Неточные совпадения
На стук едва слышно отозвался старческий голос,
а вслед за
тем нижняя половина маленького окошечка приподнялась,
и в ней показалась маленькая седая голова с сбившеюся на сторону повязкой.
— Я на
то здесь поставлен…
а велят, я
и пущу, — ответил солдат
и отошел в сторону.
— Исправиться? — переспросила игуменья
и, взглянув на Лизу, добавила: — ну, исправляются-то или меняются к лучшему только богатые, прямые, искренние натуры,
а кто весь век лгал
и себе,
и людям
и не исправлялся в молодости,
тому уж на старости лет не исправиться.
— Да, нахожу. Нахожу, что все эти нападки неуместны, непрактичны, просто сказать, глупы. Семью нужно переделать, так
и училища переделаются.
А то, что институты! У нас что ни семья,
то ад, дрянь, болото. В институтах воспитывают плохо,
а в семьях еще несравненно хуже. Так что ж тут институты? Институты необходимое зло прошлого века
и больше ничего. Иди-ка, дружочек, умойся: самовар несут.
— От многого. От неспособности сжиться с этим миром-то; от неуменья отстоять себя; от недостатка сил бороться с
тем, что не всякий поборет. Есть люди, которым нужно, просто необходимо такое безмятежное пристанище,
и пристанище это существует,
а если не отжила еще потребность в этих учреждениях-то, значит, всякий молокосос не имеет
и права называть их отжившими
и поносить в глаза людям, дорожащим своим тихим приютом.
А монахиня опять заворочалась в накрахмаленных вещах
и одевала Женни в
то же самое время, как Абрамовна снаряжала Лизу.
Та подошла к ней, сделала поясной поклон
и подставила ухо,
а потом опять поклонилась
тем же поясным поклоном
и стала тихонько пробираться к нашим героиням.
Только приказные судейские когда придут, да
и то всё в долг больше,
а помещики всё на почтовую станцию заезжали.
— Женихов у нас мало, да
и то всё глядят на богатеньких,
а мы же опять
и в мещанство-то только приписались, да
и бедность.
А Великий пост был: у нас в доме как вот словно в монастыре, опричь грибов ничего не варили, да
и то по середам
и по пятницам без масла.
— Нет, спаси, Господи,
и помилуй!
А все вот за эту… за красоту-то, что вы говорите. Не
то, так
то выдумают.
Кругом тихо-тихо,
и все надвигается сгущающийся сумрак,
а между
тем как-то все видишь: только все предметы принимают какие-то гигантские размеры, какие-то фантастические образы.
—
А! за овинами… боже мой!.. Смотри, Нарцис… ах боже… —
и старик побежал рысью по мосту вдогонку за Гловацким, который уже шагал на
той стороне реки, наискось по направлению к довольно крутому спиралеобразному спуску.
Как раз против дома, по
ту сторону двора, тянулась длинная решетка, отгораживавшая двор от старого сада,
а с четвертой стороны двора стояла кухня, прачечная, людская, контора, ткацкая
и столярная.
Молодая, еще очень хорошенькая женщина
и очень нежная мать, Констанция Помада с горем видела, что на мужа ни ей, ни сыну надеяться нечего, сообразила, что слезами здесь ничему не поможешь,
а жалобами еще
того менее,
и стала изобретать себе профессию.
Днями она бегала по купеческим домам, давая полтинные уроки толстоногим дщерям русского купечества,
а по вечерам часто играла за два целковых на балах
и танцевальных вечеринках у
того же купечества
и вообще у губернского demi-mond’
а. [полусвета (франц.).]
И точно, словно какие-то болезненные стоны прорывались у нее иной раз в самых отчаянных
и самых залихватских любовных мазурках танцоров,
а к
тому же еще в город приехал молодой тапер-немец; началась конкуренция, отодвинувшая вдову далеко на задний план,
и она через два года после отъезда Юстина тихо скончалась, шепча горячую молитву за сына.
Надо было куда-нибудь пристраиваться. На первый раз это очень поразило Помаду. Потом он
и здесь успокоился, решил, что пока он еще поживет уроками, «
а тем временем что-нибудь да подвернется».
