Неточные совпадения
— А
я знаю? Может быть, деньги
от него скрывала или изменила. Любовник он у ей был — кот.
— А ничего. Никаких улик не было. Была тут общая склока. Человек сто дралось. Она тоже в полицию заявила, что никаких подозрений не имеет. Но Прохор сам потом хвалился:
я, говорит, в тот раз Дуньку не зарезал, так в другой раз дорежу. Она, говорит,
от моих рук не уйдет. Будет ей амба!
— Да, да, мой грузинчик. Ох, какой он приятный. Так бы никогда его
от себя не отпустила. Знаешь, он
мне в последний раз что сказал? «Если ты будешь еще жить в публичном доме, то
я сделаю и тэбэ смэрть и сэбэ сделаю смэрть». И так глазами на
меня сверкнул.
— И в Кольку-бухгалтера? И в подрядчика? И в Антошку-картошку? И в актера толстого? У-у, бесстыдница! — вдруг вскрикивает Женя. — Не могу видеть тебя без омерзения. Сука ты! Будь
я на твоем месте такая разнесчастная,
я бы лучше руки на себя наложила, удавилась бы на шнурке
от корсета. Гадина ты!
— Лимонаду бутылку — да, а апельсинов — нет. Потом, может быть,
я тебя даже и шампанским угощу, все
от тебя будет зависеть. Если постараешься.
И ты хочешь за свой проклятый рубль, чтобы
я перед тобой в лепешку растрепалась и чтобы
от твоей мерзкой любви у
меня глаза на лоб полезли?
Все равно, поеду
я в публичный дом или не поеду —
от одного р»за дело не ухудшится, не улучшится».
— Но самое главное, — продолжал Ярченко, пропустив мимо ушей эту шпильку, — самое главное то, что
я вас всех видел сегодня на реке и потом там… на том берегу… с этими милыми, славными девушками. Какие вы все были внимательные, порядочные, услужливые, но едва только вы простились с ними, вас уже тянет к публичным женщинам. Пускай каждый из вас представит себе на минутку, что все мы были в гостях у его сестер и прямо
от них поехали в Яму… Что? Приятно такое предположение?
— Господа,
я, пожалуй, готов с вами поехать… Не подумайте, однако, что
меня убедили софизмы египетского фараона Рамзеса… Нет, просто
мне жаль разбивать компанию… Но
я ставлю одно условие: мы там выпьем, поврем, посмеемся и все прочее… но чтобы ничего больше, никакой грязи… Стыдно и обидно думать, что мы, цвет и краса русской интеллигенции, раскиснем и пустим слюни
от вида первой попавшейся юбки.
— Если
я вам не в тягость,
я буду очень рад, — сказал он просто. — Тем более что у
меня сегодня сумасшедшие деньги. «Днепровское слово» заплатило
мне гонорар, а это такое же чудо, как выиграть двести тысяч на билет
от театральной вешалки. Виноват,
я сейчас…
— Ах, когда
я не могу!.. — извивалась
от кокетства Вера, закатывая глаза под верхние веки. — Когда вы такие симпатичные.
Но вот
я иду утром по Лебяжьей улице, вижу — собралась толпа, в середине девочка пяти лет, — оказывается, отстала
от матери и заблудилась, или, быть может, мать ее бросила.
—
Я — нет. Иногда, если сильно устану,
я ночую здесь. Беру у Исая Саввича ключ
от его комнатки и сплю на диване. Но все девицы давно уже привыкли к тому, что
я существо третьего пола.
Но увижу
я, что обижают ребенка, и красная кровь
мне хлынет в голову
от бешенства.
И когда
я погляжу, погляжу на труд мужика или рабочего,
меня кидает в истерику
от стыда за мои алгебраические выкладки.
В настоящее время
я далек
от дела.
Я сумею его уговорить, как верблюда
от господина Фальцфейна из Новой Аскании.
— Мы откроем себе фирму «Горизонт и сын». Не правда ли, Сарочка, «и сын»? И вы, надеюсь, господа, удостоите
меня своими почтенными заказами? Как увидите вывеску «Горизонт и сын», то прямо и вспомните, что вы однажды ехали в вагоне вместе с молодым человеком, который адски оглупел
от любви и
от счастья.
