Неточные совпадения
— Да,
если это дружеский совет равного лица,
а не приказание, как вы называете, авторитета.
Если ж опять кто хочет видеть дьявола, то пусть возьмет он корень этой травы и положит его на сорок дней за престол,
а потом возьмет, ушьет в ладанку да при себе и носит, — только чтоб во всякой чистоте, — то и увидит он дьяволов воздушных и водяных…
Народ говорит, что и у воробья, и у того есть амбиция,
а человек, какой бы он ни был,
если только мало-мальски самостоятелен, все-таки не хочет быть поставлен ниже всех.
Исправнику лошадиную кладь закатил и сказал, что
если он завтра не поедет, то я еду к другому телу; бабу записал умершею от апоплексического удара,
а фельдшеру дал записочку к городничему, чтобы тот с ним позанялся; эскадронному командиру сказал: «убирайтесь, ваше благородие, к черту, я ваших мошенничеств прикрывать не намерен», и написал, что следовало; волка посоветовал исправнику казнить по полевому военному положению,
а от Ольги Александровны, взволнованной каретою немца Ицки Готлибовича Абрамзона, ушел к вам чай пить.
— Женни будет с вами делиться своим журналом.
А я вот буду просить Николая Степановича еще снабжать Женичку книгами из его библиотечки. У него много книг, и он может руководить Женичку,
если она захочет заняться одним предметом. Сам я устарел уж, за хлопотами да дрязгами поотстал от современной науки,
а Николаю Степановичу за дочку покланяюсь.
— То-то хорошо. Скажи на ушко Ольге Сергеевне, — прибавила, смеясь, игуменья, — что
если Лизу будут обижать дома, то я ее к себе в монастырь возьму. Не смейся, не смейся,
а скажи. Я без шуток говорю:
если увижу, что вы не хотите дать ей жить сообразно ее натуре, честное слово даю, что к себе увезу.
«
А любовь-то, в самом деле, не на уважении держится… Так на чем же? Он свою жену любит. Вздор! Он ее… жалеет. Где любить такую эгоистичную, бессердечную женщину. Он материалист, даже… черт его знает, слова не придумаешь, чтό он такое… все отрицает… Впрочем, черт бы меня взял совсем,
если я что-нибудь понимаю…
А скука-то, скука-то! Хоть бы и удавиться так в ту же пору».
Из окна, у которого Женни приютилась с своим рабочим столиком, был
если не очень хороший, то очень просторный русский вид. Городок был раскинут по правому, высокому берегу довольно большой, но вовсе не судоходной реки Саванки, значащейся под другим названием в числе замечательнейших притоков Оки. Лучшая улица в городе была Московская, по которой проходило курское шоссе,
а потом Рядская, на которой были десятка два лавок, два трактирных заведения и цирюльня с надписью, буквально гласившею...
Но стою, молчу,
а он еще далее разъезжает: «Я, говорит,
если бы она мне нравилась, однако, не побоялся бы на ней жениться.
«Может ли быть, — думала она, глядя на поле, засеянное чечевицей, — чтобы добрая, разумная женщина не сделала его на целый век таким, каким он сидит передо мною? Не может быть этого. —
А пьянство?.. Да другие еще более его пьют… И разве женщина,
если захочет, не заменит собою вина? Хмель — забвение: около женщины еще легче забываться».
—
А им очень нужно ваше искусство и его условия. Вы говорите, что пришлось бы допустить побои на сцене, что ж,
если таково дело, так и допускайте. Только
если увидят, что актер не больно бьет, так расхохочутся,
А о борьбе-то не беспокойтесь; борьба есть, только рассказать мы про ту борьбу не сумеем.
Если человек выходил как раз в меру этой кровати, то его спускали с нее и отпускали;
если же короток, то вытягивали как раз в ее меру,
а длинен, так обрубали, тоже как раз в ее меру.
— Нет-с, далеко не то самое. Женщину ее несчастие в браке делает еще гораздо интереснее,
а для женатого мужчины,
если он несчастлив, что остается? Связишки, интрижки и всякая такая гадость, —
а любви нет.
—
А бог ее ведает! Ее никак разобрать нельзя. Ее ведь
если расспросить по совести, так она и сама не знает, из-за чего у нее сыр-бор горит.
