Неточные совпадения
Кое-где просто на улице стояли столы с орехами,
мылом и пряниками, похожими на
мыло; где харчевня с нарисованною толстою рыбою и воткнутою
в нее вилкою.
После небольшого послеобеденного сна он приказал подать умыться и чрезвычайно долго тер
мылом обе щеки, подперши их извнутри языком; потом, взявши с плеча трактирного слуги полотенце, вытер им со всех сторон полное свое лицо, начав из-за ушей и фыркнув прежде раза два
в самое лицо трактирного слуги.
— Правда, с такой дороги и очень нужно отдохнуть. Вот здесь и расположитесь, батюшка, на этом диване. Эй, Фетинья, принеси перину, подушки и простыню. Какое-то время послал Бог: гром такой — у меня всю ночь горела свеча перед образом. Эх, отец
мой, да у тебя-то, как у борова, вся спина и бок
в грязи! где так изволил засалиться?
— Душ-то
в ней, отец
мой, без малого восемьдесят, — сказала хозяйка, — да беда, времена плохи, вот и прошлый год был такой неурожай, что Боже храни.
— Хорош у тебя ящик, отец
мой, — сказала она, подсевши к нему. — Чай,
в Москве купил его?
— Я уж знала это: там все хорошая работа. Третьего года сестра
моя привезла оттуда теплые сапожки для детей: такой прочный товар, до сих пор носится. Ахти, сколько у тебя тут гербовой бумаги! — продолжала она, заглянувши к нему
в шкатулку. И
в самом деле, гербовой бумаги было там немало. — Хоть бы мне листок подарил! а у меня такой недостаток; случится
в суд просьбу подать, а и не на чем.
— Эх ты, Софрон! Разве нельзя быть
в одно время и на ярмарке и купить землю? Ну, я был на ярмарке, а приказчик
мой тут без меня и купил.
— Щи,
моя душа, сегодня очень хороши! — сказал Собакевич, хлебнувши щей и отваливши себе с блюда огромный кусок няни, известного блюда, которое подается к щам и состоит из бараньего желудка, начиненного гречневой кашей, мозгом и ножками. — Эдакой няни, — продолжал он, обратившись к Чичикову, — вы не будете есть
в городе, там вам черт знает что подадут!
— Что ж, душа
моя, — сказал Собакевич, — если б я сам это делал, но я тебе прямо
в глаза скажу, что я гадостей не стану есть.
—
Моя цена! Мы, верно, как-нибудь ошиблись или не понимаем друг друга, позабыли,
в чем состоит предмет. Я полагаю с своей стороны, положа руку на сердце: по восьми гривен за душу, это самая красная цена!
Прежде, давно,
в лета
моей юности,
в лета невозвратно мелькнувшего
моего детства, мне было весело подъезжать
в первый раз к незнакомому месту: все равно, была ли то деревушка, бедный уездный городишка, село ли, слободка, — любопытного много открывал
в нем детский любопытный взгляд.
Каменный ли казенный дом, известной архитектуры с половиною фальшивых окон, один-одинешенек торчавший среди бревенчатой тесаной кучи одноэтажных мещанских обывательских домиков, круглый ли правильный купол, весь обитый листовым белым железом, вознесенный над выбеленною, как снег, новою церковью, рынок ли, франт ли уездный, попавшийся среди города, — ничто не ускользало от свежего тонкого вниманья, и, высунувши нос из походной телеги своей, я глядел и на невиданный дотоле покрой какого-нибудь сюртука, и на деревянные ящики с гвоздями, с серой, желтевшей вдали, с изюмом и
мылом, мелькавшие из дверей овощной лавки вместе с банками высохших московских конфект, глядел и на шедшего
в стороне пехотного офицера, занесенного бог знает из какой губернии на уездную скуку, и на купца, мелькнувшего
в сибирке [Сибирка — кафтан с перехватом и сборками.] на беговых дрожках, и уносился мысленно за ними
в бедную жизнь их.
