Неточные совпадения
У нее вчера вечером было
только шесть временных гостей, но на ночь с ней никто не остался, и оттого она прекрасно, сладко выспалась
одна, совсем
одна, на широкой постели.
— И ни на
одного человека нельзя положиться, — продолжает ворчливо хозяйка. — Что ни прислуга, то стерва, обманщица. А девицы
только и думают, что о своих любовниках. Чтобы
только им свое удовольствие иметь. А о своих обязанностях и не думают.
Одна только Нина, маленькая, курносая, гнусавая деревенская девушка, всего лишь два месяца назад обольщенная каким-то коммивояжером и им же проданная в публичный дом, ест за четверых.
Одну минуту он совсем уж было остановился на Жене, но
только дернулся на стуле и не решился: по ее развязному, недоступному и небрежному виду и по тому, как она искренно не обращала на него никакого внимания, он догадывался, что она — самая избалованная среди всех девиц заведения, привыкшая, чтобы на нее посетители шире тратились, чем на других.
И, должно быть, не
одни студенты, а все случайные и постоянные посетители Ямы испытывали в большей или меньшей степени трение этой внутренней душевной занозы, потому что Дорошенко торговал исключительно
только поздним вечером и ночью, и никто у него не засиживался, а так
только заезжали мимоходом, на перепутье.
— Толстенький! — ластилась одетая жокеем Вера к приват-доценту, карабкаясь к нему на колени, — у меня есть подруга
одна,
только она больная и не может выходить в залу. Я ей снесу яблок и шоколаду? Позволяешь?
Нет, вы подумайте: ведь
только в
одной русской душе могут ужиться такие противоречия!
Несмотря на неожиданность такого оборота ссоры, никто не рассмеялся.
Только Манька Беленькая удивление ахнула и всплеснула руками. Женя с жадным нетерпением перебегала глазами от
одного к другому.
— Когда она прекратится — никто тебе не скажет. Может быть, тогда, когда осуществятся прекрасные утопии социалистов и анархистов, когда земля станет общей и ничьей, когда любовь будет абсолютно свободна и подчинена
только своим неограниченным желаниям, а человечество сольется в
одну счастливую семью, где пропадет различие между твоим и моим, и наступит рай на земле, и человек опять станет нагим, блаженным и безгрешным. Вот разве тогда…
— Нет! — горячо воскликнул Лихонин. — Может быть, — почем знать? Может быть, мне удастся спасти хоть
одну живую душу… Об этом я и хотел тебя попросить, Платонов, и ты должен помочь мне…
Только умоляю тебя, без насмешек, без расхолаживания…
Несколько раз в продолжение суток Горизонт заходил в третий класс, в два вагона, разделенные друг от друга чуть ли не целым поездом. В
одном вагоне сидели три красивые женщины в обществе чернобородого, молчаливого сумрачного мужчины. С ним Горизонт перекидывался странными фразами на каком-то специальном жаргоне. Женщины глядели на него тревожно, точно желая и не решаясь о чем-то спросить. Раз
только, около полудня,
одна из них позволила себе робко произнести...
Во время своей деятельности, вопреки своей завидной памяти, он переменил столько фамилий, что не
только позабыл, в каком году он был Натанаэльзоном, а в каком Бакаляром, но даже его собственная фамилия ему начинала казаться
одним из псевдонимов.
— Ах, Захар! Опять «не полагается»! — весело воскликнул Горизонт и потрепал гиганта по плечу. — Что такое «не полагается»? Каждый раз вы мне тычете этим самым своим «не полагается». Мне всего
только на три дня.
Только заключу арендный договор с графом Ипатьевым и сейчас же уеду. Бог с вами! Живите себе хоть
один во всех номерах. Но вы
только поглядите, Захар, какую я вам привез игрушку из Одессы! Вы таки будете довольны!
— Мадам Барсукова! Я вам могу предложить что-нибудь особенного! Три женщины:
одна большая, брюнетка, очень скромная, другая маленькая, блондинка, но которая, вы понимаете, готова на все, третья — загадочная женщина, которая
только улыбается и ничего не говорит, но много обещает и — красавица!
