Неточные совпадения
—
Не смейся,
не смейся, батьку! —
сказал наконец старший из них.
— Теперь благослови, мать, детей своих! —
сказал Бульба. — Моли Бога, чтобы они воевали храбро, защищали бы всегда честь лыцарскую, [Рыцарскую. (Прим. Н.В. Гоголя.)] чтобы стояли всегда за веру Христову, а
не то — пусть лучше пропадут, чтобы и духу их
не было на свете! Подойдите, дети, к матери: молитва материнская и на воде и на земле спасает.
— Э, э, э! что же это вы, хлопцы, так притихли? —
сказал наконец Бульба, очнувшись от своей задумчивости. — Как будто какие-нибудь чернецы! Ну, разом все думки к нечистому! Берите в зубы люльки, да закурим, да пришпорим коней, да полетим так, чтобы и птица
не угналась за нами!
Он, можно
сказать, плевал на свое прошедшее и беззаботно предавался воле и товариществу таких же, как сам, гуляк,
не имевших ни родных, ни угла, ни семейства, кроме вольного неба и вечного пира души своей.
Но старый Тарас готовил другую им деятельность. Ему
не по душе была такая праздная жизнь — настоящего дела хотел он. Он все придумывал, как бы поднять Сечь на отважное предприятие, где бы можно было разгуляться как следует рыцарю. Наконец в один день пришел к кошевому и
сказал ему прямо...
Кошевой
не дал ответа на этот запрос. Это был упрямый козак. Он немного помолчал и потом
сказал...
— Что значит это собранье? Чего хотите, панове? —
сказал кошевой. Брань и крики
не дали ему говорить.
— Помилосердствуйте, панове! —
сказал Кирдяга. — Где мне быть достойну такой чести! Где мне быть кошевым! Да у меня и разума
не хватит к отправленью такой должности. Будто уже никого лучшего
не нашлось в целом войске?
Кошевой был умный и хитрый козак, знал вдоль и поперек запорожцев и сначала
сказал: «
Не можно клятвы преступить, никак
не можно».
Притом же у нас храм Божий — грех
сказать, что такое: вот сколько лет уже, как, по милости Божией, стоит Сечь, а до сих пор
не то уже чтобы снаружи церковь, но даже образа без всякого убранства.
— Стой, стой! — прервал кошевой, дотоле стоявший, потупив глаза в землю, как и все запорожцы, которые в важных делах никогда
не отдавались первому порыву, но молчали и между тем в тишине совокупляли грозную силу негодования. — Стой! и я
скажу слово. А что ж вы — так бы и этак поколотил черт вашего батька! — что ж вы делали сами? Разве у вас сабель
не было, что ли? Как же вы попустили такому беззаконию?
— Ясновельможные паны! — кричал один, высокий и длинный, как палка, жид, высунувши из кучи своих товарищей жалкую свою рожу, исковерканную страхом. — Ясновельможные паны! Слово только дайте нам
сказать, одно слово! Мы такое объявим вам, чего еще никогда
не слышали, такое важное, что
не можно
сказать, какое важное!
— Ясные паны! — произнес жид. — Таких панов еще никогда
не видывано. Ей-богу, никогда. Таких добрых, хороших и храбрых
не было еще на свете!.. — Голос его замирал и дрожал от страха. — Как можно, чтобы мы думали про запорожцев что-нибудь нехорошее! Те совсем
не наши, те, что арендаторствуют на Украине! Ей-богу,
не наши! То совсем
не жиды: то черт знает что. То такое, что только поплевать на него, да и бросить! Вот и они
скажут то же.
Не правда ли, Шлема, или ты, Шмуль?
— Хорошо, —
сказал Тарас и потом, подумав, обратился к козакам и проговорил так: — Жида будет всегда время повесить, когда будет нужно, а на сегодня отдайте его мне. —
Сказавши это, Тарас повел его к своему обозу, возле которого стояли козаки его. — Ну, полезай под телегу, лежи там и
не пошевелись; а вы, братцы,
не выпускайте жида.
Прелат одного монастыря, услышав о приближении их, прислал от себя двух монахов, чтобы
сказать, что они
не так ведут себя, как следует; что между запорожцами и правительством стоит согласие; что они нарушают свою обязанность к королю, а с тем вместе и всякое народное право.
—
Скажи епископу от меня и от всех запорожцев, —
сказал кошевой, — чтобы он ничего
не боялся. Это козаки еще только зажигают и раскуривают свои трубки.
— Панночка видала тебя с городского валу вместе с запорожцами. Она
сказала мне: «Ступай
скажи рыцарю: если он помнит меня, чтобы пришел ко мне; а
не помнит — чтобы дал тебе кусок хлеба для старухи, моей матери, потому что я
не хочу видеть, как при мне умрет мать. Пусть лучше я прежде, а она после меня. Проси и хватай его за колени и ноги. У него также есть старая мать, — чтоб ради ее дал хлеба!»
— С тобою баба! Ей, отдеру тебя, вставши, на все бока!
Не доведут тебя бабы к добру! —
Сказавши это, он оперся головою на локоть и стал пристально рассматривать закутанную в покрывало татарку.
«Ну, слава богу, мы пришли», —
сказала слабым голосом татарка, приподняла руку, чтобы постучать, — и
не имела сил.
У ворот одного дома сидела старуха, и нельзя
сказать, заснула ли она, умерла или просто позабылась: по крайней мере, она уже
не слышала и
не видела ничего и, опустив голову на грудь, сидела недвижимо на одном и том же месте.
— Все переели, —
сказала татарка, — всю скотину. Ни коня, ни собаки, ни даже мыши
не найдешь во всем городе. У нас в городе никогда
не водилось никаких запасов, все привозилось из деревень.
