Неточные совпадения
— Да уж нечего тебе со
мною спорить: на чем же, по-твоему, нынешний свет-то стоит? — на обмане да на лукавстве.
Так она сейчас на эти слова хвать
меня по наружности и отпечатала.
Но высшую прелесть лица Домны Платоновны бесспорно составляли ее персиковый подбородок и общее выражение, до того мягкое и детское, что если бы вас когда-нибудь взяла охота поразмыслить: как таки, при этой бездне простодушия, разлитой
по всему лицу Домны Платоновны, с языка ее постоянно не сходит речь о людском ехидстве и злобе? — так вы бы непременно сказали себе: будь ты, однако, Домна Платоновна, совсем от
меня проклята, потому что черт тебя знает, какие
мне по твоей милости задачи приходят!
— На свете
я живу одним-одна, одною своею душенькой, ну а все-таки жизнь, для своего пропитания, веду самую прекратительную, — говорила Домна Платоновна: — мычусь
я, как угорелая кошка
по базару; и если не один, то другой
меня за хвост беспрестанно так и ловят.
— А ты ей помогай — плати, мол, за квартиру-то, — говорила Домна Платоновна, пригинаясь ко
мне и ударяя
меня слегка
по плечу.
— Так что ж, — говорю, — разве
я всех полячек
по Петербургу знаю?
У
меня а то время был один тоже знакомый купец (отец у него
по Суровской линии свой магазин имеет), и просил он
меня очень: «Познакомь, — говорит, — ты
меня, Домна Платоновна, с какой-нибудь барышней, или хоть и с дамой, но только чтоб очень образованная была.
Но о спажинках была
я в их доме; кружевцов немного продала, и вдруг
мне что-то кофию захотелось, и страсть как захотелось. Дай, думаю, зайду к Домуховской, к Леканиде Петровне, напьюсь у нее кофию. Иду это
по черной лестнице, отворяю дверь на кухню — никого нет. Ишь, говорю, как живут откровенно — бери, что хочешь, потому и самовар и кастрюли, все, вижу, на полках стоит.
Чуть
я за нее, за негодяйку, один раз в квартал не попала
по своей простоте
по дурацкой.
Опять
я подумала — и это одобряю. Она, думаю, хорошенькая, пусть хоть по-первоначалу какое время и погневается, а как она на глазах будет, авось опять дух, во тьме приходящий, спутает; может, и забудется. Ночная кукушка, знаешь, дневную всегда перекукует.
—
Я этак-то вот много кого:
по местам сейчас тебе найду, а уж фамилию не припомню. Ну, только входит этот полковник; начинает это со
мною шутить, да на ушко и спрашивает...
Кажется, все, что могла, все
я для нее сделала, — говорит, привскакивая и ударяя рукою
по столу, Домна Платоновна, причем лицо ее вспыхивает и принимает выражение гневное.
«
Мне, — отвечаю, — тебя прощать нечего, а что мой дом не такой, чтоб у
меня шкандалить, бегать от
меня по лестницам, да визги эти свои всякие здесь поднимать. Тут, — говорю, — и жильцы благородные живут, да и хозяин, — говорю, — процентщик — к нему что минута народ идет, так он тоже этих визгов-то не захочет у себя слышать».
Смотрю опять на Домну Платоновну — ничего в ней нет такого, что лежит печатью на специалистках
по части образования жертв «общественного недуга», а сидит передо
мною баба самая простодушная и говорит свои мерзости с невозмутимою уверенностью в своей доброте и непроходимой глупости госпожи Леканидки.
«Да и то, — говорю, — еще много. У
меня, — говорю, — купец знакомый у Пяти Углов живет, так тот разменяет рубль на копейки и
по копеечке в воскресенье и раздает. „Все равно, — говорит, — сто добрых дел выходит перед Богом“. Но чтоб пятьдесят рублей, как тебе нужно, — этого, — говорю, —
я думаю, во всем Петербурге и человека такого нет из богачей, чтобы даром дал».
