Неточные совпадения
Эта женщина, без сомнения, была замечательно хороша собою, но теперь, когда она отцвела, от прежних красот остались только «боресты»; фигура ее, однако, еще гибка,
и черты лица сохраняют правильность,
а в выражении преобладает замечательная смешанность:
то она смотрит тихою ланью,
то вдруг эта лань взметнется брыкливою козой.
Она даже не имеет решительно никаких средств, но при всем
том она ни у кого не занимает
и не жалуется на свое положение,
а еще приносит своей стране очень много пользы.
Она, по-видимому, совсем не интересуется
тем, о чем говорят дамы: она устала
и отдыхает,
а может быть, она даже спит.
— Ну да! — продолжала хозяйка, —
а после кто-то проведал, что это даже
и затевать не надобно, потому что эти господа будто сами себя здесь секут в каком-то переулке, для
того чтобы им удобнее было привлечь внимание… Говорили, что Олимпия будто это
и знала… Это бог весть что такое!..
А потом опять оказалось, будто
и это неправда, потому что в переулке их хоть
и секли, но совсем не для этого,
а их так лечил какой-то их компатриот, вроде массажа… Бог уж их знает, как
и разобрать, что правда
и что неправда.
— Хаос в семье, все друг другу не нравятся, ей неприятно слышать, что говорят ее братья о гиппических конкурсах
и дуэлях,
а тем неприятно, что она потрошит мертвое тело, да
и матери неприятно слышать, чем она занята, вот
и идет весь дом — кто в лес, кто по дрова… Но зато брат Лука ее очень ласкает
и даже посылает ей цветы в вонючку.
— Об этом не спорю; в этом во всем Толстой несравненен. Тут нет
и спора, но когда он заумничался, бросил свое дело
и стал писать глупости, вроде
того, чтобы запрещать людям есть мясо
и чтобы никто не женился,
а девушки чтобы зашивались по шею
и не выходили замуж,
то я сразу же прямо сказала: это вздор! Тогда лучше всех свесть к скопцам,
и конец, но я, как православная, я не хочу быть на его стороне.
— Послушайте, пожалуйста, что она говорит на себя! Но я вам что-то хотела сказать… Ах да!.. Вы ведь, наверное, слышали, что все рассказывали о
том, как к графу приехал будто один родной. какой-то гусар, в своей форме, все в обтяжку,
а он будто взял
и подвязал ему нянькин фартук,
а иначе он не хотел его пустить в салон.
—
А дело в
том, что по какому праву господин граф портит нашу прислугу? Если он себя приучил, чтобы все за собою прибирать,
то это для него
и преудобно; но мы к этому пока еще ведь не стремимся. Не так ли?
Конечно, нельзя же их всех спасать — это глупость: они необходимы, но все-таки со стороны Marie было доброе желание…
а как в полиции тогда был Анненков,
то он все уладил,
и скандала не вышло.
— О, это было преинтересно, но все равно Marie
и теперь такая же осталась: «мать Софья
и о всех сохнет». Она ни Редстока не ревновала к богу, ни Пашкова,
и Толстого теперь не ревнует: ей как будто они все сродни,
а о самой о ней иначе нельзя сказать, как
то, что хотя она
и сектантка
и заблудшая овца,
а все-таки в ней очень много доброты
и жалости к людям. Это лучше всей ее веры.
Но позвольте, это ведь не в
том дело;
а она мне тогда очень понравилась, потому что действительно она выглядела этакая опрятная
и скромная.
А я, признаться, когда услыхала, что она непротивленка,
то я опасалась за ее опрятность, так как в ихних книжках ведь есть против мыла,
и я помню, няня читала, как на одну святую бросился бесстыжий мурин, но как она никогда мылом не мылась,
то этот фоблаз от нее так
и отскочил.
— Конечно, он бы не стал, — перебила хозяйка, он жил в обществе,
и декабристы знали, что с ним нельзя затевать.
А Шевченко со всеми якшался,
и бог его знает, если даже
и правда, что Перовский сам велел наказать его по-военному,
то ведь тогда же было такое время: он был солдат — его
и высекли,
и это так следовало.
А Пушкин умел
и это оттенить, когда сказал: «Что прекрасно для Лондона,
то не годится в Москве».
И как он сказал, так это
и остается: «В Лондоне хорошо,
а в Москве не годится».
— Не рассердилась,
а увидала, что они всё говорят, говорят
и говорят,
а дела с воробьиный нос не делают. Это очень скучно. Если противны делались
те, которые всё собирались «работать над Боклем»,
то противны
и эти, когда видишь, что они умеют только палочкой ручьи ковырять. Одни
и другие роняют
то, к чему поучают относиться с почтением.
—
А я тут за них! Для чего ты, в самом деле, продолжаешь столько лет все учиться
и стоишь на своем, когда очевидно, что все твое ученье кончится
тем, что ты будешь подначальной у какого-нибудь лекаришки
и он поставит тебя в угол?
А хозяйка между
тем возвратилась в свой «салон»
и спросила...
—
А так: непротивленыши ведь отказываются от наследств всегда в пользу родных… Это
то самое, чего Петр Первый хотел достичь через майораты… Это надо поощрять, чтобы не дробились состояния.
А сам Толстой только чертовски самолюбив, но зато с большим характером. Это у нас редкость. Его нельзя согнуть в бараний рог
и заставить за какую-нибудь бляшку блеять по-бараньи: бя-я-я!
