Неточные совпадения
— Пфуй!
Что это
за безобразие? — кричит она начальственно. — Сколько раз вам повторять,
что нельзя выскакивать на улицу днем и еще — пфуй! ч — в одном белье. Не понимаю, как это у вас нет никакой совести. Порядочные девушки, которые сами себя уважают, не должны вести себя так публично. Кажутся, слава богу, вы не в солдатском заведении, а в порядочном доме. Не на Малой Ямской.
— Нет, странная ты девушка, право, странная. От гостей ты всегда имеешь больше,
чем мы все. Дура,
чем копить деньги, на
что ты их тратишь? Духи покупаешь по семи рублей
за склянку. Кому это нужно? Вот теперь набрала на пятнадцать рублей шелку. Это ведь ты Сеньке своему?
Но ни у кого нет аппетита благодаря сидячей жизни и неправильному сну, а также потому,
что большинство девиц, как институтки в праздник, уже успели днем послать в лавочку
за халвой, орехами. рахат-лукумом, солеными огурцами и тянучками и этим испортили себе аппетит.
— Ты бы, Феклуша, скушала бы и мою котлетку. Кушай, милая, кушай, не стесняйся, тебе надо поправляться. А знаете, барышни,
что я вам скажу, — обращается она к подругам, — ведь у нашей Феклуши солитер, а когда у человека солитер, то он всегда ест
за двоих: половину
за себя, половину
за глисту.
Несмотря на то,
что большинство женщин испытывало к мужчинам,
за исключением своих любовников, полное, даже несколько брезгливое равнодушие, в их душах перед каждым вечером все-таки оживали и шевелились смутные надежды: неизвестно, кто их выберет, не случится ли чего-нибудь необыкновенного, смешного или увлекательного, не удивит ли гость своей щедростью, не будет ли какого-нибудь чуда, которое перевернет всю жизнь?
Но во время его отсутствия всезнающий Симеон с таинственным и даже несколько гордым видом успел сообщить своей тогдашней любовнице Нюре, а она шепотом, с ужасом в округлившихся глазах, рассказала подругам по секрету о том,
что фамилия мещанина — Дядченко и
что он прошлой осенью вызвался,
за отсутствием палача, совершить казнь над одиннадцатью бунтовщиками и собственноручно повесил их в два утра.
— Ну и
что же ему
за это?
— Ну, в таком случае
за ваше здоровье, господин. Что-то лицо мне ваше точно знакомо?
Пришел постоянный гость, любовник Соньки Руль, который приходил почти ежедневно и целыми часами сидел около своей возлюбленной, глядел на нее томными восточными глазами, вздыхал, млел и делал ей сцены
за то,
что она живет в публичном доме,
что грешит против субботы,
что ест трефное мясо и
что отбилась от семьи и великой еврейской церкви.
И, стало быть, если, выпив лишнюю рюмку вина, я все-таки, несмотря на свои убеждения, еду к проституткам, то я совершаю тройную подлость: перед несчастной глупой женщиной, которую я подвергаю
за свой поганый рубль самой унизительной форме рабства, перед человечеством, потому
что, нанимая на час или на два публичную женщину для своей скверной похоти, я этим оправдываю и поддерживаю проституцию, и, наконец, это подлость перед своей собственной совестью и мыслью.
— Да, но должны же существовать какие-нибудь клапаны для общественных страстей? — важно заметил Борис Собашников, высокий, немного надменный и манерный молодой человек, которому короткий китель, едва прикрывавший толстый зад, модные, кавалерийского фасона брюки, пенсне на широкой черной ленте и фуражка прусского образца придавали фатоватый вид. — Неужели порядочнее пользоваться ласками своей горничной или вести
за углом интригу с чужой женой?
Что я могу поделать, если мне необходима женщина!
Кончилось тем,
что через полчаса Лихонин и Ярченко ни
за что не хотели расстаться с репортером и потащили его с собой в Яму. Впрочем, он и не сопротивлялся.
Симеон не любил, когда приходили большими компаниями, — это всегда пахло скандалом в недалеком будущем; студентов же он вообще презирал
за их мало понятный ему язык,
за склонность к легкомысленным шуткам,
за безбожие и, главное —
за то,
что они постоянно бунтуют против начальства и порядка.
— Тамарочка, твой муж пришел — Володенька. И мой муж тоже! Мишка! — взвизгнула Нюра, вешаясь на шею длинному, носастому, серьезному Петровскому. — Здравствуй, Мишенька.
Что так долго не приходил? Я
за тобой соскучилась.