Живем мы после этого вместе неделю, живем другую, все у нас с нею отлично:
я по своим делам, а она дома остается. Вдруг тут-то дело
мне припало к одной не то что к дамке, а к настоящей барыне, и немолодая уж барыня, а такая-то, прости господи!.. звезда восточная. Студента все к сыну в гувернеры искала. Ну, уж
я знаю, какого ей надо студента.
Он выходит на улицу, и
я за ним, а карета сзади нас
по улице едет. Так вместе
по Моховой и идем — ей-богу правда. Препростодушный, говорю тебе, барин!
Сел он в карету тут у Семионовского моста и поехал, а
я Фонталкой
по набережной, да и домой.
А
я ей все
по порядку рассказываю, хвалю его, знаешь, ей, как ни быть лучше: хотя, говорю, и в летах, но мужчина видный, полный, белье, говорю, тонкое носит, в очках, сказываю, золотых; а она вся так и трясется.
У
меня уж было и сердце все проходить стало, как она все это стояла-то да молчала, а уж как она
по моему
по последнему слову к двери даже обернулась,
я опять и вскипела.
Смотрю, она потихоньку косы свои опять в пучок подвернула, взяла в ковшик холодной воды — умылась; голову расчесала и села. Смирно сидит у окошечка, только все жестяное зеркальце потихонечку к щекам прикладывает.
Я будто не смотрю на нее, раскладываю
по столу кружева, а сама вижу, что щеки-то у нее так и горят.
«Друг мой, — говорю, — ведь
я не со злости какой или не для своей корысти, а для твоего же добра!» — толкую ей и
по головке ее ласкаю, а она все этак скороговоркой...
Я ее опять
по головке глажу, волоски ей за ушко заправляю, а она сидит и глазком с ланпады не смигнет. Ланпад горит перед образами таково тихо, сияние от икон на нее идет, и вижу, что она вдруг губами все шевелит, все шевелит.
«Ну,
по крайности, — говорю, — встань же, хоть на свою постель перейди:
мне мою постель надо поправить».
— Тут же таки. На другой день уж всю это свою козью прыть показала. На другой день
я,
по обнаковению, в свое время встала, сама поставила самовар и села к чаю около ее постели в каморочке, да и говорю: «Иди же, — говорю, — Леканида Петровна, умывайся да богу молись, чай пора пить». Она, ни слова не говоря, вскочила и, гляжу, у нее из кармана какая-то бумажка выпала. Нагинаюсь
я к этой бумажке, чтоб поднять ее, а она вдруг сама, как ястреб, на нее бросается.
Ну, однако,
я ей это спустила, думала, что она это еще в расстройке, и точно, вижу, что как это ворот-то у нее в рубашке широкий, так видно, знаешь, как грудь-то у ней так вот и вздрагивает, и на что,
я тебе сказывала, была она собою телом и бела, и розовая, точно пух в атласе, а тут, знаешь, будто вдруг она какая-то темная
мне показалась телом, и всё у нее
по голым плечам-то сиротки вспрыгивают, пупырышки эти такие, что вот с холоду когда выступают.
Собиралась
я это на средокрестной неделе говеть и иду этак
по Кирпичному переулку, глянула на дом-то да думаю: как это нехорошо, что мы с Леканидой Петровной такое время поссорившись; тела и крови готовясь принять — дай зайду к ней, помирюсь!
А она с той что-то вдруг и залопотала по-французски. Не понимаю
я ничего по-ихнему. Сижу, как дура, глазею
по комнате, да и зевать стала.
«Ах ты, змея, — думаю, —
я тебя у сердца моего пригрела, так ты теперь и
по животу ползешь!» «
Я, — говорю, — у этой девицы чести ее нисколько не снимаю, ну только не вам бы, — говорю, — Леканида Петровна,
меня с своими прислугами за один стол сажать».
— Нет. Зла
я на нее не питаю, но не хожу к ней. Бог с нею совсем! Раз как-то на Морской нынче
по осени выхожу от одной дамы, а она на крыльцо всходит.
