Неточные совпадения
— Нет, это не я, а вы-то все что себе за привычки позволяете, что обо всем сейчас готовы спорить! Погоди еще, брат, поживи с мое, да тогда
и спорь; а пока человек жил мало или всех петербургских обстоятельств как следует не понимает,
так ему — мой совет — сидеть да слушать, чту говорят другие, которые постарше
и эти обстоятельства
знают.
— А уж что, мой друг, свет этот подлый я
знаю,
так точно
знаю. На ладонке вот теперь, кажется, каждую шельму вижу. Только опять тебе скажу — нет… — добавит, смущаясь
и задумываясь, Домна Платоновна.
Но высшую прелесть лица Домны Платоновны бесспорно составляли ее персиковый подбородок
и общее выражение, до того мягкое
и детское, что если бы вас когда-нибудь взяла охота поразмыслить: как
таки, при этой бездне простодушия, разлитой по всему лицу Домны Платоновны, с языка ее постоянно не сходит речь о людском ехидстве
и злобе? —
так вы бы непременно сказали себе: будь ты, однако, Домна Платоновна, совсем от меня проклята, потому что черт тебя
знает, какие мне по твоей милости задачи приходят!
— Скажи ты мне, — говорила она, — что это
такое значит:
знаю ведь я, что наши орловцы первые на всем свете воры
и мошенники; ну, а все какой ты ни будь шельма из своего места, будь ты хуже турки Испулатки лупоглазого, а я его не брошу
и ни на какого самого честного из другой губернии променять не согласна?
Домна Платоновна
знала ужасно много
таких полковниц в Петербурге
и почти для всех их обделывала самые разнообразные делишки: сердечные, карманные
и совокупно карманно-сердечные
и сердечно-карманные.
— А
так —
знаешь, ваш брат, как осйтит нашу сестру,
так и норовит сейчас все на ее счет…
— Ну, вот
и знай ее, какая
такая есть госпожа Домуховская не из самых полячек, а нашей веры. Не
знаю, — говорю, — Домна Платоновна; решительно не
знаю.
— Ну, будто не
знаешь, как, значит, в чем-нибудь не уговорились, да сейчас пшик-пшик, да
и в разные стороны.
Так и сделала эта Леканидка.
Ну, мой суд
такой, что всяк себе как
знает, а что если только добрый человек,
так и умные люди не осудят
и бог простит. Заходила я потом еще раза два, все застаю: сидит она у себя в каморке да плачет.
— Ну, нет; через несколько времени пошел у них опять карамболь, пошел он ее опять что день трепать, а тут она какую-то жиличку еще к себе, приезжую барыньку из купчих, приняла. Чай ведь сам
знаешь, наши купчихи, как из дому вырвутся, на это дело препростые… Ну, он ко всему же к прежнему да еще почал с этой жиличкой амуриться — пошло у них теперь
такое, что я даже
и ходить перестала.
А он это — не то как какой ветреник или повеса — известно, человек уж в
таком чине — любил, чтоб женщина была хоть
и на краткое время, но не забымши свой стыд,
и с правилами; ну, а наши питерские,
знаешь, чай, сам, сколько у них стыда-то, а правил
и еще того больше: у стриженой девки на голове волос больше, чем у них правил.
Рассуждаю я, взявши у него эти деньги, что хотя, точно, у нас с нею никогда разговора
такого, на это похожего, не было, чтоб претекст мне ей
такой сделать, ну только,
зная эти петербургские обстоятельства, думаю: «Ох, как раз она еще, гляди,
и сама рада, бедная, будет!» Выхожу я к ней в свою в маленькую комнатку, где мы сидели-то,
и говорю: «Ты, — говорю, — Леканида Петровна, в рубашечке,
знать, родилась.
«Ну, душечка, — отвечаю ей, — ты лучше об этом меня спроси; я эти петербургские обстоятельства-то лучше тебя
знаю; с этой работой-то, окромя уж того, что ее, этой работы, достать негде, да
и те, которые ею
и давно-то занимаются
и настоящие-то шитвицы,
так и те, — говорю, — давно голые бы ходили, если б на одежонку себе грехом не доставали».
«
Так, — говорит, — на минуту, — говорит, — выскочила», — а сама, вижу, вся в лице меняется. Не плачет,
знаешь, а то всполыхнет, то сбледнеет.
Так меня тут же как молонья мысль
и прожгла: верно, говорю себе, чуть ли ее Дисленьша не выгнала.