Теперь равнодушно подъезжаю ко всякой незнакомой деревне и равнодушно гляжу на ее пошлую наружность;
моему охлажденному взору неприютно, мне не смешно, и то, что пробудило бы
в прежние годы живое движенье
в лице, смех и немолчные речи, то скользит теперь мимо, и безучастное молчание хранят
мои недвижные уста. О
моя юность! о
моя свежесть!
— Да кого же знакомого? Все
мои знакомые перемерли или раззнакомились. Ах, батюшка! как не иметь, имею! — вскричал он. — Ведь знаком сам председатель, езжал даже
в старые годы ко мне, как не знать! однокорытниками были, вместе по заборам лазили! как не знакомый? уж такой знакомый! так уж не к нему ли написать?
Или нет, — прибавил он после некоторого размышления, — лучше я оставлю их ему после
моей смерти,
в духовной, чтобы вспоминал обо мне».
И долго еще определено мне чудной властью идти об руку с
моими странными героями, озирать всю громадно несущуюся жизнь, озирать ее сквозь видный миру смех и незримые, неведомые ему слезы! И далеко еще то время, когда иным ключом грозная вьюга вдохновенья подымется из облеченной
в святый ужас и
в блистанье главы и почуют
в смущенном трепете величавый гром других речей…
А вы что,
мои голубчики? — продолжал он, переводя глаза на бумажку, где были помечены беглые души Плюшкина, — вы хоть и
в живых еще, а что
в вас толку! то же, что и мертвые, и где-то носят вас теперь ваши быстрые ноги?
— Как же, пошлем и за ним! — сказал председатель. — Все будет сделано, а чиновным вы никому не давайте ничего, об этом я вас прошу. Приятели
мои не должны платить. — Сказавши это, он тут же дал какое-то приказанье Ивану Антоновичу, как видно ему не понравившееся. Крепости произвели, кажется, хорошее действие на председателя, особливо когда он увидел, что всех покупок было почти на сто тысяч рублей. Несколько минут он смотрел
в глаза Чичикову с выраженьем большого удовольствия и наконец сказал...
Председатель, который был премилый человек, когда развеселялся, обнимал несколько раз Чичикова, произнеся
в излиянии сердечном: «Душа ты
моя! маменька
моя!» — и даже, щелкнув пальцами, пошел приплясывать вокруг него, припевая известную песню: «Ах ты такой и этакой камаринский мужик».
Давайте-ка его сюда, вот я его поцелую покрепче,
моего дорогого Павла Ивановича!» Чичиков разом почувствовал себя
в нескольких объятиях.
— Ах, боже
мой! что ж я так сижу перед вами! вот хорошо! Ведь вы знаете, Анна Григорьевна, с чем я приехала к вам? — Тут дыхание гостьи сперлось, слова, как ястребы, готовы были пуститься
в погоню одно за другим, и только нужно было до такой степени быть бесчеловечной, какова была искренняя приятельница, чтобы решиться остановить ее.
— Ах, жизнь
моя, Анна Григорьевна, если бы вы могли только представить то положение,
в котором я находилась, вообразите: приходит ко мне сегодня протопопша — протопопша, отца Кирилы жена — и что бы вы думали: наш-то смиренник, приезжий-то наш, каков, а?
— Ах, жизнь
моя, Анна Григорьевна, она статуя, и хоть бы какое-нибудь выраженье
в лице.
— Ах, боже
мой, какие интересные новости я узнаю от вас! Я бы никак не могла предполагать, чтобы и Ноздрев был замешан
в эту историю!
Не откладывая, принялся он немедленно за туалет, отпер свою шкатулку, налил
в стакан горячей воды, вынул щетку и
мыло и расположился бриться, чему, впрочем, давно была пора и время, потому что, пощупав бороду рукою и взглянув
в зеркало, он уже произнес: «Эк какие пошли писать леса!» И
в самом деле, леса не леса, а по всей щеке и подбородку высыпал довольно густой посев.