— Да, да, конечно, вы правы, мой дорогой. Но слава, знаменитость сладки лишь издали, когда о них
только мечтаешь. Но когда их достиг — то чувствуешь
одни их шипы. И зато как мучительно ощущаешь каждый золотник их убыли. И еще я забыла сказать. Ведь мы, артисты, несем каторжный труд. Утром упражнения, днем репетиция, а там едва хватит времени на обед — и пора на спектакль. Чудом урвешь часок, чтобы почитать или развлечься вот, как мы с вами. Да и то… развлечение совсем из средних…
— Именно! Я вас очень люблю, Рязанов, за то, что вы умница. Вы всегда схватите мысль на лету, хотя должна сказать, что это не особенно высокое свойство ума. И в самом деле, сходятся два человека, вчерашние друзья, собеседники, застольники, и сегодня
один из них должен погибнуть. Понимаете, уйти из жизни навсегда. Но у них нет ни злобы, ни страха. Вот настоящее прекрасное зрелище, которое я
только могу себе представить!
Вспомните
только Харьков, гостиницу Конякина, антрепренера Соловейчика и
одного лирического тенора…
— Ничего. Не обращай внимания, — ответил тот вслух. — А впрочем, выйдем отсюда. Я тебе сейчас же все расскажу. Извините, Любочка, я
только на
одну минуту. Сейчас вернусь, устрою вас, а затем испарюсь, как дым.
Я
только сидел и насасывался коньяком, как губка, с
одним знакомым репортером.
Лихонин остался
один. В полутемном коридоре пахло керосиновым чадом догоравшей жестяной лампочки и запахом застоявшегося дурного табака. Дневной свет тускло проникал
только сверху, из двух маленьких стеклянных рам, проделанных в крыше над коридором.
Пробившись сквозь толпу, окружавшую
один из ларьков сплошным кольцом, он увидал наивное и милое зрелище, какое можно увидеть
только на благословенном юге России.
Любовь — это полное слияние умов, мыслей, душ, интересов, а не
одних только тел.
Он быстро возвращался назад без тужурки, в
одной рубахе навыпуск, подпоясанный шнурочком, или зимой без пальто, в легоньком костюмчике, или вместо новой,
только что купленной фуражки — в крошечном жокейском картузике, чудом державшемся у него на макушке.
Умилостивил его Лихонин лишь
только тем, что тут же занял для Любки другой номер через несколько комнат от себя, под самым скосом крыши, так что он представлял из себя внутри круто усеченную, низкую, четырехстороннюю пирамиду с
одним окошком.
На
одной стороне в соответствующей графе были прописаны имя, отчество и фамилия Любки и ее профессия — «проститутка», а на другой стороне — краткие извлечения из параграфов того плаката, который он
только что прочитал, — позорные, лицемерные правила о приличном поведении и внешней и внутренней чистоте.
Одна только Любка никак не могла постигнуть это ремесло.
Да и, должно быть, он понимал, — а надо сказать, что эти восточные человеки, несмотря на их кажущуюся наивность, а может быть, и благодаря ей, обладают, когда захотят, тонким душевным чутьем, — понимал, что, сделав хотя бы
только на
одну минуту Любку своей любовницей, он навсегда лишится этого милого, тихого семейного вечернего уюта, к которому он так привык.
— Да бросьте, господин, — досадливо прервала его Любка. — Ну, что все об
одном и том же. Заладила сорока Якова. Сказано вам: нет и нет. Разве я не вижу, к чему вы подбираетесь? А
только я на измену никогда не согласна, потому что как Василий Васильевич мой благодетель и я их обожаю всей душой… А вы мне даже довольно противны с вашими глупостями.
Одна из девиц, красная, толстая и басистая, у которой всего-навсего были в лице
только пара красных щек, из которых смешно выглядывал намек на вздернутый нос и поблескивала из глубины пара черных изюминок-глазок, все время рассматривала Любку с ног до головы, точно сквозь воображаемый лорнет, водя по ней ничего не говорящим, но презрительным взглядом.
