Неточные совпадения
Приходя сюда с тем, чтобы видеть одного из
таких больных, я незаметно перезнакомился
и со многими другими, между которыми были люди интересные — в том отношении, что помешательство их было почти неуловимо, а между тем они несомненно были помешаны.
И при
таких своих дарованиях Оноприй Опанасович Перегуд всеудивительно себя превознес посредством «Чина явления истины»
и потом «сам же себя жесточайше уменьчтожил».
Естественно, что человеку с
таким настроением в конце концов не могло быть покойно,
и дело дошло до того, что после многих стараний Перегуду удалось сделаться жильцом сумасшедшего дома, где он
и изложил в общеинтересных
и занимательных беседах предлагаемую вслед за сим повесть.
В честь его
и теперь все его внуки
и правнуки, которые носят фамилию Перегуды или Перегуденки, непременно потрафляют
так, чтобы их дети мужеского пола были или Опанасы, или по крайней мере хоть Опанасовичи.
Вот тогда дiд Опанас закрутил себе чуб
и стал навыдумливать: нарыл прудов, насажал рыбы с Остра
и завел баштаны да огороды
и как стал собирать жинок
и дiвчат на полотье, то за их помочью, — пожалуйте, — еще больше людей намножил,
и стало уже
так много, христиан, что, как хотишь, а довелось построить для них
и церковь
и дать им просвещенного попа, чтобы они соблюли закон христианский
и знали, какой они породы
и чем их вера лучше всех иных вер на свете.
Старый Перегуд все
и сделал, что было надобно,
и ничего за ним не стояло: он срубил
и церковь с колокольнею
и привез откуда-то попа Прокопа всем на заглядение, ибо это был человек самого превосходного вида: рослый, пузатый
и в красных чоботах, а лицо тоже красное, як у серафима, а притом голос
такой обширный, что даже уши от него затыкали.
Старый пан Опанас был уж
такой человек, что если он что-нибудь делал, то всегда делал на славу; а как он был огромный
и верный борец за «православную веру», то
и терпеть не мог никаких «недоверков» —
и добыл в Перегуды
такого отца, который не потерпел бы ни люторей, ни жидов, ни — боже спаси — поляков.
Перегуд не скрывал, что он искренно поважал только одно доброе казачество,
и для того хранил до них
такую верность
и вежливость, что завладел всею перегудинскою казачиною
и устроил
так, что все здешние люди не могли ни расплыться по сторонам, ни перемешаться глупым обычаем с кем попадя.
Так это сделал Перегуд еще при той казацкой старине, про которую добрые люди груди провздыхали
и очи проплакали.
И сделал он все это за помощию старшин
так аккуратно, что все перегудинские казаки
и не заметили, «чи як, чи з якого повода» их стали писать «крепбками», а которые не захотели идти для дiдуси на панщину, то щобы они не сопротивлялися, их, — пожалуйте, — на панском дворе добре прострочили, некоторых российскими батогами, а иных родною пугою, но бысть в тix обоих средствах
и цiнa
и вкус одинаковы.
Но, а как это новым перегудинским крепакам, однако, все-таки еще не нравилось, то, чтобы исправить в них поврежденные понятия
и освежить одеревенелый вкус, за дело взялся поп Прокоп, который служил в красных чоботах
и всякую неделю читал людям за обеднею то «Павлечтение», которое укрепляет в людях веру, что они «рабы»
и что цель их жизни состоит в том, что они должны «повиноваться своим господам».
Так как перегудинские казаки не видали для себя удовольствия быть крепостными
и, познакомясь с батогами
и пугою, поняли, что это одно другого стоит
и что им дома бунтовать невозможно, то они «удались до жида Хаима», чтобы занять у него «копу червонцев».