Русь! вижу тебя, из
моего чудного, прекрасного далека тебя вижу: бедно, разбросанно и неприютно
в тебе; не развеселят, не испугают взоров дерзкие дива природы, венчанные дерзкими дивами искусства, города с многооконными высокими дворцами, вросшими
в утесы, картинные дерева и плющи, вросшие
в домы,
в шуме и
в вечной пыли водопадов; не опрокинется назад голова посмотреть на громоздящиеся без конца над нею и
в вышине каменные глыбы; не блеснут сквозь наброшенные одна на другую темные арки, опутанные виноградными сучьями, плющами и несметными миллионами диких роз, не блеснут сквозь них вдали вечные линии сияющих гор, несущихся
в серебряные ясные небеса.
Какие звуки болезненно лобзают, и стремятся
в душу, и вьются около
моего сердца?
Уже сукна купил он себе такого, какого не носила вся губерния, и с этих пор стал держаться более коричневых и красноватых цветов с искрою; уже приобрел он отличную пару и сам держал одну вожжу, заставляя пристяжную виться кольцом; уже завел он обычай вытираться губкой, намоченной
в воде, смешанной с одеколоном; уже покупал он весьма недешево какое-то
мыло для сообщения гладкости коже, уже…
Уже начинал было он полнеть и приходить
в те круглые и приличные формы,
в каких читатель застал его при заключении с ним знакомства, и уже не раз, поглядывая
в зеркало, подумывал он о многом приятном: о бабенке, о детской, и улыбка следовала за такими мыслями; но теперь, когда он взглянул на себя как-то ненароком
в зеркало, не мог не вскрикнуть: «Мать ты
моя пресвятая! какой же я стал гадкий!» И после долго не хотел смотреться.
Удержалось у него тысячонок десяток, запрятанных про черный день, да дюжины две голландских рубашек, да небольшая бричка,
в какой ездят холостяки, да два крепостных человека, кучер Селифан и лакей Петрушка, да таможенные чиновники, движимые сердечною добротою, оставили ему пять или шесть кусков
мыла для сбережения свежести щек — вот и все.
«Я бы ему простил, — говорил Тентетников, — если бы эта перемена происходила не так скоро
в его лице; но как тут же, при
моих глазах, и сахар и уксус
в одно и то же время!» С этих пор он стал замечать всякий шаг.
— Сохрани бог подличать! — сказал Чичиков и перекрестился. — Подействовать словом увещания, как благоразумный посредник, но подличать… Извините, Андрей Иванович, за
мое доброе желанье и преданность, я даже не ожидал, чтобы слова <
мои> принимали вы
в таком обидном смысле!
— Так как
моя бричка, — сказал Чичиков, — не пришла еще
в надлежащее состояние, то позвольте мне взять у вас коляску. Я бы завтра же, эдак около десяти часов, к нему съездил.
— Поприще службы
моей, — сказал Чичиков, садясь
в кресла не
в середине, но наискось, и ухватившись рукою за ручку кресел, — началось
в казенной палате, ваше превосходительство; дальнейшее же теченье оной продолжал
в разных местах: был и
в надворном суде, и
в комиссии построения, и
в таможне.
— Помилуйте, что ж он?.. Да ведь я не сержусь! — сказал смягчившийся генерал. —
В душе
моей я искренно полюбил его и уверен, что со временем он будет преполезный человек.
— Справедливо изволили заметить, ваше превосходительство. Но представьте же теперь
мое положение… — Тут Чичиков, понизивши голос, стал говорить как бы по секрету: — У него
в доме, ваше превосходительство, есть ключница, а у ключницы дети. Того и смотри, все перейдет им.
— Напротив, всё
в наилучшем порядке, и брат
мой отличнейший хозяин.
