Неточные совпадения
Затем над одним из них разразилась политическая невзгода, и, по обычаям того времени,
за одного явились в ответ все: одни из Протозановых казнены,
другие — биты и разосланы в разные места.
Года не прошло после этой свадьбы, как старики один вслед
за другим сошли в могилу, оставив бабушку Варвару Никаноровну с ее мужем полными наследниками всего состояния, хотя не особенно богатого, но, однако, довольно их обеспечивающего.
Большое уже в это время состояние их вскоре еще увеличилось самым неожиданным образом: во-первых, к ним перешли по наследству обширные имения одного дальнего их родственника, некогда ограбившего их предков и не имевшего теперь, помимо деда, никаких
других ближайших наследников, а во-вторых, в старом протозановском лесу
за Озерною нашли драгоценный клад: маленькую пушку, набитую жемчугом и монетой и, вероятно, спрятанную кем-то в землю от разбойников.
Знаю, в
другое время они бы
за это грозно рассердились и ужасно бы чту могли сделать, а тут только вздрогнули и говорят...
Средством для этого она избрала едва ли не самое лучшее из всех средств — именно усиленную деятельность. Тотчас же после поминовения усопшего бабушка принялась самым энергическим образом
за распорядки, в которых, нимало
друг другу не мешая, шли и хозяйственные мероприятия и планы, и заботы о памяти мужа и об очистке всех его нравственных долгов.
Послали скорее
за доктором, а только он его ждать не захотел и к
другому утру кончился, и кончился-с так, как бы и всякий ему позавидовал: на собственных на княгининых ручках богу душу отдал.
Ольга Федотовна никогда не могла примириться с тем, что бабушка ценила поступок Грайвороны как нечто достойное особой похвалы и благодарности, тогда как Ольга Федотовна знала, что и она сама, и Патрикей, и многие
другие люди не раз, а сто раз кряду умерли бы
за князя и княгиню и не помыслили бы поставить это себе в заслугу, а только считали бы это
за святой долг и
за блаженство.
За этим следовало повествование об одиноком житье-бытье княгини Варвары Никаноровны до тех пор, пока ей настало время выдать замуж воспитавшуюся в Петербурге княжну Анастасию Львовну и заняться воспитанием моего отца, но я должна поступить иначе: я должна еще удержаться в этом тихом периоде раннего бабушкиного вдовства, для того чтобы показать облики ее ближайших
друзей и очертить характер ее деятельности
за пределами дома — в обществе.
С этих-то пор Ольга Федотовна начала «садиться при княгине», сначала только для того, чтобы прогонять вместе с нею сон, следя
за неустанным движением «тирана жизни», а потом и в некоторых
других случаях, когда княгиня предпочитала иметь пред собою Ольгу Федотовну более в качестве
друга сердца, чем в качестве слуги.
Дело шло прекрасно, и скоро в доме застучал
другой станок,
за которым в качестве ученицы села младшая сестра.
Бабушка зорко наблюдала
за тем, как он «обойдется» с ее
другом, и чуть замечала, что гость Марью Николаевну «проманкировал» и идет далее, она громко называла его по имени и говорила...
Мы ведь здесь русские, и вот
друг мой Марья Николаевна… она по-французски и не понимает, и может подумать что-нибудь на ее счет, и обидеться может…» И все говорит, бывало, этак чаще всего
за меня, так что даже, право, мученье это мне было при гостях сидеть; но огорчать я ее не могла и
друзей через это приобретала: кого она этак хорошо с своими извинениями отчитает, сам же после этого над собою смеется.
Но грозный для всех граф был отнюдь не таков по отношению к княгине; до нее один
за другим доходили слухи, что он о ней очень любопытствует, и сам с величайшим почтением говорил о ней и с губернатором и в дворянском собрании.
Это совсем
другое дело: на них все грядущее рода почиет; они должны все в своем поле созреть, один
за одним Протозановы, и у всех пред глазами, на виду, честно свой век пройти, а потом, как снопы пшеницы, оспевшей во время свое, рядами лечь в скирдницу…
Но его чрезвычайно удивило, что, прежде чем получилась эта пенсия, на него стали в изобилии поступать уголовные иски
за учиненные им то одному, то
другому начальствующему лицу грубости и оскорбления!