Если, бывало, кому-нибудь из соседок доводилось, проходя мимо дома Давыдовской, увидать, как она стоит с длинным чубуком в одной руке,
а другою рукою обирает сухие листья с волкомерии, то соседка только замечала: «
а ведь Давыдовчихин муж-то, должно что, еще жив», и всякая совершенно довольствовалась этим предположением.
—
А что, — начал тихо Арапов, крепко сжимая руку Розанова, — что,
если бы все это осветить другим светом?
Если бы все это в темную ночь залить огнем? Набат, кровь, зарево!..
— Нет, мечтания. Я знаю Русь не по-писаному. Она живет сама по себе, и ничего вы с нею не поделаете.
Если что делать еще, так надо ладом делать,
а не на грудцы лезть. Никто с вами не пойдет, и что вы мне ни говорите, у вас у самих-то нет людей.
Здесь все тоже слушают другую старушенцию,
а старушенция рассказывает: «Мать хоть и приспит дитя,
а все-таки душеньку его не приспит, и душа его жива будет и к Богу отъидет,
а свинья,
если ребенка съест, то она его совсем с душою пожирает, потому она и на небо не смотрит; очи горе не может возвести», — поясняла рассказчица, поднимая кверху ладони и глядя на потолок.
А все-таки худо было бедному страннику, и бог весть, что бы он предпринял,
если бы случай не столкнул его с Араповым.
То прекрасное качество, которое благовоспитанные люди называют «терпимостью», в некоторых случаях было усвоено Розановым в весьма достаточном количестве. Он не вытерпел бы,
если бы Лизу злословили, ну
а цинически разбирать женщину? — Это что же? Это не вредит. Остановить — в другом месте заговорят еще хуже.
— Послушайте, — сказал он, — мне жаль вашу мать: я сам имею детей.
Если вы можете скрыться из Москвы, я пущу вас и скажу, что не нашел вас дома.
А между тем все это кончится и вы возвратитесь.
Прошло более часа, прежде чем Соловейчик окончил свое сочинение строками: «
а посему,
если благоугодно будет дозволить мне жительство и снабдить приказаниями, то я надеюсь в сей должности еще полнее оправдать доверие начальства».
— Дети! — произнес генерал и после некоторой паузы начал опять: —
А вы вот что, господин доктор! Вы их там более или менее знаете и всех их поопытнее, так вы должны вести себя честно,
а не хромать на оба колена. Говорите им прямо в глаза правду, пользуйтесь вашим положением… На вашей совести будет,
если вы им не воспользуетесь.
— Гм! — крякнул Арапов. —
А вы вот что, Прасковья Ивановна, вы велите Антропу,
если ко мне покажется этот маленький жидок, что у меня перепиской занимался, так в шею его. Понимаете: от ворот прямо в шею.
А как собственно феи ничего не делали и даже не умели сказать, что бы такое именно, по их соображениям, следовало обществу начать делать, то Лиза, слушая в сотый раз их анафематство над девицей Бертольди, подумала: «Ну, это, однако, было бы не совсем худо,
если бы в числе прочей мелочи могли смести и вас». И Бертольди стала занимать Лизу. «Это совсем новый закал, должно быть, — думала она, — очень интересно бы посмотреть, что это такое».
Но мнения углекислых не уходили дальше своей сферы, и
если бы они даже вышли за пределы ее, то не принесли бы этим никакой пользы для Розанова,
а только были бы новым поводом к вящим для него обвинениям. Белые были в это время жертвами искупления общей глупости.
В Полиньке некоторые губернские власти приняли участие, наскоро свертели передачу ее гостиницы другому лицу,
а ее самоё с ребенком выпроводили из города. Корнету же Калистратову было объявлено, что
если он хоть мало-мальски будет беспокоить свою жену, то немедленно будет начато дело о его жестоком обращении с нею и о неоднократном его покушении на жизнь ребенка.
— Отчего же? — возразила Бертольди. — Надо всегда жить так, чтобы не было секретов.
Если вы считаете его дурным человеком, так говорите в глаза,
а не интригуйте.
— Но я не стану ее уважать,
если она, сидя здесь вот, например, вздумает здесь же непременно отправлять все свои функции,
а животные ведь ничьим сообществом не стесняются.
—
Если все так будут рассуждать только, — вмешался, поняв последние слова, Бычков, — то, разумеется, ничего не будет,
а нужно делать.
