Высокий фасад большого дома, занимаемого семейством Синтянина, был весь темен, но в одном окне стояла легкая, почти воздушная белая фигура, с лицом, ярко освещенным двумя свечами, которые
горели у ней в обеих руках.
Неточные совпадения
А может быть
у нее просто
горит лампада.
— Нечего
у него читать-то, вот
горе.
К тому же, на
горе Висленева,
у него были свои привычки: он не мог есть бараньих пилавов в греческой кухмистерской восточного человека Трифандоса и заходил перекусить в ресторан; он не мог спать на продырявленном клеенчатом диване под звуки бесконечных споров о разветвлениях теорий, а чувствовал влечение к своей кроватке и к укромному уголку, в котором можно бы, если не успокоиться, то по крайней мере забыться.
— Не во всех, люди дурных намерений в наше время очень цепки и выдержанны, а вот добрые люди, как вы,
у нас на наше
горе кипятятся и дают всякой дряни, перевес над собою.
Гроб с телом матери стоял в нетопленой зале,
у гроба
горели свечи, и не было ни одного человека.
У семьи явилось новое
горе: все надежды сразу оборвались и рухнули.
— Нет будет, будет, если ты не загрубелая тварь, которой не касается человеческое
горе, будет, когда ты увидишь, что
у этой пары за жизнь пойдет, и вспомнишь, что во всем этом твой вклад есть. Да, твой, твой, — нечего головой мотать, потому что если бы не ты, она либо братцевым ходом пошла, и тогда нам не было бы до нее дела; либо она была бы простая добрая мать и жена, и создала бы и себе, и людям счастие, а теперь она что такое?
— Ну, приходите сюда:
у меня здесь
горит лампада.
Понимаешь: кровь, голова… все это
горит, сердце…
у меня уже сделалось хроническое трепетание сердца, пульс постоянно дрожит, как струна, и все вокруг мутится, все путается, и я как сумасшедший; между тем, как она загадывает мне загадку за загадкой, как сказочная царевна Ивану-дурачку.
— Сигара?.. да,
у меня
горит сигара. Бога ради возьмите, Михаил Андреич, мою сигару!
Длинный черный гроб, сделанный непомерной глубины и ширины, ввиду сказанной нескладности трупа, стоял на полу. В ногах его
горела свеча. Остальная комната была темна, и темнота эта ощущалась по мере удаления от гроба, так что
у дверей из гостиной, чрез которые ожидали вдову, было совсем черно.
— Ох, батюшка, осьмнадцать человек! — сказала старуха, вздохнувши. — И умер такой всё славный народ, всё работники. После того, правда, народилось, да что в них: всё такая мелюзга; а заседатель подъехал — подать, говорит, уплачивать с души. Народ мертвый, а плати, как за живого. На прошлой неделе
сгорел у меня кузнец, такой искусный кузнец и слесарное мастерство знал.
Но через день, через два прошло и это, и, когда Вера являлась к бабушке, она была равнодушна, даже умеренно весела, только чаще прежнего запиралась у себя и долее обыкновенного
горел у ней огонь в комнате по ночам.
Снегурочка, да чем же // Встречать тебе восход Ярила-Солнца? // Когда его встречаем, жизни сила, // Огонь любви
горит у нас в очах, // Любовь и жизнь — дары Ярила-Солнца; // Его ж дары ему приносят девы // И юноши; а ты сплела венок, // Надела бус на шейку, причесалась, // Пригладилась — и запон, и коты // Новехоньки, — тебе одна забота, // Как глупому ребенку, любоваться // На свой наряд да забегать вперед, // Поодоль стать, — в глазах людей вертеться // И хвастаться обновками.
Неточные совпадения
Вздохнул Савелий… — Внученька! // А внученька! — «Что, дедушка?» // — По-прежнему взгляни! — // Взглянула я по-прежнему. // Савельюшка засматривал // Мне в очи; спину старую // Пытался разогнуть. // Совсем стал белый дедушка. // Я обняла старинушку, // И долго
у креста // Сидели мы и плакали. // Я деду
горе новое // Поведала свое…
И скатерть развернулася, // Откудова ни взялися // Две дюжие руки: // Ведро вина поставили, //
Горой наклали хлебушка // И спрятались опять. // Крестьяне подкрепилися. // Роман за караульного // Остался
у ведра, // А прочие вмешалися // В толпу — искать счастливого: // Им крепко захотелося // Скорей попасть домой…
У батюшки,
у матушки // С Филиппом побывала я, // За дело принялась. // Три года, так считаю я, // Неделя за неделею, // Одним порядком шли, // Что год, то дети: некогда // Ни думать, ни печалиться, // Дай Бог с работой справиться // Да лоб перекрестить. // Поешь — когда останется // От старших да от деточек, // Уснешь — когда больна… // А на четвертый новое // Подкралось
горе лютое — // К кому оно привяжется, // До смерти не избыть!
Как велено, так сделано: // Ходила с гневом на сердце, // А лишнего не молвила // Словечка никому. // Зимой пришел Филиппушка, // Привез платочек шелковый // Да прокатил на саночках // В Екатеринин день, // И
горя словно не было! // Запела, как певала я // В родительском дому. // Мы были однолеточки, // Не трогай нас — нам весело, // Всегда
у нас лады. // То правда, что и мужа-то // Такого, как Филиппушка, // Со свечкой поискать…
Изложив таким манером нечто в свое извинение, не могу не присовокупить, что родной наш город Глупов, производя обширную торговлю квасом, печенкой и вареными яйцами, имеет три реки и, в согласность древнему Риму, на семи
горах построен, на коих в гололедицу великое множество экипажей ломается и столь же бесчисленно лошадей побивается. Разница в том только состоит, что в Риме сияло нечестие, а
у нас — благочестие, Рим заражало буйство, а нас — кротость, в Риме бушевала подлая чернь, а
у нас — начальники.