А как принесли его в церковь, то все его хотели видеть, бо он убран был в алом жупане
и в поясе с золотыми цвяшками, но поп Прокоп не дал
и смотреть на полковника, а, взлезши на амвон, махнул рукою на гроб
и сказал: «Закройте его швiдче: иль вы не чуете, як засмердело!» А когда крышку нахлопнули
и алый жупан Перегуда сокрылся, то тогда поп Прокоп во весь голос зачал воздавать славу Перегуду
и так спросил...
— Братия! Все вы его знали, а не все вы теперь знаете, що от сей наш пан Опанас завiщал, бо то была вслыка его тайна, котору он мне открыв только в саму последнюю минуту, с тiм, щоб я вам про это сказал над его гробом
и щобы вы вci мне поверили, бо я муж в
таком освященном сане, что присяги присягать я не могу, а все должны мне верить по моей иерейской совести, бо она освященна.
И потому я пытаю вам добре: чи вiрите вы мiне, чи не вiрите? Говорите просто!
Ой, спасибо вам, що вы меня, недостойного,
так богато утешили, хотя я
и раньше по очах ваших видел, що вы имеете до меня всяку веру, истинну же,
и не лицемерну,
и не лицеприятну,
и плодокосящу
и до6родеющу.
Так и знайте же зато, все люди божии, що сей старый наш пап
и благодетель, его же погребаем, в остатнем часе своего жития схилился ко мне до уха, а потом на грудь
так, что мне от него аж пылом
и смрадом смерти повеяло,
и он в ту минуту сказал мне…
И тут поп Прокоп поднял руку
и забожился, что он это не выдумал, а что
так истинно говорил полковник.
Этому долго все люди верили, но потом стали появляться кое-какие вольнодумцы, которые начали говорить, что отец Прокоп не всегда будто говорит одну чистую правду
и иногда
таки, — прости его господи, —
и препорядочно «брешет»;
и от сего-де будто можно немножко сомневаться: правда ли, что старый Перегуд положил заклятие, или, может быть, это отец Прокоп, — поздравь ему боже, — сам от себя выдумал, чтобы быть ему одному за все село единственным у бога печальником.
Однако, несмотря на все эти хитрости, Перегуды все-таки очень легко могли сделаться местечком, если бы все перегудинские дворяне
и между собою не перессорились.
А
и с тем, однако, я все-таки еще в люди вышел,
и заметьте, должность какую сразу получил,
и судил,
и допрашивал,
и немалую пользу принес,
и жил бы до века, если бы не романс: «
И, может быть, мечты мои безумны!..» Ах, слушайте, ведь я учился всем наукам в архиерейском хоре!
Про нашу Малороссию всё это уже много раз описывали
такие великие паны, как Гоголь,
и Основьяненко,
и Дзюбатый, после которых мне уже нечего
и соваться вам рассказывать.
Ну, а все прочие перегудинские паны на
такие вытребенки не тратились, а купались себе прямо с бережка, где сходить лучше,
и не закрывались, ибо что в том за секрет, кто с чем сотворен от господа.
«Не мудрися излише, да некогда изумишися».
И точно, были у нас
такие паны
и пани, что, бывало, как разденутся
и начнут входить в воду, то лучше на них не взирай, да не изумишися. Но наши того
и не боялись, а иньшие даже
и нарочито друг другу
такое делали, что если один с гостями на балкон выйде, то другий, который им недоволен, стоит напротив голый, а если на него не смотрят, то крикнет: «Кланяйтесь бабушке
и поцелуйте ручку».
Разумеется, есть неблагодарные
и злонравные, коим все мало, ну
так у нас
таких не было.
Где же
таки: нэма що
и сравнивать.
— Эй, Оноприйку! Шануй своего отца, бо ты видишь, как мы за его кровь сколько получаем
и можем чай пить, когда у других
и к мяте сахару нет. —
Так мы
и жили во всякой богу благодарности,
и как родители мои были набожные, то
и я был отведен материю моею в семилетнем возрасте на дух к попу! А поп у нас тогда был Маркел, Прокопов зять, — бо Прокоп помер, —
и был той Маркел страшенный хозяин
и превеликий хитрец,
и он с предумыслом спросил у меня...
