Неточные совпадения
Княгиня все торопились, потому что словно она ждала какого последнего несчастия над дединькой, и
хотя сама в то время в тягостях
была (ожидаемый ребенок
был мой отец), но все ходила и настаивала, чтобы скорее дом
был отделан.
Сами мы все жили в трех комнатках, а для князя она все
хотела, чтобы весь дом в параде
был, и дума ее сиятельства
была такая, что если его еще
будет преследовать несчастие, то чтоб он нашел какой-нибудь способ объясниться с главнокомандующим или государю бы все от чистого сердца объяснил и вышел в отставку.
Я это все знала, потому что княгиня ведь со мною, если у них
было что на сердце тягостное, все говорили, и тогда,
хотя я еще и молоденькая, даже против них девочка
была, а они от меня не скрывали.
«Никак нет, ваше сыятелство, — он самый подлюга и
есть: он меня пьяным
напоил да
хотел мне кипятком глаза выварить, чтобы вдвоем слепые
петь станем, так больше подавать
будут. Один господь спас, что я на ту пору проснулся, так и побил его».
«Это я, — говорят, — так
хочу, чтобы в селе помнили, что под сею паникадилою
был крещен честный человек, а что русские князья доблесть чествуют».
Ольга же Федотовна имела натуру более впечатлительную и нервную: она
была быстрее Патрикея в своих соображениях и
хотя поступала иногда немножко легкомысленно, но зато искупала этот недостаток тонким женским чутьем, с которым она открывала малейшие причины бабушкиных скорбей и умела утешать ее прежде, чем основательный Патрикей, подперши рукою свое жабо, мог до чего-нибудь додуматься.
При простудных же болезнях, которым очень часто подвергалась неосторожная Ольга Федотовна, бабушка сама обтирала ее согретым вином с уксусом и
поила теплою малиной,
хотя не забывала при этом ворчать...
Марья же Николаевна,
будучи сама крайне чистоплотна, непременно
хотела, чтоб и братья ее не ходили босиком и в халатах, а имели бы обувь, манишечки и
хотя нанковые или казинетовые сюртучки и жилеты.
Ко всему этому, как я уже сказала, старый дьякон в это время, едучи с поля,
был оглушен и ослеплен молнией, а сыновьям его еще оставалось
быть года по два в семинарии, и потом Марья Николаевна
хотела, чтобы хоть один из них шел в академию.
Чтобы сколько-нибудь облегчить участь семьи, конечно, можно
было пожертвовать младшей сестрой и выдать ее замуж за дьячка, который бы принял отцовское место, но Марья Николаевна с такою мыслью никак не могла помириться: она никем не
хотела жертвовать, кроме себя самой, и нашлась, как это сделать.
Все это
было стройно улажено в ее голове, и она уже готовилась обрадовать этим Ольгу, но только прежде
хотела знать на этот счет мнение Марьи Николаевны, которой и открыла весь план свой.
— Ему рано, — отвечала она, — ваше сиятельство; и я
хочу, чтоб он в академию шел и профессором
был.
— Не могли-с они пред моим обольщением своею головою управлять, а после, дав мне слово, бесчестным
быть не
хотели, — отвечала не без гордости и не без уважения к себе Ольга Федотовна.
Остальное пошло так, как Ольга Федотовна
хотела для счастья других: с течением многих лет ее Василий Николаич, которого она притравила, как Диана Актеона, окончил курс академии, пошел в монахи и
был, к удовольствию сестры, архиереем, а Ольга Федотовна так и осталась Дианою, весталкою и бабушкиною горничной.
Я уже помню себя,
хотя, впрочем, очень маленькою девочкою, когда бабушка один раз прислала к нам звать maman со всеми детьми, чтобы мы приехали к обедне, которую проездом с епископской кафедры на архиепископскую
будет служить архиерей, этот самый брат дьяконицы Марьи Николаевны.
Для надзора за нами сзади нас стояла Ольга Федотовна, тогда уже довольно старенькая,
хотя, по обыкновению, свеженькая и опрятная, какою она
была во всю свою жизнь.
В этом как бы заключался весь ответ ее себе, нам и всякому, кто
захотел бы спросить о том, что некогда
было, и о том, что она нынче видит и что чувствует.
— Красоту он, — говорила старушка, — имел такую, что
хотя наш женский пол, бывало, и всякий день его видел, но, однако, когда у княгини бывали в залах для гостей большие столы, то все с девичьей половины через коридорные двери глядеть ходили, как он, стоя у особого стола за колоннами,
будет разливать горячее.