— Мою веру смутить нельзя: в рассуждении веры я байронист; я ем устриц
и пью вино,
а кто их создал: Юпитер, Пан или Нептун — это мне все равно!
И я об этом
и не богохульствую, но его несносная на наш счет проницательность — это скверно.
И потом для чего он уверяет, будто «не мечите бисера перед свиньями» сказано не для
того, чтобы предостеречь людей, чтоб они не со всякою скотиной обо всем болтали — это глупость. Есть люди — ангелы,
а есть
и свиньи.
— Ты над ней обидно пошутила: ты сказала, что она, вероятно, когда будет дамой,
то и своему будущему Адаму покажет себя «кармелиткой», в двойном капюшоне,
и она тебе будто отвечала, что к своему Адаму она, может быть, придет даже «Евой»,
а посторонним на балу не хочет свои плечи показывать.
Я посмотрел
и говорю: «Как же теперь после этого твою руку целовать?» Она говорит: «Руки даны не для
того, чтоб их целовать,
а для
того, чтоб они служили людям на пользу».
«То-то вот
и есть „очень изрядны“!
А ты вот
и молись за них в храме-то. Это твое дело.
А я тебе велю за это дров дать».
— Вот
то и есть!
А я не шах персидский, которому стоит зацепить горсть бриллиантов,
и дело готово. Дама позеленела
и, сверкая злобой, спросила...
—
А я почему могу знать, отчего его при вас вспоминают? Мне только кажется, что есть люди, которым я уже давно сделал все, что я мог,
и даже
то, чего не мог
и чего ни за что не стал бы делать, если б это грозило неприятностями только одному мне,
а не другим людям.
Она хотела сказать что-то еще, но вместо
того поцеловала его руку,
а он, с своей стороны, нагнулся к ней
и прикоснулся губами к вьющейся на ее шее косичке.
Когда она проходила мимо швейцара,
тот молча подал ей, хранившееся у него за обшлагом ливреи, письмо с адресом «живчика»,
а она бросила ему трехрублевый билет
и села в сани, тронув молча кучера пальцем.
— Ах, maman, что такое нам мудрость? Уж фельетонисты,
и те где-то вычитали
и повторяют, что «блага мудрость с наследием»,
а ведь вы с папашею нам наследия не уготовили.
— А-а! — сказал он, улыбаясь, — вот к этой я неравнодушен. Это личность с характером, ее зовут как-то вроде Елизавет Воробей; она вывозит знаменитость в свет,
и бьет,
и царапает
ту самую публику, которая сделала им всю ихнюю славу. По-моему, она да Мещерский только двое
и постигли, что нужно людям, которые не знают, чего хотят. Пойду смотреть, как она этих олухов лущит!
— Да нечего вам дрожать, maman! To время, когда шантаж был развит, прошло. Теперь все в низшем классе знают, что за шантаж есть наказание,
и к
тому же я
и сам не хочу здесь больше оставаться, где этот fabulator elegantissimus [Искуснейший сочинитель (лат.).] невесть что обо всех сочиняет. Тетя Олимпия сама взялась мне уладить это с Густавычем. Его зятя переведут на Запад,
а я получу самостоятельное назначение на Востоке.
—
А по-моему, вы даже плохо
и веруете: вы веруете все как-то сонно… точно во сне… точно вы насилу плывете
и насилу веруете,
и того и гляди сейчас куда-то опуститесь
и всё позабудете… Прощай! До свидания!.. Ты, разумеется, уже слышала, что сделала Нина, Захарова дочь?
— Это совсем не наша обязанность, чтобы поставлять умы для всего света,
а наше métier совсем иное,
и оно все в
том, чтобы насыпать соли на хвост всем, кто рвется вперед.
Неточные совпадения
Хлестаков. Да вот тогда вы дали двести,
то есть не двести,
а четыреста, — я не хочу воспользоваться вашею ошибкою; — так, пожалуй,
и теперь столько же, чтобы уже ровно было восемьсот.
Аммос Федорович.
А черт его знает, что оно значит! Еще хорошо, если только мошенник,
а может быть,
и того еще хуже.
Аммос Федорович. Да, нехорошее дело заварилось!
А я, признаюсь, шел было к вам, Антон Антонович, с
тем чтобы попотчевать вас собачонкою. Родная сестра
тому кобелю, которого вы знаете. Ведь вы слышали, что Чептович с Варховинским затеяли тяжбу,
и теперь мне роскошь: травлю зайцев на землях
и у
того и у другого.
Анна Андреевна. После? Вот новости — после! Я не хочу после… Мне только одно слово: что он, полковник?
А? (С пренебрежением.)Уехал! Я тебе вспомню это!
А все эта: «Маменька, маменька, погодите, зашпилю сзади косынку; я сейчас». Вот тебе
и сейчас! Вот тебе ничего
и не узнали!
А все проклятое кокетство; услышала, что почтмейстер здесь,
и давай пред зеркалом жеманиться:
и с
той стороны,
и с этой стороны подойдет. Воображает, что он за ней волочится,
а он просто тебе делает гримасу, когда ты отвернешься.
Да объяви всем, чтоб знали: что вот, дискать, какую честь бог послал городничему, — что выдает дочь свою не
то чтобы за какого-нибудь простого человека,
а за такого, что
и на свете еще не было, что может все сделать, все, все, все!