Можно положительно сказать, что если б и в монастырях тоже не оказывалось каких-нибудь угнетенных людей,
за которых Доримедонт Васильич считал своею непременною обязанностью вступаться и через это со всеми ссорился, то его ни одна обитель не согласилась бы уступить
другой, но так как заступничества и неизбежно сопряженные с ними ссоры были его неразлучными сопутниками, то он частенько переменял места и наконец, заехав бог весть как далеко, попал в обитель, имевшую большой архив древних рукописей, которые ему и поручили разобрать и привесть в порядок.
Он доходил до мысли: как освободить много, много угнетенных людей
за один прием, сразу, и в пылающей голове его неслись план
за планом, один
другого смелее и один
другого несбыточнее.
Графу это показалось положительно грубым и неуместным, и он, отведя княгиню из-за стола на ее обычное место в гостиной, хотел дать этому разговору
другое направление. Он указал, что истинной верности, как хочет княгиня, можно ждать только от родовой аристократии.
Он рассчитывал стрелять по княгине из-за большой башни; а если ему и оттоле не удастся ее одолеть, то все-таки не отступить от намерения — соединить протозановские межи со своими по
другому способу.
Это была живая картина к той сказке и присказке: полусумасшедший кривой дворянин, важно позирующий в пышном уборе из костюмерной лавки, а вокруг его умная, но своенравная княгиня да два смертно ей преданные верные слуги и
друг с сельской поповки. Это собралась на чужине она, отходящая, самодумная Русь; а там,
за стенами дома, катилась и гремела
другая жизнь, новая, оторванная от домашних преданий: люди иные, на которых страна смотрела еще как удивленная курица смотрит на выведенных ею утят.
По этому поводу произошел разговор, после которого Хотетова стала повсюду порицать бабушку
за неверие. Предоставляю всякому судить, сколько справедливого заключало в себе это порицание, но оно было отнюдь не несправедливее
других порицаний, которым бабушка подверглась со стороны своих религиозных воззрений: ее знакомые вольтерьянцы называли ее «попадьей» и «московскою просвирней», а ханжи с ужасом шептали, что даже сомнительно: «верит ли она в бога».
Хлопов счел это
за хороший знак; ему показалось, что князь именно потому и велел не принимать
других, что хочет на свободе поговорить с ним.
Случайно встретившиеся однофамильцы расстались оба
друг другом недовольные, и Хлопов-аристократ жаловался, что ему нарочно подставили швейцара Хлопова, чтобы над ним посмеяться. Жалоба эта дошла до князя Г., который, посмеявшись над странною случайностью, поехал сам извиняться пред Хлоповым
за свою рассеянность. Таким образом тот достиг более чем желал и был счастлив без меры.
Отношения Gigot к
другим лицам бабушкиного штата были уже далеко не те, что с Ольгою Федотовною: чинный Патрикей оказывал французу такое почтение, что Gigot даже принимал его
за обиду и вообще не имел никакой надежды сколько-нибудь с Патрикеем сблизиться, и притом же он совершенно не понимал Патрикея, и все, что этот княжедворец воздавал Gigot, «для того, чтобы ему чести прибавить», сей последний истолковывал в обратную сторону.
Сначала они немножко дулись
друг на
друга: Gigot, увидав перед собою длинного костюмированного человека с одним изумрудным глазом, счел его сперва
за сумасшедшего, но потом, видя его всегда серьезным, начал опасаться: не философ ли это, по образцу древних, и не может ли он его, господина Gigot, на чем-нибудь поймать и срезать?
В гости Червев никогда ни к кому не хаживал: гулял он обыкновенно около часа
за городом по выгону, а потом возвращался назад в училище и «списывал себе что-то из одной книги в
другую».
Семнадцатилетняя княжна решила как можно скорее оставить материн дом. Выход представлялся один — замужество. Княжна Анастасия никого не любила, ей даже никто не нравился, ей было все равно,
за кого бы ее судьба ни вынесла, лишь бы поскорее, лишь бы заставить завидовать себе своих подруг, уехать
за границу, а возвратясь оттуда, жить открытым домом и делать то же, что делают
другие, то есть «выезжать в свет», к чему бабушка была решительно неспособна и откровенно в этом сознавалась, говоря, что...