Затем во всех обязанностях Патрикея при княгине не
было ничего сближавшего его со званием комнатного слуги,
хотя, впрочем, он никакого другого официального звания при доме не имел.
Но я не
хотела бы тоже, чтобы кто-нибудь подумал, что бабушка
была только деисткою и индифферентною в делах веры.
В своих рассуждениях о людях княгиня
была осторожна: у нее
была поговорка, что «рассуждение сродни осуждению», и потому она пространно ни о ком не любила рассуждать, особенно же о тех, кто показывал ей какое-нибудь недружелюбие (
хотя таких
было очень мало).
Сама Ольга Федотовна
была очень расстроена событием, которое совершилось в нашем семействе и грозило лечь черным пятном на наше доброе имя, поэтому она хоть и жалела меня, но не
хотела со мною много разговаривать, вероятно потому, что и меня, как молоденькую девочку, считали ответственною за все грехи молодого поколения.
— А так, матушка, так… так это и
было возможно, потому что куда она как столп светила, туда и все шли, и что
хотела, то и делала.
По независимым и оригинальным понятиям бабушки, губернатор
был «старший приказный в губернии», и приказным до него
было и дело, а ей никакого: вежлив он к ней и хорош для других, она его примет в дом, а нет, так она его и знать не
хочет.
Да это
было и вероятнее, и я отнюдь не
хочу этого оспаривать в моей хронике, где должна дать место этим таинственным зверям, которых вид, годы, сила, ум и ухватка — все превосходило средства обыкновенного человеческого понимания.
В результате всего этого получилось одно, что совсем выбившийся из сна Дон-Кихот в начале Великого поста не выдержал и заболел: он сначала
было закуролесил и
хотел прорубить у себя в потолке окно для получения большей порции воздуха, который
был нужен его горячей голове, а потом слег и впал в беспамятство, в котором все продолжал бредить о широком окне и каком-то законе троичности, который находил во всем, о чем только мог думать.
Больной дворянин
был сражен этой красотой и, по немощи, сразу влюбился. Он только
хотел удостовериться, что эта не греза, не сон, что это живая девушка, а что она крестьянка, а он дворянин — это ничего… законы осуждают, а сердце любит.
Вопросами дня тогда
был чугуевский бунт: казаки не
хотели быть уланами и на все делаемые им убеждения отвечали, что они «воле правительства подчиняются, но своего желания не имеют».
— Нет, не вечная, — отвечала княгиня. — Что тут вечного: зрячий да слабый на слепого да сильного сел, да и едет. Наше крепостное владение — это слепой безногого возит. Это не вечно так
будет: слепой прозрит, а зрячий совсем расслабнет, если раньше на своих ногах идти не научится… Говорят, будто правнук Головина
хочет свое имение Воротынец в лотерею разыгрывать?
Граф действительно ехал с тем, чтобы проследить тропу к бабушкиному сердцу и состоянию; чутье княгини не ошибалось: он
хотел искать ее руки; конечно, желал
быть вежлив, но меж тем неожиданно обидел Рогожина и сам обиделся.
Словом, все обновили, даже массивный киот с дорогими отеческими иконами
был перенесен в собственные бабушкины покои и заменен простым,
хотя очень дорогим распятием из черного дерева и слоновой кости.
— Бог весть, я ничего не знаю… Это все
будет, как Настенька
захочет.
И вот после всех этих предуготовлений и предуведомлений совершился вход княжны Анастасии в родительский дом, где ее ожидала такая заботливая нежность и старание забыть прошлое и любить ее как можно более. Ольга Федотовна никогда не
хотела распространяться о том, как это
было.
— Ну да; я знаю… Как же… Князь Платон… в большой силе
был… Знаю: он
был женат на Фекле Игнатьевне, только у них детей не
было: одна девчоночка
было родилась, да поганенькая какая-то
была и умерла во младенчестве; а больше так и не
было… А Нельи… я про него тоже слышала: ужасный
был подлиза и пред Платоном пресмыкался. Я его книги читать не
хочу: все врет, чай… из зависти, что тот вкусно
ел.
Поводом к этому открытию послужило следующее незначительное обстоятельство: Кипренский, проложив основные планы портретов молодых девиц, продолжал свою художественную работу в большом секрете: он не
хотел никого допускать в мастерскую, пока картины не
будут окончены.
Тетушка Анастасия
была очень хороша: она par trait [Чертами лица (франц.)] напоминала самоё княгиню,
хотя совсем
была на нее не похожа par expression: [Выражением (франц.)] в ее выражении не
было той милоты, которая располагала и влекла к княгине всякого человека, ценящего в другом благородные свойства души, но тем не менее княжна
была очень красива.