— Да не только нового приюта,
а и новой жизни, Дмитрий Петрович, — говорила Полинька. — Теперь я ясно вижу, что это будет бесконечная глупая песенка,
если вы не устроитесь как-нибудь умнее. Ребенка вам отдадут, в этом будьте уверены. Некуда им деть его: это ведь дело нелегкое;
а жену обеспечьте: откупитесь, наконец.
—
Если хотите быть счастливы, то будьте благоразумны — все зависит от вас;
а теперь дайте мне мой бурнус.
— Нет, это не шутка, — возражал плачевным тоном упавший. — Он
если шутит, так он должен говорить, что он это шутя делает,
а не бить прямо всерьез.
— Нет, я не обижаюсь,
а только я после этого не хочу с ним быть в компании,
если он дерется, — отвечал душенька штатский. — Согласитесь, это не всякому же может быть приятно, — добавил он и решительно отправился к выходу.
— Дело в том-с, Дмитрий Петрович, что какая же польза от этого материнского сиденья? По-моему, в тысячу раз лучше,
если над этим ребенком сядет не мать с своею сантиментальною нежностью,
а простая, опытная сиделка, умеющая ходить за больными.
— Крепитесь;
а я,
если позволите, заверну к вам: я ведь про всякий случай все-таки еще врач.
Нас должно быть четырнадцать членов,
а теперь нас здесь пока всего шестеро,
если прислугу не считать нашими сочленами, так как вопрос о ней до сих пор еще не совсем решен.
Впрочем, они жили довольно дружно и согласно. Женни ни в чем не изменилась, ни в нраве, ни в привычках. Сделавшись матерью, она только еще более полюбила свой домашний угол и расставалась с ним лишь в крайней необходимости, и то весьма неохотно. Мужу она ни в чем не противоречила, но
если бы всмотреться в жизнь Евгении Петровны внимательно, то можно бы заметить, что Николай Степанович в глазах своей жены не вырастает,
а малится.
—
А что,
если бы вас спросили, как относится madame Калистратова к Розанову? Что бы вы на это ответили?
— Позвольте, господа, — начал он, — я думаю, что никому из нас нет дела до того, как кто поступит с своими собственными деньгами. Позвольте, вы,
если я понимаю, не того мнения о нашей ассоциации. Мы только складываемся, чтобы жить дешевле и удобнее,
а не преследуем других идей.
Если вы несомненно верите (
а этому нельзя не верить), что все наши пороки и своекорыстные стремления, и ложный стыд, и ложная гордость прививаются нам в цветущие годы нашей юности, то как же вам не позаботиться удалить девушку от растлевающего влияния среды.
— Верю, Я верю в себя, в вас. В вас я очень верю, верю и в других, особенно в женщин. Их самая пылкость и увлечение говорит
если не за их твердость, то за их чистосердечность.
А такие господа, как Красин, как Белоярцев, как множество им подобных… Помилуйте, разве с такими людьми можно куда-нибудь идти!
—
А кто такой,
если можно?
Женни вертелась около опущенных занавесок драпировки и понимала, что, во-первых, ее караульное положение здесь неестественно,
а во-вторых, она не знала, что делать,
если горничная или няня подойдет к ней и попросит ее дать дорогу за драпировку.
—
А что будет,
если эта бумага пропадет? — спросила она, глядя тревожными и восторженными глазами на Розанова. — Отвечайте мне чистую правду.
—
Если украдут, то… ему выдадут новую,
а об этой объявят в газетах.
—
А чтоб мои очи повылазали,
если мне брехать охота.
— Да нет у меня, Лизавета Егоровна,
а не о том забота, что вы отдадите. Вот сто или полтораста рублей это есть, за удовольствие сочту,
если вы их возьмете. Я ведь ваш должник.
—
Если любит, так все отгадает, — зарешила дама. — Женихами же вы умеете отгадывать и предупреждать наши желания,
а женитесь… Говорят: «у нее молодой муж», — да что мне или другой из того, что у меня молодой муж, когда для него все равно, счастлива я или несчастлива. Вы говорите, что вы работаете для семьи, — это вздор; вы для себя работаете,
а чтобы предупредить какое-нибудь пустое желание жены, об этом вы никогда не заботитесь.