— Да накажи
меня бог! А впрочем, позвольте, молодой человек! Вы сами понимаете.
Я был холостой, и, конечно, понимаете, всякий человек грешен… Теперь уж, конечно, не то. Записался в инвалиды. Но
от прежних дней у
меня осталась замечательная коллекция. Подождите,
я вам сейчас покажу ее. Только, пожалуйста, смотрите осторожнее.
— Мадам!
Я не мог удержаться… Такой чудный, такой роскошный и шикарный ребенок! Настоящий купидон! Поймите, мадам,
я сам отец, у
меня у самого дети…
Я не мог удержаться
от восторга!..
И
от всей моей большой, пестрой, шумной жизни,
от которой
я состарилась…
Он мгновенно взлетел на дерево и начал оттуда осыпать кошку такой воробьиной бранью, что
я покраснела бы
от стыда, если бы поняла хоть одно слово.
Ко
мне приходит человек, платит
мне два рубля за визит или пять рублей за ночь, и
я этого ничуть не скрываю ни
от кого в мире…
Потому же
я стараюсь отвадить
от себя Маньку, которую, ты сама знаешь,
я люблю искренно, по-настоящему.
— Дура, стэрва, собачя дочь! — кричала одна, — ты не достойна
меня от сюда поцеловать. — И, обернувшись тылом к противнице, она громко шлепнула себя ниже спины. —
От сюда! Ось!
Я вот такой еще ее знал, — показал он на четверть аршина
от стола.
Но
от участия в конкурсах, которые могли бы ему создать положение звезды в шахматном мире, он постоянно отказывался: «У
меня нет в натуре ни любви к этой ерунде, ни уважения, — говорил он, — просто
я обладаю какой-то механической способностью ума, каким-то психическим уродством.
— А ведь и в самом деле, — вмешался Лихонин, — ведь мы не с того конца начали дело. Разговаривая о ней в ее присутствии, мы только ставим ее в неловкое положение. Ну, посмотрите, у нее
от растерянности и язык не шевелится. Пойдем-ка, Люба,
я тебя провожу на минутку домой и вернусь через десять минут. А мы покамест здесь без тебя обдумаем, что и как. Хорошо?
—
Мне решительно все равно, что обо
мне станут говорить знакомые и незнакомые, а
от своего намерения спасти, — извините за дурацкое слово, которое сорвалось, —
от намерения ободрить, поддержать эту девушку
я не откажусь.
— Врожденных вкусов нет, как и способностей. Иначе бы таланты зарождались только среди изысканного высокообразованного общества, а художники рождались бы только
от художников, а певцы
от певцов, а этого мы не видим. Впрочем,
я не буду спорить. Ну, не цветочница, так что-нибудь другое.
Я, например, недавно видал на улице, в магазинной витрине сидит барышня и перед нею какая-то машинка ножная.
И, значит, бедная Люба при первой же несправедливости, при первой неудаче легче и охотнее пойдет туда же, откуда
я ее извлек, если еще не хуже, потому что это для нее и не так страшно и привычно, а может быть, даже
от господского обращения и в охотку покажется.
А кроме того, стоит ли
мне, то есть,
я хочу сказать, стоит ли нам всем, столько хлопотать, стараться, беспокоиться для того, чтобы, избавив человека
от одного рабства, ввергнуть в другое?
И хоть бы
я устоял
от простого, грубого физического соблазна!
—
Я ухожу, — сказала Женька. — Вы перед ней не очень-то пасуйте и перед Семеном тоже. Собачьтесь с ними вовсю. Теперь день, и они вам ничего не посмеют сделать. В случае чего, скажите прямо, что, мол, поедете сейчас к губернатору и донесете. Скажите, что их в двадцать четыре часа закроют и выселят из города. Они
от окриков шелковыми становятся. Ну-с, желаю успеха!
«Каждый вечер
я играю роль прекрасного Иосифа, но тот по крайней мере хоть вырвался, оставив в руках у пылкой дамы свое нижнее белье, а когда же
я, наконец, освобожусь
от своего ярма?»