— Нет, я
не в силах ничем возблагодарить тебя, великодушный рыцарь, —
сказала она, и весь колебался серебряный звук ее голоса. — Один Бог может возблагодарить тебя;
не мне, слабой женщине…
Ничего
не умел
сказать на это Андрий.
Скажи мне сделать то, чего
не в силах сделать ни один человек, — я сделаю, я погублю себя.
Погублю, погублю! и погубить себя для тебя, клянусь святым крестом, мне так сладко… но
не в силах
сказать того!
— Хоть оно и
не в законе, чтобы
сказать какое возражение, когда говорит кошевой перед лицом всего войска, да дело
не так было, так нужно
сказать.
— А что
скажу?
Скажу: блажен и отец, родивший такого сына! Еще
не большая мудрость
сказать укорительное слово, но большая мудрость
сказать такое слово, которое бы,
не поругавшись над бедою человека, ободрило бы его, придало бы духу ему, как шпоры придают духу коню, освеженному водопоем. Я сам хотел вам
сказать потом утешительное слово, да Кукубенко догадался прежде.
— Как же ты: вошел в город, да еще и долг хотел выправить? —
сказал Бульба. — И
не велел он тебя тут же повесить, как собаку?
— Я же
не говорю этого, чтобы он продавал что: я
сказал только, что он перешел к ним.
— Он
сказал… прежде кивнул пальцем, а потом уже
сказал: «Янкель!» А я: «Пан Андрий!» — говорю. «Янкель!
скажи отцу,
скажи брату,
скажи козакам,
скажи запорожцам,
скажи всем, что отец — теперь
не отец мне, брат —
не брат, товарищ —
не товарищ, и что я с ними буду биться со всеми. Со всеми буду биться!»
— Врешь, чертов Иуда! — закричал, вышед из себя, Тарас. — Врешь, собака! Ты и Христа распял, проклятый Богом человек! Я тебя убью, сатана! Утекай отсюда,
не то — тут же тебе и смерть! — И,
сказавши это, Тарас выхватил свою саблю.
— Эх, оставил неприбранным такое дорогое убранство! —
сказал уманский куренной Бородатый, отъехавши от своих к месту, где лежал убитый Кукубенком шляхтич. — Я семерых убил шляхтичей своею рукою, а такого убранства еще
не видел ни на ком.
И кошевой снял шапку, уж
не так, как начальник, а как товарищ, благодарил всех козаков за честь и
сказал...
— Нет,
не прав совет твой, кошевой! —
сказал он.
— А разве ты позабыл, бравый полковник, —
сказал тогда кошевой, — что у татар в руках тоже наши товарищи, что если мы теперь их
не выручим, то жизнь их будет продана на вечное невольничество язычникам, что хуже всякой лютой смерти? Позабыл разве, что у них теперь вся казна наша, добытая христианскою кровью?
Задумались все козаки и
не знали, что
сказать.
Все козаки притихли, когда выступил он теперь перед собранием, ибо давно
не слышали от него никакого слова. Всякий хотел знать, что
скажет Бовдюг.
Мудро
сказал кошевой; и, как голова козацкого войска, обязанный приберегать его и пещись о войсковом скарбе, мудрее ничего он
не мог
сказать.
Старый козак Бовдюг захотел также остаться с ними,
сказавши: «Теперь
не такие мои лета, чтобы гоняться за татарами, а тут есть место, где опочить доброю козацкою смертью.
— Я угощаю вас, паны-братья, — так
сказал Бульба, —
не в честь того, что вы сделали меня своим атаманом, как ни велика подобная честь,
не в честь также прощанья с нашими товарищами: нет, в другое время прилично то и другое;
не такая теперь перед нами минута.
Да уже вместе выпьем и за нашу собственную славу, чтобы
сказали внуки и сыны тех внуков, что были когда-то такие, которые
не постыдили товарищества и
не выдали своих.
И когда все было сделано как нужно,
сказал речь козакам,
не для того, чтобы ободрить и освежить их, — знал, что и без того крепки они духом, — а просто самому хотелось высказать все, что было на сердце.
Нет, братцы, так любить, как русская душа, — любить
не то чтобы умом или чем другим, а всем, чем дал Бог, что ни есть в тебе, а… —
сказал Тарас, и махнул рукой, и потряс седою головою, и усом моргнул, и
сказал: — Нет, так любить никто
не может!
Сам иноземный инженер подивился такой, никогда им
не виданной тактике,
сказавши тут же, при всех: «Вот бравые молодцы-запорожцы!
— А что, паны? —
сказал Тарас, перекликнувшись с куренными. — Есть еще порох в пороховницах?
Не ослабела ли козацкая сила?
Не гнутся ли козаки?
А уж упал с воза Бовдюг. Прямо под самое сердце пришлась ему пуля, но собрал старый весь дух свой и
сказал: «
Не жаль расстаться с светом. Дай бог и всякому такой кончины! Пусть же славится до конца века Русская земля!» И понеслась к вышинам Бовдюгова душа рассказать давно отошедшим старцам, как умеют биться на Русской земле и, еще лучше того, как умеют умирать в ней за святую веру.
«Садись, Кукубенко, одесную меня! —
скажет ему Христос, — ты
не изменил товариществу, бесчестного дела
не сделал,
не выдал в беде человека, хранил и сберегал мою церковь».
«Ну, нет, еще
не совсем победа!» —
сказал Тарас, глядя на городские ворота, и
сказал он правду.
Но ничего
не знал на то
сказать Андрий и стоял, утупивши в землю очи.
— Стой и
не шевелись! Я тебя породил, я тебя и убью! —
сказал Тарас и, отступивши шаг назад, снял с плеча ружье.