Нередко какой-нибудь пятнадцатилетний пузырь, которому
только впору играть в лапту или уписывать жадно гречневую кашу с молоком, рассказывал, начитавшись, конечно, кой-каких романишек, о том, что теперь каждую субботу, когда отпуск, он ходит к
одной красивой вдове миллионерше, и о том, как она страстно в него влюблена, и как около их ложа всегда стоят фрукты и драгоценное вино, и как она любит его неистово и страстно.
Также не напрасно прошла для Гладышева и история его старшего брата, который
только что вышел из военного училища в
один из видных гренадерских полков и, находясь в отпуску до той поры, когда ему можно будет расправить крылья, жил в двух отдельных комнатах в своей семье.
Конечно, у нее был
один только святой материнский расчет: если уже суждено Бореньке пасть, то пускай он отдаст свою чистоту, свою невинность, свое первое физическое влечение не проститутке, не потаскушке, не искательнице приключений, а чистой девушке.
— Конечно, это было бы страшно… страшно… спаси бог! Да ведь я
только к тебе
одной хожу,
только к тебе! Ты бы, наверное, сказала мне?..
Около того места, где они
только что сидели под каргиной, собрались все обитатели дома Анны Марковны и несколько посторонних людей. Они стояли тесной кучкой, наклонившись вниз. Коля с любопытством подошел и, протиснувшись немного, заглянул между головами: на полу, боком, как-то неестественно скорчившись, лежал Ванька-Встанька. Лицо у него было синее, почти черное. Он не двигался и лежал странно маленький, съежившись, с согнутыми ногами.
Одна рука была у него поджата под грудь, а другая откинута назад.
— Нет, нет. Женя,
только не это!.. Будь другие обстоятельства, непреоборимые, я бы, поверь, смело сказал тебе ну что же, Женя, пора кончить базар… Но тебе вовсе не это нужно… Если хочешь, я подскажу тебе
один выход не менее злой и беспощадный, но который, может быть, во сто раз больше насытит твой гнев…
Нет! Если и испытывал, то, должно быть, в самом начале своей карьеры. Теперь перед ним были
только голые животы, голые спины и открытые рты. Ни
одного экземпляра из этого ежесубботнего безликого стада он не узнал бы впоследствии на улице. Главное, надо было как можно скорее окончить осмотр в
одном заведении, чтобы перейти в другое, третье, десятое, двадцатое…
Анна Марковна так дешево уступила дом не
только потому, что Кербеш, если бы даже и не знал за нею некоторых темных делишек, все-таки мог в любое время подставить ей ножку и съесть без остатка. Предлогов и зацепок к этому можно было найти хоть по сту каждый день, и иные из них грозили бы не
одним только закрытием дома, а, пожалуй, и судом.
В редких случаях, когда очень богатый и знатный господин — по-русски это называется
один «карась», а у нас Freier, — когда он увлечется вами, — ведь вы такая красивая, Тамарочка, (хозяйка поглядела на нее туманными, увлажненными глазами), — то я вовсе не запрещаю вам провести с ним весело время,
только упирать всегда на то, что вы не имеете права по своему долгу, положению und so weiter, und so weiter… Aber sagen Sie bitte [И так далее, и так далее…
«Земля еси и в землю отыдеши…» — повторила она в уме слова песнопения. — Неужели
только и будет, что
одна земля и ничего больше? И что лучше: ничто или хоть бы что-нибудь, даже хоть самое плохонькое, но
только чтобы существовать?»
— Да и недолго нам быть вместе без нее: скоро всех нас разнесет ветром куда попало. Жизнь хороша!.. Посмотрите: вон солнце, голубое небо… Воздух какой чистый… Паутинки летают — бабье лето… Как на свете хорошо!..
Одни только мы — девки — мусор придорожный.
Я хочу тебя,
только тебя… тебя… тебя
одного!