«
Я падаю нравственно и умственно! — думал иногда он с ужасом. — Недаром же
я где-то читал или
от кого-то слышал, что связь культурного человека с малоинтеллигентной женщиной никогда не поднимет ее до уровня мужчины, а наоборот, его пригнет и опустит до умственного и нравственного кругозора женщины».
—
Я бы ее, подлую, в порошок стерла! Тоже это называется любила! Если ты любишь человека, то тебе все должно быть мило
от него. Он в тюрьму, и ты с ним в тюрьму. Он сделался вором, а ты ему помогай. Он нищий, а ты все-таки с ним. Что тут особенного, что корка черного хлеба, когда любовь? Подлая она и подлая! А
я бы, на его месте, бросила бы ее или, вместо того чтобы плакать, такую задала ей взбучку, что она бы целый месяц с синяками ходила, гадина!
«Девственно-женский ум, — размышлял он, — будет поражен, тогда
я овладею ее вниманием и
от пустяков,
от фокусов
я перейду к тому, что введет ее в центр всемирного познания, где нет ни суеверия, ни предрассудков, где есть только широкое поле для испытания природы».
—
Я ему тоже скажу, — прибавила она плачущим голосом, — что вы, вместо того чтобы
меня учить, только болтаете всякую чушь и тому подобную гадость, а сами все время держите руку у
меня на коленях. А это даже совсем неблагородно. — И в первый раз за все их знакомство она, раньше робевшая и стеснявшаяся, резко отодвинулась
от своего учителя.
Любка слушала его внимательно, и в глазах ее при этом было умоляющее выражение: «Когда же ты перестанешь наконец?» Она зевала в платок и потом виновато объясняла: «Извините, это у
меня от нервов».
— Не сердись на
меня, исполни, пожалуйста, один мой каприз: закрой опять глаза… нет, совсем, крепче, крепче…
Я хочу прибавить огонь и поглядеть на тебя хорошенько. Ну вот, так… Если бы ты знал, как ты красив теперь… сейчас вот… сию секунду. Потом ты загрубеешь, и
от тебя станет пахнуть козлом, а теперь
от тебя пахнет медом и молоком… и немного каким-то диким цветком. Да закрой же, закрой глаза!
— Уходи, сделай милость! У
меня там, у зеркала, в коробочке
от шоколада, лежат десять рублей, — возьми их себе.
Мне все равно не нужно. Купи на них маме пудреницу черепаховую в золотой оправе, а если у тебя есть маленькая сестра, купи ей хорошую куклу. Скажи: на память
от одной умершей девки. Ступай, мальчишка!
«Сергей Иваныч. Простите, что
я вас без — покою.
Мне нужно с вами поговорить по очень, очень важному делу. Не стала бы тревожить, если бы Пустяки. Всего только на 10 минут. Известная вам Женька
от Анны Марковны».
— И вот, когда
я узнала, что больна,
я чуть с ума не сошла
от злобы, задохлась
от злобы…
— Начиная
от сегодня, заведение перешло законным порядком
от нашей доброй и почтенной Анны Марковны ко
мне, Эмме Эдуардовне Тицнер.
«
Я к Вам являюсь
от той, которая однажды в доме, неназываемом громко, плакала, стоя перед Вами на коленях, после того, как Вы спели романс Даргомыжского.
— Здравствуйте, моя дорогая! — сказала она немножко в нос, слабым, бледным голосом, с расстановкой, как говорят на сцене героини, умирающие
от любви и
от чахотки. — Присядьте здесь…
Я рада вас видеть… Только не сердитесь, —
я почти умираю
от мигрени и
от моего несчастного сердца. Извините, что говорю с трудом. Кажется,
я перепела и утомила голос…
— Да-да, благодарю вас!
Я теперь вспомнила. Она умерла?
От чего же?
— Иди, что ли, ты, Манька, — приказала Тамара подруге, которая, похолодев и побледнев
от ужаса и отвращения, глядела на покойников широко открытыми светлыми глазами. — Не бойся, дура, —
я с тобой пойду! Кому ж идти, как не тебе?!
— Вот здесь, батюшка, у
меня есть свидетельство из полиции и
от доктора… Не в своем она уме была… В припадке безумия…