцем.
— И умно делаете. Затем-то я вас и позвал
к себе. Я старый солдат; мне, может
быть, извините меня, с революционерами и говорить бы, пожалуй, не следовало. Но пусть каждый думает, кто как хочет, а я по-своему всегда думал и
буду думать. Молодежь
есть наше упование и надежда России.
К такому положению нельзя оставаться равнодушным. Их жалко. Я не говорю об университетских историях. Тут
что ж говорить! Тут говорить нечего. А
есть, говорят, другие затеи…
—
Что это за таинственные посетители? — спросил, входя
к Розанову, Лобачевский, из комнаты которого чрез двери
был слышен этот разговор.
Розанов никак не мог додумать,
что это за штука, и теперь ему стали понятны слова Стрепетова; но как дело уже
было кончено, то Розанов так это и бросил. Ему ужасно тяжело и неприятно
было возвращаться
к памятникам прошедшего, кипучего периода его московской жизни.
Все это не объяснялось, не разошлось вследствие формального разлада, а так, бросило то,
что еще так недавно считало своим главным делом, и сидело по своим норам. Некоторые, впрочем, сидели и не в своих норах, но из наших знакомых эта доля выпала только Персиянцеву, который
был взят тотчас по возвращении домой, в тот день, когда Арапов расстрелял своего барсука, а Бычков увлекся впервые родительскою нежностью
к отрасли своего естественного брака.