Это внимание сказывалось в том, как его слушали, в той торжественной бережности, с которой Тамара наливала ему рюмку, и в том, как Манька Беленькая заботливо чистила для него грушу, и в удовольствии Зои, поймавшей ловко брошенный ей репортером через стол портсигар, в то время как она напрасно просила папиросу у двух заговорившихся соседей, и в том,
что ни одна из девиц не выпрашивала у него ни шоколаду, ни фруктов, и в их живой благодарности
за его маленькие услуги и угощение.
— А так,
что я подготовлял дочку Анны Марковны, хозяйки этого гостеприимного дома, в гимназию. Ну и выговорил себе условие, чтобы часть месячной платы вычитали мне
за обеды.
— Нет, не то, — возразила ласковым шепотом Тамара. — А то,
что он возьмет вас
за воротник и выбросит в окно, как щенка. Я такой воздушный полет однажды уже видела. Не дай бог никому. И стыдно, и опасно для здоровья.
— Потому
что Сергей Иваныч ему по морде дали… Из-за Нинки. К Нинке пришел один старик… И остался на ночь… А у Нинки был красный флаг… И старик все время ее мучил… А Нинка заплакала и убежала.
— А Нинка говорит: я, говорит, ни
за что с ним не останусь, хоть режьте меня на куски… всю, говорит, меня слюнями обмочил. Ну старик, понятно, пожаловался швейцару, а швейцар, понятно, давай Нинку бить. А Сергей Иваныч в это время писал мне письмо домой, в провинцию, и как услышал,
что Нинка кричит…
Можно насказать тысячу громких слов о сутенерах, а вот именно такого Симеона ни
за что не придумаешь.
А я скажу,
что ею движет та же великая, неразумная, слепая, эгоистическая любовь,
за которую мы все называем наших матерей, святыми женщинами.
Может быть, по брезгливости, по малодушию, из-за боязни прослыть порнографическим писателем, наконец просто из страха,
что наша кумовская критика отожествит художественную работу писателя с его личной жизнью и пойдет копаться в его грязном белье.
Он заметил также,
что все бывшие в кабинете муж чины,
за исключением Лихонина, глядят на нее — иные откровенно, другие — украдкой и точно мельком, — с любопытством и затаенным желанием.
— Э! Чепуха! Хороший товарищ выпить на чужой счет. Разве вы сами не видите,
что это самый обычный тип завсегдатая при публичном доме, и всего вероятнее,
что он просто здешний кот, которому платят проценты
за угощение, в которое он втравливает посетителей.
— Вот так! Браво, студентик! Браво, браво, браво!.. Так его, хорошенько!.. В самом деле,
что это
за безобразие! Вот он придет сюда, — я ему все это повторю.
— Ну, оставь ее, голубчик.
Что тебе? — возразила сладким голосом Женя и спрятала подушку
за спину Тамары.Погоди, миленький, вот я лучше с тобой посижу.
— Ах ты, боже мой! — И Лихонин досадливо и нервно почесал себе висок. — Борис же все время вел себя в высокой степени пошло, грубо и глупо.
Что это
за такая корпоративная честь, подумаешь? Коллективный уход из редакций, из политических собраний, из публичных домов. Мы не офицеры, чтобы прикрывать глупость каждого товарища.
— Господа, ей-богу, я лучше уйду. К
чему я буду расстраивать ваш кружок? Оба мы были виноваты. Я уйду. О счете не беспокойтесь, я уже все уплатил Симеону, когда ходил
за Пашей.
— Да нет, черт побери, я пойду и приволоку его сюда. Честное слово, они оба славные ребята — и Борис и Васька. Но еще молоды и на свой собственный хвост лают. Я иду
за ними и ручаюсь,
что Борис извинится.
Вернулась из своей комнаты Нюра и немного спустя вслед
за ней Петровский. Петровский с крайне серьезным видом заявил,
что он все это время ходил по улице, обдумывая происшедший инцидент, и, наконец, пришел к заключению,
что товарищ Борис был действительно неправ, но
что есть и смягчающее его вину обстоятельство — опьянение. Пришла потом и Женя, но одна: Собашников заснул в ее комнате.
— Ах, да не все ли равно! — вдруг воскликнул он сердито. — Ты вот сегодня говорил об этих женщинах… Я слушал… Правда, нового ты ничего мне не сказал. Но странно — я почему-то, точно в первый раз
за всю мою беспутную жизнь, поглядел на этот вопрос открытыми глазами… Я спрашиваю тебя,
что же такое, наконец, проституция?