Я таки дала ей дорогу и говорю: «Здравствуйте, Леканида Петровна!» — а она вдруг, зеленая вся, наклонилась ко
мне, с крылечка-то, да этак к самому к моему лицу, и с ласковой такой миной отвечает: «Здравствуй, мерзавка!»
Но возвращаемся к нашей приятельнице Домне Платоновне. Вас, кто бы вы ни были, мой снисходительный читатель, не должно оскорблять, что
я назвал Домну Платоновну нашей общей приятельницей. Предполагая в каждом читателе хотя самое малое знакомство с Шекспиром,
я прошу его припомнить то гамлетовское выражение, что «если со всяким человеком обращаться
по достоинству, то очень немного найдется таких, которые не заслуживали бы порядочной оплеухи». Трудно бывает проникнуть во святая-святых человека!
Итак, мы с Домной Платоновной всё водили хлеб-соль и дружбу; все она навещала
меня и вечно, поспешая куда-нибудь
по делу, засиживалась
по целым часам на одном месте.
Я понимал, что Домна Платоновна не преследовала этого дела в виде промысла, а принимала по-питерски, как какой-то неотразимый закон, что женщине нельзя выпутаться из беды иначе, как на счет своего собственного падения. Но все-таки, что же ты такое, Домна Платоновна? Кто тебя всему этому вразумил и на этот путь поставил? Но Домна Платоновна, при всей своей словоохотливости, терпеть не могла касаться своего прошлого.
— А так, друг мой, пропал, что и
по се два дни, как вспомню, так, господи, думаю, неужели ж таки такая
я грешница, что ты этак
меня испытуешь? Видишь, как удивительно это все случилось: видела
я сон; вижу, будто приходит ко
мне какой-то священник и приносит каравай, вот как, знаешь, в наших местах из каши из пшенной пекут. «На, говорит, тебе, раба, каравай». — «Батюшка, — говорю, — на что же
мне и к чему каравай?» Так вот видишь, к чему он, этот каравай-то, вышел — к пропаже.
«Что ж, — докладываю ему, —
мне по этой бумаге, ваше высокоблагородие?»
Он
меня, этот черт извозчик, и повез ближней дорогой, где-то по-за крепостью, да на Неву, да все
по льду, да
по льду, да вдруг как перед этим, перед берегом, насупроти самой Литейной, каа-ак
меня чебурахнет в ухаб.
Подымаюсь
я, вся чуня-чуней, потому вода
по колдобинам стояла.
Тут уж
я, разумеется, надзираю за ним как не надо лучше, потому что это надо делать безотходительно, да уж и был такой и слух, что он с одной девицей из купечества обручившись и деньги двести серебра на окипировку себе забрал, а им дал женитьбенную расписку, но расписка эта оказалась коварная, и ничего с ним
по ней сделать не могли.
Вдруг вижу
я что же? Вижу, что с этого с озера поднимается туман, такой сизый, легкий туман, и, точно настоящая пелена, так
по полю и расстилается. А тут под туманом на самой на середине озера вдруг кружочек этакой, как будто рыбка плеснулась, и выходит из этого кружочка человек, так маленький, росту не больше как с петуха будет; личико крошечное; в синеньком кафтанчике, а на головке зеленый картузик держит.
— И ни вот столичко! — Домна Платоновна черкнула ногтем
по ногтю и добавила: — а к тому же,
я тебе скажу, что вся эта любовь — вздор. Так напустит человек на себя шаль такую: «Ах, мол, умираю! жить без него или без нее не могу!» вот и все. По-моему, то любовь, если человек женщине как следует помогает — вот это любовь, а что женщина, она всегда должна себя помнить и содержать на примечании.
Поехал
я в часть. Сказали
мне там, что действительно есть арестованный молодой человек Валерьян Иванов, что был он учеником у фортепьянного мастера, обокрал своего хозяина, взят с поличным и,
по всем вероятностям, пойдет
по тяжелой дороге Владимирской.
— Все, — заговорила она, подымаясь через несколько минут на ноги и тоскливо водя угасшими глазами
по своей унылой каморке, — все ему отдала, ничего у
меня больше нет. Нечего
мне ему дать больше, голубчику… Хоть бы сходить к нему…