А «
тем временем» ученик Помады пришел в подобающий возраст,
и толстый управитель стал собираться в Петербург для представления его в пажеский корпус.
«
А тем временем, — думал он, — что-нибудь
и опять трафится».
Та испугалась
и послала в город за Розановым,
а между
тем старуха, не предвидя никакой возможности разобрать, что делается в плечевом сочленении под высоко поднявшеюся опухолью, все «вспаривала» больному плечо разными травками да муравками.
— Полно. Неш я из корысти какой!
А то взаправду хоть
и подари: я себе безрукавочку такую, курточку сошью; подари. Только я ведь не из-за этого. Я что умею,
тем завсегда готова.
Если ж опять кто хочет видеть дьявола,
то пусть возьмет он корень этой травы
и положит его на сорок дней за престол,
а потом возьмет, ушьет в ладанку да при себе
и носит, — только чтоб во всякой чистоте, —
то и увидит он дьяволов воздушных
и водяных…
Он весь мокр, серенькие перышки на его маленьких голенях слиплись
и свернулись; мокрый хвостик вытянулся в две фрачные фалдочки; крылышки
то трепещутся, оживляясь страстью,
то отпадают
и тащатся, окончательно затрепываясь мокрою полевою пылью; головенка вся взъерошена,
а крошечное сердчишко тревожно бьется,
и сильно спирается в маленьком зобике скорое дыхание.
Даже ярмарочные купцы, проезжая на возах своего гнилого товара, не складают тогда в головах барышей
и прибытков
и не клюют носом, предаваясь соблазнительным мечтам о ловком банкротстве,
а едут молча смотря
то на поле, волнующееся под легким набегом теплого ветерка,
то на задумчиво стоящие деревья,
то на тонкий парок, поднимающийся с сонного озерца или речки.
Редко самая заскорузлая торговая душа захочет нарушить этот покой отдыхающей природы
и перемолвиться словом с товарищем или приказчиком. Да
и то заговорит эта душа не о себе, не о своих хлопотах,
а о
той же спокойной природе.
Старинные кресла
и диван светлого березового выплавка, с подушками из шерстяной материи бирюзового цвета, такого же цвета занавеси на окнах
и дверях;
той же березы письменный столик с туалетом
и кроватка, закрытая белым покрывалом, да несколько растений на окнах
и больше ровно ничего не было в этой комнатке,
а между
тем всем она казалась необыкновенно полным
и комфортабельным покоем.
— Конечно, конечно, не все, только я так говорю… Знаешь, — старческая слабость: все как ты ни гонись,
а всё старые-то симпатии, как старые ноги, сзади волокутся. Впрочем, я не спорщик. Вот моя молодая команда, так
те горячо заварены,
а впрочем, ладим,
и отлично ладим.
Народ говорит, что
и у воробья,
и у
того есть амбиция,
а человек, какой бы он ни был, если только мало-мальски самостоятелен, все-таки не хочет быть поставлен ниже всех.
А те ведь все как-то… право, уж
и совсем не умею назвать.
— Без церемонии, господа, — прошу вас поближе к самовару
и к хозяйке,
а то я боюсь, что она со мною, стариком, заскучает.
— Да вот вам, что значит школа-то,
и не годитесь,
и пронесут имя ваше яко зло, несмотря на
то, что директор нынче все настаивает, чтоб я почаще навертывался на ваши уроки.
И будет это скоро, гораздо прежде, чем вы до моих лет доживете. В наше-то время отца моего учили, что от трудов праведных не наживешь палат каменных,
и мне
то же твердили, да
и мой сын видел, как я не мог отказываться от головки купеческого сахарцу;
а нынче все это двинулось, пошло,
и школа будет сменять школу. Так, Николай Степанович?
—
А так, так наливай, Женни, по другому стаканчику. Тебе, я думаю, мой дружочек, наскучил наш разговор. Плохо мы тебя занимаем. У нас все так, что поспорим,
то будто как
и дело сделаем.