А я ей все по порядку рассказываю, хвалю его,
знаешь, ей, как ни быть лучше: хотя, говорю,
и в летах, но мужчина видный, полный, белье, говорю, тонкое носит, в очках, сказываю, золотых; а она вся
так и трясется.
«Спишь?» — спрашиваю; а самое меня,
знаешь,
так смех
и подмывает.
Ну, однако, я ей это спустила, думала, что она это еще в расстройке,
и точно, вижу, что как это ворот-то у нее в рубашке широкий,
так видно,
знаешь, как грудь-то у ней
так вот
и вздрагивает,
и на что, я тебе сказывала, была она собою телом
и бела,
и розовая, точно пух в атласе, а тут,
знаешь, будто вдруг она какая-то темная мне показалась телом,
и всё у нее по голым плечам-то сиротки вспрыгивают, пупырышки эти
такие, что вот с холоду когда выступают.
На другой день вечером ворочаюсь опять домой, застаю ее, что она опять сидит себе рубашку шьет, а на стенке,
так насупротив ее, на гвоздике висит этакой бурнус, черный атласный, хороший бурнус, на гроденаплевой подкладке
и на пуху. Закипело у меня,
знаешь, что все это через меня, через мое радетельство получила, да еще без меня же, словно будто потоймя от меня справляет.
«Отлично, — думаю, —
и с папенькой,
и с сыночком романсы проводит моя Леканида Петровна», да сама опять топы-топы да теми же пятами вон Узнаю-поузнаю, как это она познакомилась с этим, с молодым-то, — аж выходит, что жена-то молодого сама над нею сжалилась, навещать ее стала потихоньку, все это,
знаешь, жалеючи ее, что
такая будто она дамка образованная да хорошая; а она, Леканидка, ей, не хуже как мне,
и отблагодарила, Ну, ничего, не мое это, значит, дело;
знаю и молчу; даже еще покрываю этот ее грех,
и где следует виду этого не подаю, что
знаю.
«Ну, а со злости,
так вот же, — говорю, — теперь ты меня, Леканида Петровна, извини; теперь, — говорю, — уж я тебя сверзну», —
и все,
знаешь, что слышала, что Леканидка с мужем-то ее тогда чекотала, то все им
и высыпала на стол, да
и вон.
— А
так, друг мой, пропал, что
и по се два дни, как вспомню,
так, господи, думаю, неужели ж
таки такая я грешница, что ты этак меня испытуешь? Видишь, как удивительно это все случилось: видела я сон; вижу, будто приходит ко мне какой-то священник
и приносит каравай, вот как,
знаешь, в наших местах из каши из пшенной пекут. «На, говорит, тебе, раба, каравай». — «Батюшка, — говорю, — на что же мне
и к чему каравай?»
Так вот видишь, к чему он, этот каравай-то, вышел — к пропаже.
Мы с ней приятельницы,
и то есть даже не совсем
и приятельницы, потому что она женщина преехидная
и довольно даже подлая, ну, а
так себе,
знаешь, вот вроде как с тобой, знакомы.
— А
так, с вывалом, да
и полно: ездила я зимой на Петербургскую сторону, барыне одной мантиль кружевную в кадетский корпус возила.
Такая была барынька маленькая
и из себя нежная, ну, а станет торговаться — раскричится, настоящая примадона. Выхожу я от нее, от этой барыньки, а уж темнеет. Зимой рано,
знаешь, темнеет. Спешу это, спешу, чтоб до пришпекта скорей, а из-за угла извозчик,
и этакой будто вохловатый мужичок. Я, говорит, дешево свезу.
Так меня,
знаешь, будто снизу-то кто под самое под донышко-то чук! — я
и вылетела…
Ну, уж
знавши такое про человека, разумеется, смотришь в оба — нет-нет, да
и завернешь с визитом.
А он мне на это таково сурово махнул головой
и ничего не ответил,
так что я не
узнала: дома землемер или его нету.
Ну, думаю, может, у него там дамка какая, потому что хоть он
и жениться собирается, ну а все же. Села я себе
и сижу. Но нехорошо же,
знаешь,
так в молчанку сидеть, чтоб подумали, что ты уж
и слова сказать не умеешь.
Пыль-таки
и точно была, ну, а все я,
знаешь, тут же подумала, чту ты, мол, это
такой? Из каких
таких взялся, что очень уж рычишь сердито?
Сплю я
и чую, что как будто кто-то меня обнимает,
и таки,
знаешь, не на шутку обнимает.
— Фортопьянщицкий ученик там арестован вчера, Валерочка, Валерьян Иванов,
так за него
узнай и попроси.