А он тогда взял меня сразу за чуб
и так натряс до самого до полу, что я тiм только
и избавился, що ткнул его под епитрахиль в. брюхо,
и насилу от него вырвался
и со слезами жаловался на то своему отцу с матерью.
Вот поп Маркел как это почуял,
так и говорит отцу...
— Вот чисто все,
и видать, что напрасно мы ссоримся. Если
так, то хотите бьете, а хотите милуете, но я ничего противного не хочу, а если вы с нашим архиереем знакомы, то пусть от сего нам обоим добро выйдет.
— Изъясни, что же
такое! А архиерея я отлично знаю: мы с ним в бурсе рядом спали
и вместе ходили кавуны красть.
А отец ему отвечает, что «что же это, ты подаешь, не объяснив, в чем твое угождение, а думаешь уже, как бы с мылом под меня подплынуть!
Так и все вы, духовные,
такие хитрые; но я еще не забыл, как твой тесть моего дiда волю над его гробом с амвони выкликал; а может быть, все это только враки были, за то що он хотел выпхать из Перегудов жидов, а потом, когда уже жидов не стало, то он начал сам давать гроши на проценты, а ныне
и ты тому же последовал».
— А нет… не говорите
так: вырастет
и будет очень добра коровка!
— От далась-таки вам еще эта детская кровь; да еще та самая, которой
и не было!
— Ну, да понимаю уже, понимаю. Еще
и попирать что-то хотите. Ну
так будет вам
и попирать — нехай будет по-вашему: я вам прибавлю еще подсвинка со всей его кожею, но только предупреждаю вас, что от того, что вы меня не защитите от всенародного озлобления, вам никакой пользы не прибудется; а как защитите, то все, что я вам пообещался, — все ваше будет.
Поп повеселел. Что уже там расходы!
И стал он просить отца, чтобы только припомнил
и рассказал ему: что
такое архиерей особенно уважал в прежней жизни?
— Эге! Поди-ка ты шельма какой!
Так я тебе это
и скажу! Мало ли что мы тогда с ним любили в оные молодецкие годы,
так ведь в теперешнем его звании не все то
и годится.
Поп Маркел живо слетал
и, возвратясь, сказал: «Ныне владыка всему предпочитает уху из разгневанного налима».
И для того сейчас же положили разыскать
и приобресть налима,
и привезть его живого,
и, повязав его дратвою за жабры, пустить его гулять в пруд,
и так воспитывать, пока владыка приедет,
и тогда налима вытащить на сушу,
и принесть его в корыте,
и огорчать его постепенно розгами; а когда он рассердится как нельзя более
и печень ему вспухнет, тогда убить его
и изварить уху.
Архиерею же папаша написал письмо на большом листе, но с небольшою вежливостью, потому что
такой уже у него был военный характер. Прописано было в коротком шутливом тоне приветствие
и приглашение, что когда он приедет к нам в Перегуды, то чтобы не позабыл, что тут живет его старый камрад, «с которым их в одной степени в бурсе палями бито
и за виски драно». А в закончении письма стояла просьба: «не пренебречь нашим хлебом-солью
и заезжать к нам кушать уху из печеней разгневанного налима».
Удивительно, что он там в короткое время успел повидаться со многими лицами архиерейского штата,
и многих из них сумел угостить,
и, угощая, все расспрашивал об архиерее
и вывел, что он человек высркрпросвещенного ума, но весьма оляповатый, что вполне подтверждалось
и его ответом, который похож был на резолюцию
и был надписан на собственном отцовом письме, а все содержание надписи было
такое: «Изрядно: готовься — приеду».
Преудивительная история с покражей налима обнаружилась
так, что хотели его вьгтягти, щоб уже начать огорчать его розгами, аж вдруг шворка, на которой он ходил,
так пуста
и телепнулась, бо она оказалась оборванною,
и ни по чему нельзя было узнать, кто украл налима, потому что у нас насчет этого были преловкне хлопцы, которые в рассуждении съестного были воры превосходнейшие
и самого бога мало боялись, а не только архиерея.