Исправнику лошадиную кладь закатил
и сказал, что если он завтра не поедет,
то я еду к другому телу; бабу записал умершею от апоплексического удара,
а фельдшеру дал записочку к городничему, чтобы
тот с ним позанялся; эскадронному командиру сказал: «убирайтесь, ваше благородие, к черту, я ваших мошенничеств прикрывать не намерен»,
и написал, что следовало; волка посоветовал исправнику казнить по полевому военному положению,
а от Ольги Александровны, взволнованной каретою немца Ицки Готлибовича Абрамзона, ушел к вам чай пить.
В
то же время, как Яковлевич, вывернув кренделем локти, нес поднос, уставленный различными солеными яствами,
а Пелагея, склонив набок голову
и закусив, в знак осторожности, верхнюю губу, тащила другой поднос с двумя графинами разной водки, бутылкою хереса
и двумя бутылками столового вина, по усыпанному песком двору уездного училища простучал легкий экипажец. Вслед за
тем в двери кухни, где Женни, засучив рукава, разбирала жареную индейку, вошел маленький казачок
и спросил...
— Это сегодня,
а то мы все вдвоем с Женни сидели,
и еще чаще она одна. Я, напротив, боюсь, что она у меня заскучает, журнал для нее выписал. Мои-то книги, думаю, ей не по вкусу придутся.
—
А как же! Он сюда за мною должен заехать: ведь искусанные волком не ждут,
а завтра к обеду назад
и сейчас ехать с исправником. Вот вам
и жизнь,
и естественные,
и всякие другие науки, — добавил он, глядя на Лизу. — Что
и знал-то когда-нибудь,
и то все успел семь раз позабыть.
Петр Лукич все-таки чего-нибудь для себя желает,
а тот, не сводя глаз, взирает на птицы небесные, как не жнут, не сеют, не собирают в житницы,
а сыты
и одеты.
— Она ведь пять лет думать будет, прежде чем скажет, — шутливо перебила Лиза, —
а я вот вам сразу отвечу, что каждый из них лучше, чем все
те, которые в эти дни приезжали к нам
и с которыми меня знакомили.
— Да я не этого
и боюсь, Петр Лукич,
а как-то это все не
то, что я себе воображала, что я думала встретить дома.
— Нет, в том-то
и дело, что я с вами —
то совсем осмотрелась, у вас мне так нравится,
а дома все как-то так странно —
и суетливо будто
и мертво. Вообще странно.
— То-то, что делать? — Шалунья! Я на тебя
и не сержусь,
а вон смотри-ка, чту с матерью.
— Я не знаю, вздумалось ли бы мне пошалить таким образом,
а если бы вздумалось,
то я поехала бы. Мне кажется, — добавила Женни, — что мой отец не придал бы этому никакого серьезного значения,
и поэтому я нимало не охуждала бы себя за шалость, которую позволила себе Лиза.
— Что ж, я говорю правду, мне это больно; я никогда не забуду, что сказала тебе. Я ведь
и в
ту минуту этого не чувствовала,
а так сказала.
— Те-те-те, не нужно! Все так говорят — не нужно,
а женишка порядочного сейчас
и заплетут в свои розовые сети.
Женни заметила при свете луны, как на глазах Лизы блеснули слезы, но не слезы горя
и отчаяния,
а сердитые, непокорные слезы,
и прежде чем она успела что-нибудь сообразить,
та откинула волосы
и резко сказала...
—
А Зинин муж? — спросила мать Агния, смотря на брата
тем же проницательным взглядом
и по-прежнему стуча спицами.
— К мужу отправить. Отрезанный ломоть к хлебу не пристает. Раз бы да другой увидала, что нельзя глупить, так
и обдумалась бы; она ведь не дура.
А то маменька с папенькой сами потворствуют, бабенка
и дурит,
а потом
и в привычку войдет.
— Переломить надо эту фанаберию-то. Пусть раз спесь-то свою спрячет да вернется к мужу с покорной головой.
А то — эй, смотри, Егор! — на целый век вы бабенку сгубите.
И что ты-то, в самом деле, за колпак такой.
Между
тем, как переряженные дворовые слонялись по меревскому двору,
а серые облачные столбы сухого снега, вздымаясь, гуляли по полям
и дорогам, сквозь померзлое окно в комнате Юстина Помады постоянно мелькала взад
и вперед одна
и та же темная фигура.