Чичиков между тем так помышлял: «Право, было <бы> хорошо! Можно даже и так, что все издержки будут на его счет. Можно даже сделать и так, чтобы отправиться на его лошадях, а
мои покормятся у него
в деревне. Для сбереженья можно и коляску оставить у него
в деревне, а
в дорогу взять его коляску».
Приезжай ко мне
в самом деле нуждающийся да расскажи мне обстоятельно, как ты распорядишься с
моими деньгами.
— Пойдем осматривать беспорядки и беспутство
мое, — говорил Хлобуев. — Конечно, вы сделали хорошо, что пообедали. Поверите ли, Константин Федорович, курицы нет
в доме, — до того дожил. Свиньей себя веду, просто свиньей!
— Ну, да если голод и смерть грозят, нужно же что-нибудь предпринимать. Я спрошу, не может ли брат
мой через кого-либо
в городе выхлопотать какую-нибудь должность.
— Видите ли что? — сказал Хлобуев. — Запрашивать с вас дорого не буду, да и не люблю: это было бы с
моей стороны и бессовестно. Я от вас не скрою также и того, что
в деревне
моей из ста душ, числящихся по ревизии, и пятидесяти нет налицо: прочие или померли от эпидемической болезни, или отлучились беспаспортно, так что вы почитайте их как бы умершими. Поэтому-то я и прошу с вас всего только тридцать тысяч.
Брат Василий задумался. «Говорит этот человек несколько витиевато, но
в словах его есть правда, — думал <он>. — Брату
моему Платону недостает познания людей, света и жизни». Несколько помолчав, сказал так вслух...
…что и для вас самих будет очень выгодно перевесть, например, на
мое имя всех умерших душ, какие по сказкам последней ревизии числятся
в имениях ваших, так, чтобы я за них платил подати. А чтобы не подать какого соблазна, то передачу эту вы совершите посредством купчей крепости, как бы эти души были живые.
В то самое время, когда Чичиков
в персидском новом халате из золотистой термаламы, развалясь на диване, торговался с заезжим контрабандистом-купцом жидовского происхождения и немецкого выговора, и перед ними уже лежали купленная штука первейшего голландского полотна на рубашки и две бумажные коробки с отличнейшим
мылом первостатейнейшего свойства (это было
мыло то именно, которое он некогда приобретал на радзивилловской таможне; оно имело действительно свойство сообщать нежность и белизну щекам изумительную), —
в то время, когда он, как знаток, покупал эти необходимые для воспитанного человека продукты, раздался гром подъехавшей кареты, отозвавшийся легким дрожаньем комнатных окон и стен, и вошел его превосходительство Алексей Иванович Леницын.
— Лучше всего вы это посмотрите. Впрочем, во всяком случае, — продолжал он весьма добродушно, — будьте всегда покойны и не смущайтесь ничем, даже если бы и хуже что произошло. Никогда и ни
в чем не отчаивайтесь: нет дела неисправимого. Смотрите на меня: я всегда покоен. Какие бы ни были возводимы на меня казусы, спокойствие
мое непоколебимо.
Потому что знаю: пусть только дела
мои пойдут похуже, да я всех впутаю
в свое — и губернатора, и вице-губернатора, и полицеймейстера, и казначея, — всех запутаю.
— Почтеннейший, я так был занят, что, ей-ей, нет времени. — Он поглядел по сторонам, как бы от объясненья улизнуть, и увидел входящего
в лавку Муразова. — Афанасий Васильевич! Ах, боже
мой! — сказал Чичиков. — Вот приятное столкновение!
— Извините меня: я, увидевши издали, как вы вошли
в лавку, решился вас побеспокоить. Если вам будет после свободно и по дороге мимо
моего дома, так сделайте милость, зайдите на малость времени. Мне с вами нужно будет переговорить.
—
Мои обстоятельства трудные, — сказал Хлобуев. — Да чтобы выпутаться из обстоятельств, расплатиться совсем и быть
в возможности жить самым умеренным образом, мне нужно, по крайней мере, сто тысяч, если не больше. Словом, мне это невозможно.