— Не сердись на меня, исполни, пожалуйста, один мой каприз: закрой опять глаза… нет, совсем, крепче, крепче… Я хочу прибавить огонь и поглядеть на тебя хорошенько. Ну вот, так… Если бы ты знал, как ты красив теперь… сейчас вот… сию секунду. Потом ты загрубеешь, и
от тебя станет пахнуть козлом, а теперь от тебя пахнет медом и молоком… и немного каким-то диким цветком. Да закрой же, закрой глаза!
Неточные совпадения
— Нет, странная
ты девушка, право, странная.
От гостей
ты всегда имеешь больше, чем мы все. Дура, чем копить деньги, на что
ты их тратишь? Духи покупаешь по семи рублей за склянку. Кому это нужно? Вот теперь набрала на пятнадцать рублей шелку. Это ведь
ты Сеньке своему?
— Да, да, мой грузинчик. Ох, какой он приятный. Так бы никогда его
от себя не отпустила. Знаешь, он мне в последний раз что сказал? «Если
ты будешь еще жить в публичном доме, то я сделаю и тэбэ смэрть и сэбэ сделаю смэрть». И так глазами на меня сверкнул.
— И в Кольку-бухгалтера? И в подрядчика? И в Антошку-картошку? И в актера толстого? У-у, бесстыдница! — вдруг вскрикивает Женя. — Не могу видеть
тебя без омерзения. Сука
ты! Будь я на твоем месте такая разнесчастная, я бы лучше руки на себя наложила, удавилась бы на шнурке
от корсета. Гадина
ты!
И
ты хочешь за свой проклятый рубль, чтобы я перед
тобой в лепешку растрепалась и чтобы
от твоей мерзкой любви у меня глаза на лоб полезли?
— Ну какая
тебе, Боря, опасность
от шпика? — добродушно возразил Лихонин.
Потому же я стараюсь отвадить
от себя Маньку, которую,
ты сама знаешь, я люблю искренно, по-настоящему.
— Твое дело, твое дело, Женечка, — раздумчиво произнесла Тамара, глядя вниз, — может быть,
ты и права. Почем знать? Но скажи, как
ты уклонилась
от доктора?
Или
ты с ней не сойдешься, а станешь ей навязывать ручной или головной труд и будешь стараться развивать ее невежественный, темный ум, и она
от скуки убежит
от тэбэ и опять очутится либо на панели, либо в публичном доме.
— Дура, стэрва, собачя дочь! — кричала одна, —
ты не достойна меня
от сюда поцеловать. — И, обернувшись тылом к противнице, она громко шлепнула себя ниже спины. —
От сюда! Ось!
— А ведь и в самом деле, — вмешался Лихонин, — ведь мы не с того конца начали дело. Разговаривая о ней в ее присутствии, мы только ставим ее в неловкое положение. Ну, посмотрите, у нее
от растерянности и язык не шевелится. Пойдем-ка, Люба, я
тебя провожу на минутку домой и вернусь через десять минут. А мы покамест здесь без
тебя обдумаем, что и как. Хорошо?
— Слушай, князь! Каждую святую мысль, каждое благое дело можно опаскудить и опохабить. В этом нет ничего ни умного, ни достойного. Если
ты так по-жеребячьи относишься к тому, что мы собираемся сделать, то вот
тебе бог, а вот и порог. Иди
от нас!
— Я бы ее, подлую, в порошок стерла! Тоже это называется любила! Если
ты любишь человека, то
тебе все должно быть мило
от него. Он в тюрьму, и
ты с ним в тюрьму. Он сделался вором, а
ты ему помогай. Он нищий, а
ты все-таки с ним. Что тут особенного, что корка черного хлеба, когда любовь? Подлая она и подлая! А я бы, на его месте, бросила бы ее или, вместо того чтобы плакать, такую задала ей взбучку, что она бы целый месяц с синяками ходила, гадина!
Любка слушала его внимательно, и в глазах ее при этом было умоляющее выражение: «Когда же
ты перестанешь наконец?» Она зевала в платок и потом виновато объясняла: «Извините, это у меня
от нервов».
От длительных связей он отделывался всегда очень легко: либо на нем лежало громадное ответственное призвание, перед которым семейные любовные отношения — ничто, либо он притворялся сверхчеловеком, которому все позволено (о
ты, Ницше, так давно и так позорно перетолканный для гимназистов!).
— Уходи, сделай милость! У меня там, у зеркала, в коробочке
от шоколада, лежат десять рублей, — возьми их себе. Мне все равно не нужно. Купи на них маме пудреницу черепаховую в золотой оправе, а если у
тебя есть маленькая сестра, купи ей хорошую куклу. Скажи: на память
от одной умершей девки. Ступай, мальчишка!
— Иди, что ли,
ты, Манька, — приказала Тамара подруге, которая, похолодев и побледнев
от ужаса и отвращения, глядела на покойников широко открытыми светлыми глазами. — Не бойся, дура, — я с
тобой пойду! Кому ж идти, как не
тебе?!
«Ты бо изначала создал еси мужеский пол и женский, — читал священник вслед за переменой колец, — и
от Тебе сочетавается мужу жена, в помощь и в восприятие рода человеча. Сам убо, Господи Боже наш, пославый истину на наследие Твое и обетование Твое, на рабы Твоя отцы наша, в коемждо роде и роде, избранныя Твоя: призри на раба Твоего Константина и на рабу Твою Екатерину и утверди обручение их в вере, и единомыслии, и истине, и любви»….
Неточные совпадения
Хлестаков. Да у меня много их всяких. Ну, пожалуй, я вам хоть это: «О
ты, что в горести напрасно на бога ропщешь, человек!..» Ну и другие… теперь не могу припомнить; впрочем, это все ничего. Я вам лучше вместо этого представлю мою любовь, которая
от вашего взгляда… (Придвигая стул.)
А уж Тряпичкину, точно, если кто попадет на зубок, берегись: отца родного не пощадит для словца, и деньгу тоже любит. Впрочем, чиновники эти добрые люди; это с их стороны хорошая черта, что они мне дали взаймы. Пересмотрю нарочно, сколько у меня денег. Это
от судьи триста; это
от почтмейстера триста, шестьсот, семьсот, восемьсот… Какая замасленная бумажка! Восемьсот, девятьсот… Ого! за тысячу перевалило… Ну-ка, теперь, капитан, ну-ка, попадись-ка
ты мне теперь! Посмотрим, кто кого!
Купцы. Да уж куда милость твоя ни запроводит его, все будет хорошо, лишь бы, то есть,
от нас подальше. Не побрезгай, отец наш, хлебом и солью: кланяемся
тебе сахарцом и кузовком вина.
Анна Андреевна. Ну да, Добчинский, теперь я вижу, — из чего же
ты споришь? (Кричит в окно.)Скорей, скорей! вы тихо идете. Ну что, где они? А? Да говорите же оттуда — все равно. Что? очень строгий? А? А муж, муж? (Немного отступя
от окна, с досадою.)Такой глупый: до тех пор, пока не войдет в комнату, ничего не расскажет!