И так смело держал
и влек за собою архиерея, что тот ему сказал: «Да отойди ты прочь от меня! — чего причiпився!»
и затем еще якось его пугнул, но, однако, поехал к нему обедать, а наш обед, хотя
и без налима, но хорошо изготовленный, оставался в пренебрежении,
и отец за это страшно рассвирепел
и послал в дом к Финогею Ивановичу спросить архиерея: что это значит?
И, пообедав у Финогея Ивановича, владыка вышел садиться, но поехал опять не до нас, а до Алены Яковлевны, которая тож на него прихопилася, як банная листва, а когда отец
и туда послал хлопца узнать, что архиерей там делает, то хлопец сказал, что он знов сел обедать,
и тогда это показалось отцу за
такое бесчинство, что он крикнул хлопцам...
А сам, дабы прохладить свои чувства, велел одному хлопцу взять простыню
и пошел на пруд купаться.
И нарочито стал раздеваться прямо перед домком Алены Яковлевны, где тогда на балкончике сидели архиерей
и три дамы
и уже кофей пили.
И архиерей как увидал моего рослого отца,
так и сказал...
— Ах, ваше преосвященство!.. Да разумеется все
так самое лучшее, как вы говорите!.. — А потом обернулась к отцу
и ему сказала: — А вы, душко мое, свое нравоученье оставьте, ибо писано же, что «
и имущие жены пусть живут как неимущие»… Кто же что-нибудь может против того
и сказать, что як звезды на перси вам ниспадают, то это
так им
и слiд ниспадать
и по закону
и по писанию. А вы моего мужа не слухайте, а успокойте меня, в чем я вас духовно просить имею о господе!
Говорю
так для того, что если бы не было воспоминаемого падения иконы, то
и разговора о ней не было бы,
и не произошли бы наступающие неожиданные последствия.
Быв по натуре своей одновременно богослов,
и реалист, архиерей созерцаний не обожал
и не любил, чтобы прочие люди заносились в умственность, а всегда охотно зворочал с философского спора на существенные надобности.
Так и тут: малые достатки отца моего не избежали, очевидно, его наблюдательного взора,
и он сказал...
— Укрый тебя господи! Еще что за удовольствие определять сына в ловитчики! Почитай-ка, что о них в книге Enoxa написано: «Се стражи адовные, стоящие яко аспиды: очеса их яко свещи потухлы,
и зубы их обнаженны». Неужели ты хочешь дать сию славу племени своему! Нет, да не будет
так. А дабы не напрасно было мое сожаление, то опять повторю: мне его поза рожи нравится,
и я предлагаю вам взять сего вашего сына к себе для пополнения певчего хора. Чего вам еще лучше?
А причем еще он обещал одевать меня,
и обувать,
и содержать,
и обучить всем наукам на особый сокращенный манер, «как принца», ибо на
такой же сокращенный манер тогда с малолетними певчими проходил особый инспектор.
— Поверь мне, что духовная часть всех лучше,
и нет на свете счастливейших, как те, что заняли духовные должности, потому что, находятся ли люди в горе или в радости, духовные всё себе от них кое-что собирают. Будь умен, не избегай сего для сына, ибо Россия еще такова, что долго из сего круговращения не: выступит. — Но отец все-таки
и тут хотел на своем поставить
и сказал...
— Ой, боже мiй! Боже мiй милiй!
И откуда мне cie,
и доживу ль я до этого! Не говорите уже ничего больше, ваше преосвященство, бо я
и так уже чувствую, какая я изо всех матерей богоизбранная
и превознесенная. Берите моего сына: я желаю, щобы було
так, как вы говорите, — щобы он перед всеми посередь дни свечою стоял
и светил! Да пусть подержит уже
и ту книгу, которую вы читаете! Що вам!.. Ведь можно?