Что она? Влажной бред больших городов или это вековечное историческое явление? Прекратится ли она когда-нибудь? Или она умрет только со смертью всего человечества? Кто мне ответит на это?
— Понятно, не сахар! Если бы я была такая гордая, как Женечка, или такая увлекательная, как Паша… а я ни
за что здесь не привыкну…
А потом ты должен пойти в полицию с ее билетом и заявить,
что вот такая-то Любка нанялась служить у тебя
за горничную и
что ты желаешь переменить ее бланк на настоящий паспорт.
В конкуренции они дошли до того,
что понизили цены
за рейсы с семидесяти пяти копеек для третьего класса до пяти, трех, двух и даже одной копейки.
Людей убивали ни
за что ни про
что, так себе.
Потоку
что я берусь только исключительно
за дела совершенно чистые, в которых нет никаких сомнений.
— И вот я взял себе
за Сарочкой небольшое приданое.
Что значит небольшое приданое?! Такие деньги, на которые Ротшильд и поглядеть не захочет, в моих руках уже целый капитал. Но надо сказать,
что и у меня есть кое-какие сбережения. Знакомые фирмы дадут мне кредит. Если господь даст, мы таки себе будем кушать кусок хлеба с маслицем и по субботам вкусную рыбу-фиш.
— А знаете
что? — вдруг воскликнул весело Горизонт. — Мне все равно: я человек закабаленный. Я, как говорили в старину, сжег свои корабли… сжег все,
чему поклонялся. Я уже давно искал случая, чтобы сбыть кому-нибудь эти карточки.
За ценой я не особенно гонюсь. Я возьму только половину того,
что они мне самому стоили. Не желаете ли приобрести, господин офицер?
— Уговаривались, уговаривались!.. На тебе еще полтинник и больше никаких.
Что это
за нахальство! А я еще заявлю контролеру,
что безбилетных возишь. Ты, брат, не думай! Не на такого напал!
Она ни
за что не хотела отлипнуть от своего возлюбленного, грозила самоубийством, клялась,
что выжжет ему глаза серной кислотой, обещала поехать и пожаловаться полицеймейстеру, — а она действительно знала
за Семеном Яковлевичем несколько грязных делишек, пахнувших уголовщиной.
Первое,
что сделал Горизонт, водворившись в большом, просторном номере с альковом, это выставил в коридор
за двери номера шесть пар великолепных ботинок, сказав прибежавшему на звонок коридорному...
Не так из-за корысти, как из-за профессиональной гордости, Горизонт старался во
что бы то ни стало выторговать как можно больше процентов, купить женщину как можно дешевле.
— Не будем торговаться из-за мелочей. Тем более
что ни вы меня, ни я вас не обманываем. Теперь большой спрос на женщин.
Что вы сказали бы, господин Горизонт, если бы я предложила вам красного вина?
— Именно! Я вас очень люблю, Рязанов,
за то,
что вы умница. Вы всегда схватите мысль на лету, хотя должна сказать,
что это не особенно высокое свойство ума. И в самом деле, сходятся два человека, вчерашние друзья, собеседники, застольники, и сегодня один из них должен погибнуть. Понимаете, уйти из жизни навсегда. Но у них нет ни злобы, ни страха. Вот настоящее прекрасное зрелище, которое я только могу себе представить!
Ах, пойдю я к «дюковку»,
Сядю я
за стол,
Сбрасиваю шлипу,
Кидаю под стол.
Спрасиваю милую,
Что ты будишь пить?
А она мне отвечать:
Голова болить.
Я тебе не спрасюю,
Что в тебе болить,
А я тебе спрасюю,
Что ты будешь пить?
Или же пиво, или же вино,
Или же фиалку, или ничего?
— Сейчас же убирайся отсюда, старая дура! Ветошка! Половая тряпка!.. Ваши приюты Магдалины-это хуже,
чем тюрьма. Ваши секретари пользуются нами, как собаки падалью. Ваши отцы, мужья и братья приходят к нам, и мы заражаем их всякими болезнями… Нарочно!.. А они в свою очередь заражают вас. Ваши надзирательницы живут с кучерами, дворниками и городовыми, а нас сажают в карцер
за то,
что мы рассмеемся или пошутим между собою. И вот, если вы приехали сюда, как в театр, то вы должны выслушать правду прямо в лицо.
Ты сама могла заметить,
что в последние недели я не обедаю
за общим столом и
что сама мою и перетираю посуду.
Угостил меня конфетами, а потом сказал,
что одно из двух: либо я должна его во всем слушаться, либо он сейчас же меня выгонит из школы
за дурное поведение.