Им внушают — почитать себя
за важное и необходимое в руководстве
другими, а по-моему, первое начало, чтобы сей глупости не доверяли и руководить людьми не стремились, а себя умнее руководили.
И княгиня, благословив бога, спала эту ночь крепко, а на
другой день встала довольною и веселою. С тех пор прекрасное настроение духа не изменяло ей во все остальные дни приготовления к дочерниной свадьбе и к наступившим
за свадьбою проводам новобрачных
за границу.
— Нет, мой
друг, я и обманывать тебя не хочу, — не поеду: зачем? мне тут делать нечего. Здесь место тому, кому нужны кресты да перстни, а наше благо на пепле растет, и надо в нем копаться, сидя на своем кореню. Было время, и я здесь жила, но хорошего тоже мало из того времени помню… а теперь я уже совсем от этого отстала, и слава
за то создателю: надо кому-нибудь и соху с лопатой знать, а наездом хлеба не напашешь.
И на этот раз он действительно уже был устроен и притом совсем необыкновенно: посетивший княгиню на
Другой день предводитель сообщил ей две новости: во-первых, присланное ему приглашение наблюдать, чтобы княгиня «воспитывала своих сыновей сообразно их благородному происхождению», а во-вторых, известие о том, что Червев
за свои «завиральные идеи» послан жить под надзором в Белые берега.
Тогда она обратилась к
другому способу сношений, — просила передать Червеву написанный ею важный вопрос, с тем чтобы он написал ответ,
за который она обещала вклад по сто червонцев
за слово.
Княжна Анастасия была лет на восемь старше братьев и воспитывалась, по некоторым обстоятельствам, против воли матери, в институте. Это была старая история;
другая касающаяся ее история заключалась в том, что княжна шестнадцати лет, опять не по желанию матери, вышла замуж
за лихой памяти старого графа Функендорфа, который сделал немало зла семье Протозановых.
Я оставляю это письмо без ответа, как будто его и не получала, а тут, гляжу, вслед
за ним
другое, пишет: «Маменька!
Прошел срок служения Якова Львовича в этой скромной должности, и он размежевал весь свой участок и получил по представлению губернатора орден, но все забывал поехать
за его получением. На следующее трехлетие дворяне
другого участка поднесли ему на подносе все свои шары, но поднялась губерния и упросила Якова Львовича отказаться от меньшего дела в пользу большего, к которому зовет его общий голос и надежды.
Первым его делом было очистить суд от неудобных людей и дать
другим жалованье из своего кармана, «чтобы не брали взяток», —
за чем он смотрел зорко и строго.
Зять накупил тысяч на двадцать хлеба, половину на деньги, половину в долг под тещину поруку; снарядил на ее же кредит баржи и отправился от пристани вниз по реке, но, как известно, беда одна не любит ходить, а всегда ведет
за собою
другую, и зять нашей старушки потонул, спасая груз своего разбившегося каравана, и сразу нанес семейству старушки такой удар, что дела их зашатались.
С тех пор как она вышла замуж
за Якова Львовича, который имел
за собою двадцать восемь поколений, восходящих до Рюрика, но тем не менее вел себя, по ее мнению, вульгарно и не только знался с людьми, способными «ссориться и мириться», но и сам иным благоволил, с
другими не ладил, не разбирая их положения, и не ладил бог весть из-за чего, по побуждениям, которых Наталья Ярославовна не только не могла понять, но даже не допускала, чтобы что-нибудь подобное могло иметь в жизни место и значение.
А притом же, — добавлял он, — неужто же хорошо и для самих детей полезно знать, что один из родителей не одобряет, что с ним делает
другой, да еще может быть из-за этого отец с матерью и ссорится?
Но тетку Александру Ярославовну, дошедшую с летами до того, что она не знала, что яйца, которые она кушала, могут несть простые крестьянские куры, он никогда
за эту струну не трогал и был образцом супружеской о ней заботливости и почтения, которого строго требовал для нее и от всех
других, а особенно от своих детей.