Подозрение, что Кипренский
хочет льстить суетности княжны, тревожило бабушку невыносимо: она
хотела во что бы то ни стало видеть портрет прежде, чем он
будет готов. Граф должен
был уладить это дело. Кипренский сдался на усиленные просьбы, и княгиня
была допущена в его мастерскую.
— Нет, вы меня извините, — говорит, — это совсем не в том дело, я вас с тем пригласила, что
хочу пред вами с открытою душою
быть…
Какой же ей нужен
был француз? Совсем необыкновенный или по крайней мере отнюдь не такой, какие
были тогда в моде. Княгиня отнюдь не
хотела, чтобы француз ее сыновей воспитывал, это, по ее мнению, для русских детей никуда не годится. Серьезного воспитателя она
хотела искать в другом месте; а француз требовался просто, чтобы как можно больше говорил, но только не вредного.
Gigot
был человек очень добрый, покладливый и до того мягкий, что,
хотя он и не
был кутилою, но, желая доставить княгине совершенное спокойствие насчет своей трезвости, он всякий раз по возвращении от компатриотов просил бабушку «позволить ему на нее дохнуть».
Какой-нибудь незначащий человек не мог
быть другом страстного любителя науки Семенова, и с ним наверное не пересылался бы письмами Журавский, освободительные идеи которого, впоследствии неуспешно приложенные им в имениях графа Перовского,
хотя и держались в секрете, но
были немножко известны княгине.
Словом,
хотя при графине Антониде всякий старался если не
быть, то казаться богомольным и верующим, чтобы «хватить ее благодати» (как это говорили тогдашние циники), но никому не удавалось «хватить» так, как графу Василью Александровичу: он
был всех верующее и потому
был всех ближе и всех дороже графине.
Княжна очень этого
хотела и потому с радостью воспользовалась материнским дозволением остаться сама с собою. Ей
было о чем подумать, но, впрочем, о чем она думала, это теперь все равно.
И княгиня, извинясь, не пошла провожать графа, а направилась к другим дверям; она
хотела как можно скорее призвать Рогожина и дать ему добрый напрягай, а может
быть, даже склонить его как можно скорее к тому, чтобы он уехал из Петербурга.
Бабушка догадалась, что Дмитрий Петрович слышал, что у нее свадьба, и не
хотел отрывать ее… Ей
было это немножечко досадно, что он даже «спасибо» сказать себе не позволил, но все равно: она знала, от кого этот конверт: в нем должен
был заключаться столь долгожданный и столь важный для нее ответ от Червева.
Княгиня
была в восторге от этого письма. Не знаю, что именно ее в нем пленяло; но, конечно, тут имело значение и слово «о счастии в самых бедствиях». Она и сама почитала такое познание драгоценнее всяких иных знаний, но не решалась это высказать, потому что считала себя «профаном в науках». Притом бабушка
хотя и не верила, что «древле
было все лучше и дешевле», но ей нравились большие характеры, с которыми она
была знакома по жизнеописаниям Плутарха во французском переводе.
— Нет, мой друг, я и обманывать тебя не
хочу, — не поеду: зачем? мне тут делать нечего. Здесь место тому, кому нужны кресты да перстни, а наше благо на пепле растет, и надо в нем копаться, сидя на своем кореню.
Было время, и я здесь жила, но хорошего тоже мало из того времени помню… а теперь я уже совсем от этого отстала, и слава за то создателю: надо кому-нибудь и соху с лопатой знать, а наездом хлеба не напашешь.
Но бабушка
была непреклонна: она
хотела отдать «нелюбимой дочери» все, что имела самого дорогого, и решительно настаивала, чтобы графиня брала Ольгу.
Она в этот день встала утром очень рано:
хотя по ее глазам и покрасневшему носику видно
было, что она не спала целую ночь и все плакала, но она умылась холодной водицей и тотчас же спозаранков начала бодро ходить по дому и со всеми прощаться и всем наказывать от себя поклон Рогожину, Марье Николаевне и многим другим лицам домашнего круга.
Бабушка не могла уехать из Петербурга в Протозаново так скоро, как она
хотела, — ее удержала болезнь детей. Отец мой, стоя на крыльце при проводах Функендорфов, простудился и заболел корью, которая от него перешла к дяде Якову. Это продержало княгиню в Петербурге около месяца. В течение этого времени она не получала здесь от дочери ни одного известия, потому что письма по уговору должны
были посылаться в Протозаново. Как только дети выздоровели, княгиня, к величайшему своему удовольствию, тотчас же уехала.